Eurasian Environments: Nature and Ecology in Imperial Russian and Soviet History ed. by Nicholas B. Breyfogle (review)

Эта книга выросла из докладов участников одноименной конференции, состоявшейся в Университете штата Огайо в сентябре 2011 г. и обсуждавшей сотрудничество специалистов по экологической истории или истории окружающей среды (Environmental History). Эта междисциплинарная область исследований возникла более полувека назад в США в ходе дискуссий, связанных с критическим осмыслением последствий технологического прогресса. Темы и подходы этого направления стали частью общего поля исторической науки относительно недавно: если американское профессиональное общество экологической истории (American Society for Environmental History, ASEH) существует с середины семидесятых (P. 7), то аналогичные профессиональные ассоциации в других странах и регионах образовались намного позже, по большей части–в последние двадцать лет.¹ Российское профессиональное сообщество специалистов в области экологической истории, кажется, только формируется. Характерно, что важную роль в процессе продвижения проблематики и методов эко-исторического направления в России играют ученые из университетов, находящихся в регионах интенсивного индустриального освоения.²

Рецензируемый сборник статей интересен не только конкретныизмерения ми исследованиями отдельных авторов, но и как интеллектуальный автопортрет определенного исследовательского сообщества. Сообщество это по преимуществу американское–двенадцать из восемнадцати авторов сборника работают в американских университетах (причем четыре из них–в Университете штата Огайо, принимавшем конференцию), двое представляют Германию, по одному–Францию, Великобританию и Россию. Библиография, к которой обращаются авторы, также преимущественно американская. Среди четырех наиболее часто цитируемых книг лишь одна принадлежит европейскому историку–Йоахиму Радкау (Joachim Radkau) из немецкого Билефельдского университета, чье исследование "Природа и власть" недавно переведено на русский язык.³ Остальные книги, ставшие классикой Environmental History, принадлежат перу американских ученых. Это монографии, посвященные исследованию социальноэкономических причин феномена "пыльной чаши" в южной части Великих равнин в 1930-х гг. (Дональд Уорстер),⁴ биологического европейской колониальной экспансии (Альфред Кросби)⁵ и малярии как социально-политического фактора в Карибском бассейне эпохи Нового времени (Джон Роберт Макнейл).⁶

Открывающее книгу предисловие, написанное Николасом Брейфогле (Nicholas Breyfogle), посвящено уточнению характера дисциплины экологической истории. Брейфогле проблематизирует ее связь с другими областями знания и анализирует исследовательские возможности, которые открывает применение ее подходов в российской и советской истории. Целью книги, согласно Брейфогле, является изучение природной среды Российской империи и Советского Союза в глобальном контексте (P. 8), когда экологическая и геологическая специфика локальных сюжетов рассматривается как часть структур социально-экологических отношений планетарного масштаба (P. 7). Географически том охватывает территорию пяти республик Центральной Азии, степную зону от Украины до Казахстана, Сибирь, российский Дальний Восток, русский Север и Арктику.

Как отмечает Брейфогле, основополагающий принцип экологической истории–контекстуализация исторического опыта человечества относительно окружающей среды–отличает ее от прежних подходов, рассматривавших климат, географию и среду либо как статические факторы, либо как переменные, жестко детерминировавшие исторический процесс (P. 7). Нельзя сводить экологическую историю и к одним "экологическим проблемам", таким как экоцид, загрязнение воздуха и т.п. (P. 9). История территорий, входивших в состав Российской империи и Советского Союза, предоставляет исследователю гораздо более широкий спектр тем. Среди них можно выделить вопросы природного разнообразия, производство уникального знания о природе (именно в России, например, родилась практика научного исследования вечной мерзлоты), истории больших природных трансформаций, дискуссии о природоохранной практике и заповедниках. Экологическая история позволяет исследователям российской и советской истории взглянуть на свой материал через призму аналитических категорий, снимающих привычные границы между миром человека и миром природы и тем самым расширяющих представления об исторической причинности (например, москиты становятся важным актором колонизации), хронологии и периодизации, географическом районировании и прочтении исторических источников. При этом для авторов книги, как для историков, продолжают оставаться важными традиционные исторические вопросы отношений между экономическим развитием, использованием ресурсов, окружающей средой и администрированием, а также геополитические конфликты, причиной которых во многих случаях являются экологические факторы, такие как борьба за ресурсы и загрязнение природной среды (P. 18).

Первая группа статей, вошедших в книгу, связана с экологической историей степных территорий. В статье Дэвида Муна (David Moon) исследуются культурно-мировоззренческие и экономические причины упорных попыток русских поселенцев сажать деревья в безлесной западной части евразийской степи в период ее колонизации (конец XVII–середина XIX вв.). Проблема неадекватности прежних хозяйственных практик в изменившемся природном или социально-политическом контексте обсуждается и в исследовании Яна Кемпбелла (Ian Campbell). Если крестьяне-переселенцы пытались придать степи привычный вид, сажая деревья, то кочевникиказахи столкнулись с кризисом привычного жизненного уклада, не покидая привычную экосистему. Джут (zhŭt)–голод и падеж скота из-за образования ледяной корки на пастбищах–приобрел катастрофические последствия для казахов после включения степи в Российскую империю, когда возможность свободно мигрировать в поисках новых пастбищ оказалась резко ограниченной. В статье Сары Кэмерон (Sarah Cameron) о причинах массового голода в Казахстане 1930–1933 гг. также делается вывод о том, что предпосылки катастрофы были заложены еще позднеимперской политикой крестьянской колонизации казахской степи в 1896–1916 гг. (P. 44). Она заставила казахов изменить маршруты кочевий, хозяйственный уклад и рацион, вызвав резкую концентрацию кочевого населения на ограниченной территории и экологическую перегрузку степи. В результате последующая советская политика форсированной коллективизации имела особо губительные последствия для казахского общества.

Наконец, статья Марка Эли (Marc Elie) показывает, как четкое различение и противопоставление "природного" "экономическому" и "социальному" в позднесоветской науке повлияло на понимание феномена засухи советскими учеными, а вслед за ними–чиновниками, агрономами и другими практиками. Чтобы осознать засуху как комплексный социальный феномен, связанный с особенностями функционирования сельскохозяйственных предприятий, советским ученым и администраторам понадобился полувековой опыт, несколько экологических и экономических катастроф.

Вторая часть сборника включает статьи Кристиана Тайхмана (Christian Teichmann) и Юлии Обертрайс (Julia Obertreis), посвященные вопросам экологической истории гидротехнических сооружений в Средней Азии. В статье Тайхмана рассказывается о том, как упрочение советского режима в 1920–1940-х гг. переплеталось с установлением контроля властей над ирригационными каналами низовий Амударьи. Обертрайс обращается к позднесоветскому периоду (1970-е–1991 гг.), когда в общественном мнении формируется и нарастает критика амбициозных гидротехнических проектов прошлых десятилетий. Подъем экологического движения сопровождался кризисом легитимности советской власти и даже способствовал этому кризису.

В третьей части книги "Земля, камни и почва" исследуются колеблющиеся границы, пролегающие между миром человека и миром материальных природных объектов. В статье Энди Бруно (Andy Bruno) показано, как менялась в ходе реализации советского индустриального проекта роль нефелина–главного побочного продукта производства фосфатных удобрений в Хибинах. Как утверждает Бруно, советский проект вовсе не был однозначно злонамеренным противником окружающей среды–многие советские экологические проблемы выросли из попыток решить уже существующие. Так, в 1930-х гг. минерал нефелин рассматривался советскими инженерами как ключевой компонент системы комплексной утилизации отходов советской индустрии на Кольском полуострове, однако впоследствии, когда процессы реутилизации оказались слишком сложны и дороги, он оказался главным загрязнителем среды в регионе. Пей-И Чу (Pey-Yi Chu) показывает в своей статье, как менялось отношение к вечной мерзлоте в советской риторике и практике. Воспринимавшаяся в первой половине ХХ в. как одушевленный и враждебный агент, разделяющий человека и природу, в дальнейшем мерзлота превратилась в важнейший элемент высокотехнологичных практик адаптации к природным условиям и эксклюзивной чертой советского освоения Севера. Разработанные советскими мерзлотоведами технологии сохранения, использования и поддержания уровня вечной мерзлоты оказались уникальным продуктом на глобальном рынке и внесли свой вклад в освоение мирового Севера.

Четвертая часть тома посвящена экологической истории морских границ России. В статье Стивена Брейна (Stephen Brain) выдвигается тезис о существовании традиционной экологической этики культуры русских поморов, в силу своей христианской моральной экономики якобы последовательно выступавших против интенсивной эксплуатации морских ресурсов. С этой гипотезой не согласна Юлия Лайус (Julia Lajus), которая указывает, что опыты научной организации северного промысла относятся к моменту создания Комитета для помощи поморам русского Севера (1894). Первоначальные усилия были направлены на то, чтобы сделать безопасным рискованное мореплавание. Однако уже очень скоро, после учреждения Мурманской научно-промысловой экспедиции (1898), эта цель сменилась более широкой повесткой экономического и технологического прогресса, базировавшегося на достижениях современной науки (P. 210). Интересным представляется тезис Лайус о том, что при отсутствии в местном сообществе лидеров, способных обеспечить контакт между рыбаками и учеными, данные, получаемые научными экспедициями, эффективнее использовались иностранными промышленниками, нежели поморами. Новое знание не применялось поморами в промысловых целях не из-за религиозных представлений, а по причине невысокой плотности населения региона, традиционного уклада жизни, далекого от городской науки, и технологической бедности. Появление в территориальных водах английских траулеров и норвежских промысловых судов заставило власти перейти от стимулирования модернизации промысла к защите границ (P. 219).

Этой же теме–угрозе иностранного рыбного промысла как характерному тропу российского природоохранного дискурса XIX–XX вв.–посвящены статьи Марка Сокольски (Mark Sokolsky) и Райана Такера Джонса (Ryan Tucker Jones). Первый рассматривает с этой точки зрения историю рыболовецкого освоения российского Дальнего Востока в 1860–1940 гг., второй–штампы советской литературы о китобоях. Представление об угрозе, исходящей от чужого промыслового флота, родившееся вследствие исторической слабости российского флота в XIX в. и питавшееся имперским ресентиментом, более века оправдывало российский и советский морской протекционизм и порой чрезмерную промысловую экспансию, в соединении со специфическим сентиментальным отношением к океану.

Последний раздел книги посвящен влиянию природной среды на человеческое здоровье. Особый интерес представляет статья Лизы Уолкер (Lisa K. Walker), отсылающая к затронутым выше проблемам "импровизационной политики", осуществлявшейся советскими администраторами в колонизируемой Центральной Азии. Уолкер исследует опыт контроля малярии после присоединения территорий бывшего Бухарского эмирата к советскому государству. В первой половине 1920-х гг. кампания по борьбе с малярией рассматривалась как инструмент обретения контроля над новой территорией. В этот период она развивалась в соответствии с риторикой преодоления послевоенной разрухи и "отсталых" культурных и политических форм, и вполне эффективно отвечала местным потребностям. Во второй половине двадцатых, когда управленческие приоритеты определялись уже не риторикой "местных потребностей", а всесоюзной индустриализацией, малярия стала рассматриваться как проблема качества трудовых ресурсов, а не общественного уклада, и борьба с болезнью стала менее результативной.

В заключении, написанном Дугласом Вейнером (Douglas Weiner) и Джоном Бруком (John Brooke) намечаются наиболее важные темы, возникающие при включении российского имперского и советского исторического опыта в глобальный экологический контекст. Эти авторы рассматривают колонизационный опыт Российской империи как вариант географического движения других глобальных империй XVIII–XIX вв., которое, как показал Альфред Кросби, определялось попытками отыскать "новую Европу", соответствовавшую привычным условиям метрополии. Показывая, что российский путь не был исключительным и может исследоваться при помощи общего инструментария экологической истории, Вейнер и Брук отмечают все же, что для колонизационного движения Российской империи были характерны более сложные экологические условия, чем условия освоения Америки, что предопределило специфические черты российского имперского предприятия.

Рецензируемая книга практически свободна от курьезных ошибок–некоторый протест вызывает разве что утверждение Пей-И Чу о том, что известное еще Чехову выражение "вечная мерзлота" не использовалось в качестве научного термина до Михаила Сумгина (P. 169). В целом же, коллективный том, посвященный задаче вписать экологическую историю Российской империи и Советского Союза в контекст глобальной экологической истории, представляет собой интереснейшее чтение для любого специалиста по российской истории и географии.