Labor in State-Socialist Europe, 1945–1989: Contributions to a History of Work ed. by Marsha Siefert (review)

В финале своей поэмы "Хорошо!" Владимир Маяковский пишет известные строки: "Радуюсь я – это мой труд вливается в труд моей республики". Эти слова затем многократно использовались коммунистической пропагандой для проведения качественного различия труда при социализме и капитализме. Вышедший в прошлом году сборник статей "Труд в Европе государственного социализма, 1945–1989" под редакцией Марши Сиферт решает похожую задачу, но с позиции науки, а не идеологии. Кроме того, книга призвана повысить интерес к исследованиям труда и работы при государственном социализме, который сильно ослабел после 1991 г. на фоне деиндустриализации Восточной Европы и стремительного исчезновения прежнего объекта – промышленного рабочего класса. Вводная редакционная статья в рецензируемом сборнике начинается c вопроса, который Стивен Коткин поднял еще в 1996 г.: есть ли у истории труда при коммунистических режимах будущее?¹ (P. 1)

Рецензируемая книга дает утвердительный ответ на этот вопрос и подытоживает более чем десятилетний период возрождения исследований труда в странах государственного социализма. В 2012 г. Марша Сиферт (Marsha Siefert) и Сьюзан Циммерманн (Susan Zimmermann) начали на базе Центрально-Европейского Университета долговременный научный проект по изучению труда при социализме и интеграции его результатов в повестку глобальной истории.² С того момента состоялось немало конференций на эту тему, которую также включили в свою программу несколько научных обществ.³ Промежуточные итоги ее изучения были подведены в специальном номере журнала "European Review of History".⁴ В мае 2018 г. автору этих строк довелось принять участие в одной из таких тематических конференций, состоявшейся в Вене, – "Рабочие за пределами социалистического возвеличивания и пост-социалистического отрицания". Слушая резонирующие друг с другом доклады участников (многие из которых стали затем авторами рецензируемого сборника), я подумал, что наблюдаю процесс коллективного научного осмысления проблемы.

Книга под редакцией Марши Сиферт включает семнадцать глав, неравномерно распределенных между пятью тематическими разделами. Среди авторов примерно поровну представлены начинающие ученые и зрелые исследователи из Европы и США. Первый раздел озаглавлен "Поиск работы, подготовка рабочих". Наталья Ярска (Natalia Jarska) пишет о том, какой проблемой оказалась реальность безработицы в ПНР 1950–1960-х гг. для польских интеллектуалов, ведь в социалистическом обществе безработицы не должно было существовать. Алина-Сандра Куку (Alina-Sandra Cucu) исследует попытку классификации рабочих на заводах Румынии в начале 1950-х гг. на "стахановцев" и "лодырей" (slackers) и последствия этого маркирования для обстановки в цехах. В главе Ульфа Бруннбауэра (Ulf Brunnbauer) и Висара Ноная (Visar Nonaj) обсуждается проблема поиска рабочей силы для сталелитейных гигантов Албании и Болгарии. Алена Аламгир (Alena K. Alamgir) исследует контроль над трудовыми мигрантами из Польши, Вьетнама и Кубы на фабриках Чехословакии.

Второй раздел книги называется "Рабочие, права и дисциплина". На примере югославской автомобильной индустрии середины 1960–1980-х Ульрике Шульт (Ulrike Schult) показывает, что и для полурыночной экономики Югославии была характерна та же борьба за контроль над рабочим временем между менеджментом и рабочими, что и для стран с экономикой советского типа. Значение идеологии для воспроизводства рабочей силы подчеркивает и Эстер Барта (Eszter Bartha), которая исследовала критику рабочих общежитий в Венгрии и ГДР в публицистике и письмах в органы власти. Кьяра Бонфлиоли (Chiara Bonfiglioli) поднимает тему двойного и даже тройного бремени для югославских работниц в швейной промышленности, которые были вынуждены не только обслуживать семью и производство, но и принимать участие в самоуправлении на предприятии. Женщинам посвящена и глава Малгожаты Мазурек (Małgorzata Mazurek), а именно – дискурсу стыда и обвинениям в отношении работниц торговли, которыми руководство ПНР на протяжении десятилетий пыталось замаскировать свою неспособность решить проблему дефицита.

Третий раздел, "Рабочие, безопасность и риск", обращается к темам производственного травматизма, социального страхования и чрезвычайных ситуаций на производстве. На примере трех крупных аварий в ГДР Томас Линденбергер (Thomas Lindenberger) исследует реакцию властей на кризисную ситуацию. Каждый раз государство вводило на короткий срок режим чрезвычайного положения, а политики и функционеры действовали по одному ритуализованному сценарию военного времени. Схожую проблему изучает Марко Милькович (Marko Miljković), обращаясь к первому инциденту на югославском ядерном объекте в 1958 г. Сравнивая югославскую атомную индустрию с советской и американской, он приходит к выводу, что рабочие в ней также делились на необходимых, которых спасали любой ценой, и вспомогательных, чьи медицинские проблемы оставались их личным делом. В продолжение этой темы Адриан Грама (Adrian Grama) исследует эволюцию системы социального страхования от травматизма на производстве и инвалидности в социалистической Румынии.

Главы четвертого раздела, "Рабочие, протест и реформа", обсуждают способность рабочих к автономному действию при государственном социализме. Так Питер Хьюмос (Peter Heumos) демонстрирует сохранение политической культуры рабочих союзов на примере стачечной активности чехословацких рабочих в 1945–1968 гг. Сабина Рутар (Sabine Rutar), изучая портовых рабочих в Хорватии и северо-восточной Италии, приходит к выводу о влиянии итальянского опыта на стачечную активность югославских докеров в 1960–70-е гг. В главе Рори Арчера (Rory Archer) и Горана Муcича (Goran Musić) рассматривается пример "прокапиталистического" рабочего движения в поздней Югославии. На фоне неспособности югославской системы удовлетворить потребительские нужды людей среди промышленных рабочих сформировался запрос на рыночные преобразования. Сьюзан Циммерманн (Susan Zimmermann) пишет о движении за преодоление разрыва в оплате труда мужчин и женщин в Венгерской народной республике, развернувшемся в конце 1960-х гг.

Последний, пятый раздел, "К всеобъемлющей истории работы", состоит из единственной главы Анки Глонт (Anca Glont) о румынских шахтерах в долине Джиу. Это исследование позиционируется как образец написания локальной истории, которая одновременно является отражением глобальных процессов.

Большинство авторов сборника разделяют общую историографическую генеалогию, восходящую к работам британского историка Марка Питтэуэя (Mark Pittaway). В своих исследованиях сталинизма в Венгрии Питтэуэй подчеркивал, с одной стороны, наличие автономности действия и субъектности рабочего класса в условиях государственного социализма, а с другой – множественность проявлений этой субъектности в зависимости от страны, периода, характера конфликта или повода проявления лояльности.⁵ В отличие от подходов марксизма-ленинизма и тоталитарной модели, Питтэуэй и его последователи отмечают вариативность и ситуативность отношений между рабочими и коммунистическим государством. Инициатива принадлежала то одной, то другой стороне, которые никогда полностью не идентифицировались друг с другом.

Эта модель предполагает пересмотр концепции класса, от которой авторы рецензируемого сборника не отказываются. И обществоведение государственного социализма, и тоталитарная модель видели в классе объективную сущность, институционально оформленную при помощи общественных и профессиональных союзов, а также политических партий. И Питтэуэй, и авторы сборника исходят из более динамического понимания класса, восходящего к Эдварду Томпсону (E. P. Thompson) и его работам о производственной и политической культуре рабочего класса. Как известно, Томпсону принадлежит мысль о том, что субъективная часть бытия рабочего класса формируется при помощи доступных рабочим культурных средств, которые в каждой стране и каждом рабочем сообществе своеобразны или даже уникальны.⁶ Эта ревизионистская трактовка позволила Томпсону заново запустить марксистский механизм диалектики, формирующего классовый анализ между "классом-в-себе" и "классом-для-себя", и тем самым обходящего значительную часть критики со стороны "лингвисти ческого поворота". Применительно к теме сборника из модели Томпсона следует, что и в странах государственного социализма у рабочего класса существовала собственная политическая и производственная культура, в каждом случае своеобразная. Своеобразие культур рабочего класса Польши, Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Румынии или Югославии не означает при этом отсутствия фундаментального параллелизма, которое им придавала плановая экономика советского типа.

Еще одним источником вдохновения для многих авторов служит радикальная социология труда Майкла Буравого (Michael Burawoy) и его коллег. В центре внимания Буравого находится режим производства, который складывается из взаимоотношений рабочих, менеджеров и отчасти директорского корпуса предприятий.⁷ Если перенести модель Буравого на экономику соцлагеря, менеджмент социалистических предприятий (к которому необходимо отнести и низовых партийных и профсоюзных функционеров) окажется ключевой социальной группой. Она находится между "молотом" высшего руководства, озабоченного выполнением пятилетнего плана, и "наковальней" рабочих, объединенных политической культурой, цеховым знанием и стратегиями выживания/самореализации. Многообразие ситуаций, в которых проявлялись отношения рабочих с менеджерами, и их значение для принятия политических решений превращают цеха промышленных предприятий в реальный нерв истории государственного социализма. Отсюда такая популярность проведения исследований в масштабах цеха среди новейшей генерации историков труда при социализме вообще и авторов рецензируемого сборника в частности.

Удержание фокуса на конкретных кейсах при сохранении более широкой теоретической рамки является одним из достоинств обсуждаемой книги. Пристальному изучению отношений на отдельных социалистических предприятиях способствует и продолжающаяся архивная революция. Историки свободно привлекают широкий спектр источников о производственной жизни относительно недавнего прошлого—отчеты фабричных партийных и профсоюзных организаций, заводскую печать, документы администрации, отчеты государственной безопасности, устную историю. Это позволяют реконструировать многогранную реальность на уровне цеха с точки зрения различных социальных и политических акторов.

Другой важной чертой сборника является широкое использование авторами социологической литературы, созданной внутри обществ государственного социализма. Долгое время социально-гуманитарные науки стран соцлагеря отметались как идеологические по своей сути и фальсифицирующие действительность. Однако при осторожном и критическом отношении к их установкам и методам, исследования времен реального социализма могут оказаться полезным источником не только по истории науки или общественной мысли, но и таких сфер жизни, которые по иным источникам не реконструировать. Например, в своей статье Малгожата Мазурек цитирует социально-психологическое исследование 1975 г., согласно которому до 60% работников сферы торговли ПНР демонстрировали симптомы невроза. Даже с поправкой на историческую специфику любых медикализирующих характеристик, это чрезвычайно интересные данные.

Критический и исторически контекстуализированный анализ идеологических дискурсов является еще одним достоинством рецензируемого сборника. Одним из последствий лингвистического поворота в гуманитарных науках стало чрезмерное увлечение историков сугубо описательным подходом к изучению идеологий и к изменениям в дискурсивных полях. Вопреки Альтюссеру,⁸ у идеологий как будто бы появилась своя собственная история. Исследование коммунистических режимов с их одержимостью идеологией в особенности соблазняет многих свести историю режима к истории идеологической литературы. Авторам сборника удалось достаточно удачно пройти между Сциллой игнорирования идеологии (в частности, характерного для теории модернизации) и Харибдой ее некритического описания. В семнадцати главах книги отмечаются многочисленные идеологические кульбиты европейских коммунистических режимов, которые неизменно рассматриваются в контексте производства или воспроизводства рабочей силы, отношений между рабочими и менеджерами, дисциплинирования и сопротивления в процессе производства.

С точки зрения этих концептуальных подходов кажется любопытным решение редакторов оставить СССР за скобками, ограничившись упоминанием советской роли в трансфере технологий, способов организации труда и политических идей. Тем самым удается абстрагироваться от идеологических подходов времен Холодной войны и обсудить европейский коммунизм не только как навязанный извне политический режим, но и как феномен, имевший собственные корни и внутреннюю логику – тем более что на уровне отдельных предприятий, рабочих сообществ, отраслей и профессий, о которых идет речь в книге, прямое влияние СССР ощущалось либо эпизодически, либо транслировалось местными партийными инстанциями.

Уязвимые для критики стороны рассматриваемой работы являются до некоторой степени продолжением ее достоинств. Так, увлечение кейсами крупных предприятий приводит к тому, что представленный в сборнике "труд" предполагает в основном промышленных рабочих из классических отраслей—докеров, шахтеров, металлургов, машиностроителей. Почти треть глав так или иначе затрагивают вопросы гендерной дифференциации труда, добавляя к списку рассмотренных отраслей текстильную промышленность и сферу торговли. Благодаря скрупулезной работе авторов с источниками и нюансированному анализу, "рабочий класс" перестает быть монолитной субстанцией. Он оказывается подвижной социальной средой, распадается на группы городских рабочих и выходцев из села, активистов, стахановцев и людей старой промышленной культуры, мужчин и женщин, разные этнические и гражданские группы. Тем не менее, фиксация на членах гигантских индустриальных коллективов объективно воспроизводит структуру нарратива саморепрезентации режимов европейских соцстран. Несмотря на приоритет, отдававшийся крупной промышленности, труд при государственном социализме никак не был ограничен этой сферой. Да и тяжелая индустрия заметно различалась по отраслям. Например, Марко Милькович пишет об атомной отрасли именно в контексте истории труда, а не науки и технологий, рассматривая даже отношения студентов и профессоров в ядерном институте как отношения найма, командования и подчинения. Хотелось бы увидеть больше подобных историй, преодолевающих традиционные отраслевые рамки.

Более существенной проблемой является интеграция изучения труда при государственном социализме в повестку глобальной истории, особенно глобальной истории труда. В чем может состоять сегодня актуальность социальных практик "реального социализма"? Интересный ответ предлагает Адриан Грама, размышляя о системе социального страхования по инвалидности в Румынии. Ссылаясь на данные МОТ, он утверждает, что в современном неолиберальном мире социальная незащищенность на рабочем месте является скорее нормой, а организованный и институционально охраняемый труд становится всем больше исключением даже в развитых странах. Напротив, правила игры, принятые в социалистических диктатурах, предполагали обязательную защищенность наемного труда. В этом смысле история государственного социализма представляет собой короткий период максимально регулируемых и предсказуемых отношений найма, который можно рассматривать как один из этапов глобальной эволюции форм работы.

Другим способом выйти за пределы традиционного поля изучения промышленного труда и придать глобальность исследовательской перспективе является применение гендерной оптики. Отличительной чертой коммунистических проектов было стремление к женской эмансипации посредством вмешательства централизованного, постоянно модернизирующегося государства, а не самоорганизации женщин как автономных субъектов. В то же время коммунистические политики и администраторы охотно использовали гендерное разделение труда, когда им приходилось иметь дело с узкими местами плановой экономики. Когда с этими реалиями сталкивалось политическое воображение коммунизма, в социальных пространствах женского труда на производстве и общественного воспроизводства в семье возникали причудливые формы, не соответствовавшие ни капиталистическим, ни докапиталистическим патриархальным институтам. Неудивительно, что опыт политической эмансипации женщин в режимах советского типа становится востребованным в современном феминистском движении на Западе, как среди исследовательниц, так и среди активисток.⁹

В заключение отмечу, что рецензируемый сборник также дает повод вспомнить о "проклятом вопросе" исследований обществ советского типа – политической экономии реального социализма. Каждое новое поколение исследователей социализма рано или поздно возвращается к этой большой задаче, предполагающей объединение исследований экономики, политики, науки и идеологии. В разных главах сборника встречаются упоминания прошлых попыток сформулировать единую модель политической экономии социализма в связи с концептуализацией ключевых абстрактных понятий, таких как "государственный социализм", "диктатура общественного благосостояния", "социалистическое индустриальное общество", "плановая экономика советского типа", "договорная экономика", "экономика дефицита" и т.п. Выработка нового синтетического языка в рамках модели политической экономии реального социализма позволит исследователям не только лучше понимать друг друга, но и более ясно представлять себе место социализма в истории современного мира.