Endarkenment: Selected Poems

Бумажные сны / Paper Dreams

52 | Бумажные сны Jerome Rothenberg Черной бумаге снится ее же неслышный шелест, ее отражение в белом. Зной наблюдает зной дремотно сквозь стекло страсти. Метаморфозы влаги. До мозга кости, пронося отражения, высыхают зеркала капель. Черной бумаге снится черное: сон ограничен природой не-цвета. Сквозь мембрану— средоточия повторений, сквозь тело—игла летает, лишенная нити, тления. Тень—на кирпичных стенах. Гематрия таянья, исключений. Букве снится тот же бумаги шелест, в котором слух различает очертанья поэта, которому снятся хасиды, | 53 Paper Dreams for Jerome Rothenberg Black paper dreams of its own inaudible rustle; its own reflection in white. Heat drowsily gazes at heat through the panes of passion. Metamorphoses of water. Carrying reflections down to the bone’s marrow, the mirrors of droplets dry up. Black paper dreams of black: its dream constrained by the nature of non-color. Through the membrane— the single-mindedness of repetition, through the body—the needle flies, bereft of thread, of decay. Shadow falls upon brick walls. The gematria of melting, of exclusions. The letter dreams of the same paper’s rustling, in which hearing distinguishes the contours of a poet, who dreams of Hasidim 54 | Бумажные сны на камнях океана догорающие страницей пения, сводящего гласные к жесту. Сну снится сон о согласных,— странице, где черное принимает пределы надреза, границы буквы, слюды, света. Я люблю ртом прикасаться к татуировке твоего предплечья, (календарный вихрь ацтеков), чтобы слово открылось слову. Чтобы купить вина, опять не хватает денег, изображений песка и ветра. Каждый сон, открывая видений соты, вовлекает в движение нити: пальцы, скользящие вниз, (Guétat-Liviani, Frédérique) прядут паутину,— нежность насилия— воздушную ткань узнавания в пристальности и указании. Каким бы тишайшим ни был твой голос. Какой бы неуверенной казнью ни полнил он совпадения. Paper Dreams | 55 burning out as a page of song on the stones of the ocean, reducing vowels to gesture. The dream dreams a dream of consonants, the page— where black assumes the limits of incision— dreams of the borders of the letter, mica, light. I love to touch with my lips the tattoo at the stem of your shoulder, (the calendrical whirl of the Aztecs), so that word may open to word. Again there isn’t enough money, images of sand and wind, to buy wine. Each dream, exposing the honeycombs of visions, engages thread into motion: fingers slipping downward (Guétat-Liviani, Frédérique) spin a cobweb —the tenderness of violence— the ethereal fabric of recognition in intensity and indication. However quiet your voice may be. However much it fills coincidences with hesitant executions. 56 | Бумажные сны Пальцам скважины пения снятся, источаемые камнями, которые видят во снах соли лазурные солнца, лезвия свист, воды ветвь, которые видят во снах кожу, небесные кости, зубы, татуировку невнятной речи на знаменах дыхания— таковы прикосновения языка к языку, а также слюны к нему; таковы разведенные руки и ноги мужчины и женщины— золотое сечение на обложке книги,— которым снятся страницы, по которым шествует ночь, и она речи снится, как тяжелого света горло и бесконечная лента знака, опоясывающая собою сводящих медленно руки, будто что-то еще нащупывают пальцы в излуке. Пустыня, заключенная в прикосновении. Все перечисленное во снах вино созерцает, Paper Dreams | 57 The fingers dream of the keyholes of song, exuded by stones, that see in their dreams the azure salts of the sun, the blade’s whistle, water’s branch, that see in their dreams skin, celestial bodies, teeth, the tattoo of indistinct speech on the standards of breathing— such are the touch of tongue to tongue, of saliva to tongue; such are the outspread arms and legs of a man and a woman— the golden mean on the book’s cover— who dream of pages over which the night saunters, and the night is dreamt by speech, like the throat of heavy light and the sign’s endless ribbon that engirds those who are slowly bringing their hands together as if the fingers grope for something else in the bend. A desert, imprisoned in touch. Wine sees in its dreams all the forementioned things, 58 | Бумажные сны переходящее в уменьшение по ступеням развеществления, (неторопливое повествование), и я, разглядывающий его, живущее в стеклянных пределах, как нити сращения в прикосновении, из пальцев падающие к куклам побега в садах полуденных пыток. Знак—тьмы тишайшая бритва. У вина нет ни «право», ни «лево». У смерти нет имени, она—только список, всплеск обоюдозрячего зеркала, в котором знак равенства стерт до различения между мужчиной и женщиной. Paper Dreams | 59 that cross into diminution along the steps of un-thinging, (an unhurried narration), and I, examining the wine that lives in glassy limits, like the threads of fusion and touch, falling from the fingers toward the puppets of flight in the gardens of noontime tortures. The sign—is the quietest razor of darkness. Wine has no “right” no “left.” Death has no name—it is only a list, the spilling over of the two-way mirror, where the equal sign is rubbed away to the differentiation between man and woman. [g.T.] ...