Unwelcome Memory: Holocaust Monuments in the Soviet Union by Arkadi Zeltser (review)

"Нежеланная память": исследования и перспективы

Книга израильского историка Аркадия Зельцера "Нежелательная память. История памятников Холокоста в Советском Союзе" вызвала большой интерес в среде ученых, которые занимаются изучением истории Холокоста и его коммеморации, а также еврейской культурной жизни в СССР после 1945 года.¹ Книга во многом суммирует исследовательский опыт Зельцера в качестве директора Центра по изучению истории советских евреев в годы Холокоста при мемориальном институте Яд ва-Шем" (Израиль).² Она стала плодом многих лет кропотливых исследований и участия в проекте Яд ва-Шем "Нерассказанные истории".³ Автор использовал документы из израильских, украинских, литовских и российских государственных и частных архивов, а также большой пласт опубликованных источников на разных языках (русском, белорусском, иврите, английском, идише и др.). Книга реконструирует деятельность еврейского населения по возведению памятников жертвам Холокоста в СССР в послевоенные годы, на фоне усиления сталинского антисемитизма (1945–1953), в период "оттепели" (1953–1964), брежневского "застоя" (1964–1984), перестройки и начала распада СССР (1985–1991).

Монография включает в себя пять разделов. Первый, "Теоретическое вступление", раскрывает методологию исследования и специфику еврейской советской идентичности после 1945 года. Во втором разделе, "Советская политика памяти", прослеживается история вытеснения Холокоста из различных официальных советских коммеморативных практик после Второй мировой войны. Раздел "Власти, Холокост и памятники" посвящен государственной политике по установлению памятников жертвам Холокоста. В следующем разделе, "Еврейская мемориальная деятельность", автор описывает процессы создания инициативных еврейских групп по установке памятников и их работу с властями. Пятый раздел, "Памятники как часть этнической идентичности", анализирует сами памятники: эстетику, символику, надписи на монументах и т.д. В последнем разделе, "Финальный эпизод", показана еврейская коммеморативная деятельность в последние годы существования советского режима. Почти все разделы (особенно третий) сопровождает большое число уникальных фотографий.

После 1945 г. Холокост стал одним из важных элементов еврейской идентичности и национально-религиозной сплоченности. Так, известный раввин и общественный деятель Иосеф Дов-Бер ха-Леви Соловейчик в своих публикациях 1970-х годов сформулировал концепцию "союза судьбы" ("брит hа-гураль") как формулы общности евреев. Согласно этой концепции, самые разные категории религиозных и светских евреев объединяют пережитые в прошлом преследования и страдания, и в первую очередь – Холокост. Поэтому, согласно раввину Соловейчику, все евреи, независимо от степени их религиозности, обязаны помнить про трагедию Холокоста и сотрудничать в рамках общественной деятельности с целью противостояния антисемитизму.⁴ Эта теория была своего рода ответом на нивелирующий все различия в среде евреев нацистский расовый "универсализм". Нацистская практика идентификации и универсализации евреев порой переходила и "расовую" черту. Так, в Крыму известны примеры расстрела немцами и коллаборантами субботников (славянские иудействующие, скорее всего, караимствующие) в двух крымских деревнях (Комзетовка и Луначарка). Д(ора?) Макарычева, еврейка, которая в период немецкой оккупации в Крыму выдавала себя за белоруску, оставила воспоминания о расстреле субботников в Луначарке. Интересно, что она подчеркивала именно сходство исторических судеб расстрелянных караимствующих и евреев. И те и другие подвергались "вечным гонениям", которые определили общие черты их "быта" ("не пьянствовали", "не ругались" и т.п.):

Здесь в деревне было несколько человек, с которыми можно было относительно отвести душу. Это были сектанты-субботники. Глубоко религиозные, они всей душой ненавидели убийц и тиранов – немцев и Магарова (местного старосту – Ю.Р.). Магаров называл их жидами. Больше тысячи лет православная церковь жестоко преследовала их за ересь. Вечные гонения выработали у них много черт, схожих с бытом евреев. Как и евреи, они умели ценить жизнь: не пьянствовали, не ругались похабными словами, бережно относились к своим женам и детям, были хозяйственны и не расточительны.⁵

Книга Аркадия Зельцера не обращается к теории раввина Соловейчика, но исследует контекст, в котором такие теории возникали, наглядно показывая, как память о Холокосте стала важным элементом идентичности советских евреев и как в послевоенный период она превратилась из коммуникативной в культурную. На многочисленных примерах автор убедительно доказывает, что, даже несмотря на советский антисемитизм (официально – "антисионизм"), возможность возводить памятники жертвам Холокоста существовала. Разрешение на использование места убийств для установки мемориала и решение о конкретном памятнике зависело от позиции местных властей, от отношений инициаторов коммеморации с местными партийными боссами и от многих других факторов. Сам факт, что подобных памятников, мемориальных досок и монументов в советское время было установлено как минимум 733, говорит о многом.

Зельцер анализирует внешний вид памятников и информацию на них, вплоть до грамматических нюансов надписей на идише и иврите. Мне представляется, что начатая Зельцером работа может быть продуктивно продолжена лингвистами, интересующимися фонетической передачей гебраизмов на идише.⁶ На включенных в книгу фотографиях видно, что часть гебраизмов написана на дореформенном, т.е. досоветском, варианте идиша.⁷ Зельцер также обнаружил на послевоенном еврейском памятнике, установленном в селе Ковшеватая (Киевская область), надпись на украинском языке (С. 200). В связи с этим было бы интересно подсчитать, какая часть надписей на памятниках жертвам Холокоста на территории УССР была сделана поукраински. Это, как мне видится, особенно важно для понимания динамики политики русификации и военного противостояния советского режима партизанскому движению УПА на Западной Украине после 1944 года. Материалы Зельцера заставляют задуматься и об использовании русского языка на памятниках в Галиции и на Волыни, т.е. там, где этот язык не имел в послевоенное время широкого распространения ни среди евреев, ни среди неевреев. Почему не писали, к примеру, на польском – родном языке для многих евреев Западной Украины? Объясняется ли это желанием не привлекать лишнего внимания властей, или имелись другие мотивы?

Зельцер также фиксирует наличие на еврейских памятниках советских пропагандистских клише "буржуазные националисты" и "предатели Родины" применительно к украинским, литовским, латышским и другим националистическим группам, принимавшим участие в Холокосте. Эту категорию памятников тоже стоило бы изучать дальше: делались ли попытки идентификации конкретных политических группировок, причастных к убийствам евреев? К примеру, "украинскими буржуазными националистами" могли быть бандеровцы, мельниковцы и бульбовцы. Отражалось ли это в надписях на памятниках, или для советских евреев эти различия были несущественны?

В книге упоминается и такой интересный вариант надписи на одном еврейском памятнике в Камне (Беларусь): "Товарищ, обнажи голову перед памятью погибших" (С. 223), что противоречит еврейской традиции (мужчина на траурном мероприятии обязан быть с покрытой головой). По мнению Зельцера, здесь очевидно влияние христианской похоронной традиции и в целом отражение культурной и религиозной ассимиляции советских евреев, что подтверждается множеством исторических исследований и мемуаров.

В монографии содержится интересная информация о том, что после 1945 года Еврейский Антифашистский комитет (ЕАК) планировал возведение мемориалов жертвам Холокоста, наряду с Бабьим Яром, Понарами и Аушвицем, в самом Берлине. Берлин, как известно, был столицей нацистской Германии, но в отличие от того же Аушвица, в нем не совершались массовые убийства евреев. По некоторым данным, после капитуляции нацистов в мае 1945 г., в Берлине оставалось в живых около 1400 евреев, которые в основном состояли в смешанных браках с немцами или были насильственно вовлечены в работу на оборонную промышленность Третьего Рейха.⁸ По-видимому, Берлинский мемориал рассматривался не только как место памяти жертв Холокоста, но и как символ разгрома нацистской Германии и еврейского присутствия в бывшем центре нацизма.

Разнообразие проектов, как нереализованных, так и реализовавшихся в виде памятников на местах убийств, соответствовало широкому культурному разнообразию советского еврейства. Как поясняет Зельцер,

Исторически говоря, послевоенное советское еврейство не было монолитной группой. Этот факт четко неизменно подчеркнут в еврейской самоидентификации. Это справедливо в отношении различий между ашкеназскими евреями, крымчаками, горскими, грузинскими и бухарскими евреями. Более того, ашкеназские евреи Российской империи включали в себя литваков…, украинских евреев, евреев Бессарабии, евреев Курземы или Курляндии и т.д.

(С. 31).

Главной жертвой Холокоста на территории СССР стали ашкеназы. После войны именно они были лидерами движения коммеморации, и именно их культуру памяти Зельцер реконструирует в первую очередь. Будущим историкам предстоит распространить этот анализ на прочие группы евреев СССР – крымских евреевраввинистов (крымчаки), горских евреев или уже упомянутых крымских субботников, которые также стали жертвами нацизма и после войны пытались сохранять память о погибших. Так, большая часть из 7000 крымчаков, проживавших в довоенном Крыму, погибла в период немецкой оккупации.⁹ После войны выжившие пытались увековечить память погибших, особенно в Феодосии, где 15 декабря 1941 г. зондеркомандой 10Б и местной полицией было убито более 300 крымчаков. Казни крымчаков, евреев-ашкеназов, а также членов смешанных (славяно-еврейских) семей под Феодосией продолжались до 1943 г. По воспоминаниям активиста крымчацкого движения Василия Германа, местные крымчаки собирали деньги на оплату нормальной насыпи над могилой и памятника. Возглавлял эту группу член ВКП(б), что было немаловажным фактором в переговорах с местными властями:

После войны собралось несколько крымчаков. Более-менее молодых… … Собирались человек сорок на 9 мая и на день расстрела (4 декабря – Ю.Р.)… Организовывал Сеня Бакши. Он был сапожником. Он был коммунистом, и потому ему разрешили (обустроить место и поставить памятник – Ю.Р.)…А то нам не разрешали насыпь делать. А когда он пошел в райком партии: "Я вот коммунист, я хочу своей национальности сделать хоть небольшую такую насыпь". Ну разрешили. Мы тогда собрали денег. Наняли бульдозер и делали насыпь… Вот такие зеленые породы садили вокруг. Они до сих пор живут еще. Потом памятник сделали. Он (Сеня Бакши – Ю.Р.) попросил: "Можно сделать памятник?" "Можно сделать, только с разрешением таким, что не одни только крымчаки расстреляны, а местный народ, местное население…" Вот так дали разрешение. После насыпи памятник поставили в том же году. Это примерно в 1947 году… Памятник был сделан из мраморной крошки…. Человек до 20 было

(в дни памяти – Ю.Р.).¹⁰

Надпись на памятнике в виде небольшой пирамиды была вполне советской: "Здесь похоронены зверски замученные в 1942–1944 годах 8 тысяч советских людей".¹¹ Несмотря на то, что надпись специально не упоминала крымчаков, в 1947–2000 гг. памятник был местом траурного паломничества именно крымчаков (в 1975 г. на этом месте поставили новый памятник).¹²

На фоне послевоенной советизации и радикальной секуляризации остатков крымчацкого населения в этом сообществе начал вырабатываться свой аналог караимского национализма, чему способствовали немногие имевшиеся места памяти.¹³ Интерес к мемориальным местам и практикам оживился среди крымчаков в позднюю перестройку, что в целом совпало с возобновлением публичного обсуждения Холокоста. Именно в этом время (1989–1991 гг.), как отмечает Зельцер, в СССР активно проникает израильская традиция мемориализации жертв Холокоста, символом которой стала "израильская" менора на многих местах массовых расстрелов периода немецкой оккупации. По сравнению с этой, хорошо реконструированной в книге недавней историей, мы все еще не очень понимаем роль проникавшей в поздний СССР с Запада и из Израиля информации о Холокосте и поминовении его жертв. Этим также предстоит заняться историкам, которые обратятся к теме, поднятой Зельцером.

В СССР важнейшим центром коммеморативной оппозиционной культуры был Бабий Яр. Известно, что накануне 25-й годовщины первых расстрелов, вечером 24 сентября 1966 г., активисты во главе с Эммануэлем (Амиком) Диамантом разместили полотнище на кирпичной стене закрытого Еврейского кладбища с надписью на иврите и русском: "Бабий Яр. 1941 сентябрь 1966. Помни 6 миллионов". Возле этого плаката собралось несколько десятков человек, среди которых были писатель Виктор Некрасов и режиссер Рафаил Нахманович. 29 сентября на этом же месте прошел митинг, на котором присутствовало около тысячи человек – не только евреи, но и представители украинской интеллигенции Иван Дзюба, Евген Сверстюк и многие другие. Писатель Владимир Войнович позже вспоминал, что на митинге неизвестный взял слово и заявил: "Уважаемые евреи, я сюда попал случайно и хочу выразить свою солидарность. Я знаю, что много украинцев принимали участие в уничтожении евреев. Мне стыдно за это".¹⁴ Число участников неформальных встреч в годовщину трагедии в Бабьем Яре и другие памятные дни росло, несмотря на давление властей. Так, в 1968 г. возле советского памятного знака с надписью "Тут будет сооружен памятник советским людям – жертвам злодеяний фашизма в период временной оккупации г. Киева в 1941–1943 годах" собралось 50-70 еврейских активистов, в 1969 г. – 300-400, а в 1970-м – 700-800. Также показательно то, что собрания на этом месте происходили не только в дни годовщины начала расстрела в Бабьем Яре, но и в памятные дни, которые отмечаются в Израиле. Так, в израильский День памяти Катастрофы и героизма (Йом ха-зикароон ла-Шоа ве-лагвура), который в 1972 г. выпал на 22 апреля, киевские сионисты организовали возложение цветов и венков к вышеупомянутому памятному знаку.¹⁵

Книга Аркадия Зельцера встраивает эти, более или менее известные эпизоды, в большую историю множества неизвестных доселе инициатив советских евреев по мемориализации жертв Холокоста в 1945–1991 гг. Как я стремился показать в настоящей рецензии, "Нежелательная память" задает параметры нового исследовательского поля, помогая увидеть темы, нуждающиеся в дополнительной разработке, и подсказывая новые исследовательские вопросы.