Невозможность чистых форм: нормативная гибридность как "банальность бытия"

Годовая тема Ab Imperio в 2018 г., "Переосмысление гибридности и чистых форм в глобальной перспективе", посвящена ключевой проблеме гуманитарных и социальных наук. Эксплицитно или имплицитно, любое конкретное исследование начинается с систематизации материала и классификации действующих лиц: представляют ли они некую социальную группу, и если да – на основании каких критериев? Формулирование концепции "идеального типа" в веберовской социологии, а тем более распространение конструктивистской методологии после Второй мировой войны проблематизировали само представление о существовании "чистых" качеств объекта или группы. Если признать композитную природу изучаемых нами объектов, как идентифицировать и анализировать отдельные элементы, составляющие эти конструкции? Материалы номера "Гибридность и чистота форм в социальнополитическом воображении" (1/2018) позволяют взглянуть на эту проблему с разных сторон.

Рубрика "Методология и теория" представляет препринт введения к книге "Теория для империи, написанная на полях: жизненные истории концепции этноса в Евразии". В настоящее время книга готовится к публикации в одном из британских издательств. Ее авторы, Дэвид Андерсон, Дмитрий Арзютов и Сергей Алымов, реконструируют интереснейшую генеалогию концепции "этноса", ее интерпретаций и применения с начала ХХ века до наших дней. Сама концепция, считают авторы, была продуктом "этносмышления", характерного для российских ученых, пытавшихся решить задачу описания композитных объектов при помощи неких исходных гомогенных элементов. В отличие от "этничности" или "народности", греческий неологизм ethnos отражал гибридность социальных объектов, комбинируя лингвистическое и биологическое родство, культурную схожесть, территориальную и политическую близость в одной всеобъемлющей категории. В этом смысле, определение этноса как способа упорядочивания разнообразия через его сведение к четкой, непротиворечивой формуле напоминало выведение интегралов для функций с несколькими переменными. Но если "этнос-мышление" признавало фундаментальное разнообразие и гибридность социальных групп, то порожденная им концепция этноса на практике демонстрировала тенденцию к эссенциализации человеческих коллективов. В позднесоветском и постсоветском обществоведении и сформированном под его влиянием политическом мышлении этнос использовался как синоним расы, как "объективная" физическая характеристика группы. Можно предположить, что эта трансформация была запрограммирована в самом начале решением разобрать гибридность на чистые элементы (этносы), что противоречило исходному импульсу "этносмышления". Категория, возникшая как рефлексия разнообразия, как акт отказа от принятия недифференцированных чистых форм, сама трансформировалась в чистую форму. Повторяя судьбу таких революционных понятий, как "класс" или "нация", "этнос" превратился в закостеневшее выражение порожденной советским опытом эссенциализации национальности и в таком виде получил глобальное распространение. Несмотря на то, что некоторые ученые поспешили объявить о смерти этноса как полезной концепции,¹ трудно найти другую категорию социальнополитического воображения, которая оставалась бы столь же влиятельной в постсоветском обществоведении и политической практике.

Несмотря на очень разные темы и авторские подходы, статьи, публикуемые в рубрике "История", созвучны друг другу. В центре каждой из них находится проблема "чистого воплощения гетерогенной группы", и каждая демонстрирует парадоксальную маргинальность того, что воспринималось современниками как нормативный символ нации. Закари Хоффман анализирует дневники влиятельного издателя и публициста начала ХХ в. Алексея Суворина, а также публикации в его консервативной и проправительственной газете "Новое время" в годы первого глобального конфликта ХХ века – Русскояпонской войны 1904–1905 гг. Суворин и его газета в этот период пропагандировали воинствующий русский национализм настолько рьяно, что открыто обвиняли правительство в некомпетентном ведении войны. Таким образом, политическая позиция Суворина являлась крайне противоречивой: публичные нападки на правительство во время войны подрывали политическую стабильность и никак не соответствовали верноподданническому поведению. При этом ответственность за военные поражения Суворин возлагал не на армейское командование, а на высших дипломатов, пытавшихся предотвратить войну или поскорее закончить ее. Кроме того, публично пропагандируя войну и славя императора, в частных записях Суворин признавался в беспочвенности надежд на победу и острокритически отзывался о Николае II и царской семье. Именно такая противоречивая персона с совершенно непоследовательными политическими взглядами приобрела широкую репутацию ведущего русского националиста.

Герой статьи Корин Амашер – не менее противоречивая личность, также претендовавшая на роль нормативного лидера нации. Границы советской пролетарской нации и ее роль в истории определял в 1920-е годы Михаил Покровский, ведущий историк-марксист и обществовед. Будучи яростным критиком русского национализма и российского империализма, Покровский интерпретировал историю России как череду хищнических захватов, на который политический режим подталкивал класс "буржуазии". По мнению Покровского, эти исторические взгляды доказывали его бескомпромиссность как марксистского обществоведа и поборника антиколониализма (как части глобального антиимпериалистического движения). Тем большим сюрпризом стали для Покровского обвинения в великорусском шовинизме, выдвинутые в 1928 г. против него украинскими историками-марксистами. Его кри-тика русского империализма с позиции анационального, классового универсализма казалась половинчатой и ограничивающей с точки зре-ния украинцев, продвигавших проект украинской марксистской нации. Тем не менее, спустя несколько лет, с началом широкомасштабной кам-пании против "украинского буржуазного национализма", украинские историки попытались использовать авторитет Покровского для защиты самой идеи отдельной украинской истории: с возрождением русского централизма и этатизма в 1930-х, национальная индифферентность Покровского стала казаться нерусским историкам привлекательной. Попытка воспользоваться его именем провалилась, поскольку бук-вально через несколько месяцев Покровский был лишен (посмертно) статуса ведущего советского историка-марксиста, а его интерпрета-цию истории признали вредной и анти-марксисткой. Помимо иронии истории, можно обнаружить многозначительный парадокс в том, что универсалистский марксистский национализм Покровского 1920-х годов казался украинским марксистам "русским шовинизмом", но стал вполне приемлемым с изменением официальной интерпретации марксизма в 1930-е годы.

Бенджамин Бересфорд пишет о "советском Синатре" – Леониде Утесове, который приобрел репутацию величайшей советской зна-менитости 1930-х, несмотря на настороженное отношение к нему со стороны властей. Судя по письмам поклонников Утесову, в глазах пу-блики он выглядел нормативным советским человеком, что разительно контрастирует с его явным несоответствием стандартам "высокого сталинизма". Утесов не скрывал своего еврейского происхождения, популярность пришла к нему в 1920-х гг. благодаря исполнению блатных песен, а в 1930-х он обратился к исполнению иностранной и "буржуазной" джазовой музыки, протаскивая элементы глобальной культуры в изоляционистский СССР. Оказывается, чтобы заслужить репутацию образцового советского человека без поддержки государ-ственной пропаганды (или даже вопреки ей), нужно было быть на-стоящим маргиналом.

Еще один исторический парадокс рассматривает Нариман Ше-лекпаев в статье, посвященной "блуждающей" столице Казахстана в ХХ веке. Менее чем за 75 лет четыре населенных пункта побывали в статусе казахстанской столицы – символа нации. Шелекпаев пред-лагает прочитывать историю каждой столицы как элемент нового сценария казахской национальности, разрабатывавшегося цен-тральной властью – как советской, так и постсоветской казахстанской. Экономическая рациональность и соображения безопасности играли важную роль в принятии решений о местонахождении столицы, что ставит вопрос о природе "национальной идентичности", которая может получать такие разные интерпретации в зависимости от меняющихся сценариев столицы республики.

Таким образом, эти четыре очень разные истории подводят к общему выводу о невозможности существования чистых форм даже в качестве "строительных блоков" больших гетерогенных групп. Отдельные со-ставные части либо не вписываются в некий целостный гармоничный образ, либо могут быть адекватно представлены лишь маргинальны-ми и "нетипичными" фигурами. Эта маргинальность проявлялась по-разному и по-разному соотносилась с глобальным контекстом, но, парадоксально, в каждом случае воображаемая гомогенность во-площалась личностью или процессом, сформированным в контексте имперского разнообразия.

С иной стороны подходят к этой проблеме авторы двух статей в ру-брике "ABC". Оксана Мышловская и Ольга Острийчук размышляют о том, как в современной Украине происходит преодоление купированной памяти об этнических чистках времен Второй мировой войны. Можно сделать вывод, что эта благородная задача терпит неудачу именно в силу возрождения в современной Центральной и Восточной Европе эксклюзивного этнического социального воображения. Чистые группы заинтересованы в чистом (или очищенном) прошлом, и потому украин-ские и польские активисты политики памяти – как профессиональные историки, так и общественные деятели – заняты формированием своей версии переплетенного прошлого как эксклюзивного и монологичного. Они не только отрицают историческую ответственность за престу-пления военного времени сообществ, с которыми ассоциируют себя сегодня, но и ретроспективно "зачищают" их, дополняя этнические чистки прошлого символическими этническими чистками памяти. Возникающий в результате конфликт исторических интерпретаций и взаимные обвинения в манипулировании фактами отражают принципи-альную неприменимость нарративов "чистых форм" для передачи опы-та гибридных социальных групп (как в прошлом, так и в настоящем).

Когда политика идентичности, сформированная идеалом чистоты группы, переходит на уровень открытого военного противостояния, оп-понента также начинают изображать как чистое воплощение инаково-сти. В статье, опубликованной в рубрике "Социология, антропология, политология", Дарья Радченко и Александра Архипова анализируют механизм и репертуар взаимных проекций в сегодняшней россий-ско-украинской войне. Они вскрывают гибридную природу нового языка ненависти, в котором абсолютный "Другой" конструируется через сочетание исторических клише, недавних этнических ярлыков и ситуационных мемов. Выводы авторов строятся на статистическом анализе широкой выборки русских и украинских текстов. Среди прочего, они делают важнейшее открытие: символическое насилие языка вражды возрастает после физической агрессии, и эту эскалацию осуществляет агрессор, а не защищающаяся сторона. Цель символи-ческого насилия – ретроспективная легитимация агрессии посредством поляризации мировосприятия. (Обычно эта поляризация предшествует развязыванию вооруженного конфликта, но в данном случае была до-стигнута лишь постфактум).

Наиболее последовательно идея невозможности (нереалистично-сти) общества, основанного на чистой и абсолютной "правде", прово-дилась в русской литературе А. П. Чеховым. В эпоху мобилизации со-циальных групп, настаивавших на чистоте своих рядов (национальных, классовых или религиозных), Чехов противопоставил свою философию "банальности бытия" большим идеологиям, обещавшим окончательно разрешить основные вопросы жизни для всех. В рубрике "Новейшие мифологии" Риккардо Николози анализирует чеховскую "Дуэль" как описание мира, воспроизводящего логику и тропы "Происхождения человека" Чарльза Дарвина. В эпилоге повести этот дарвинистский мир взрывается, потому что никакой идеальный тип социальной группы или процесса не способен вместить реальное разнообразие и слож-ность бытия. По сравнению с романтическим идеалом чистоты форм и отношений, гетерогенная и неупорядоченная социальная реальность действительно кажется "банальной". Поиск путей описания и анализа этой реальности как самодостаточного феномена, а не отклонения от идеального типа, представляет главный вызов и для писателя, и для исследователя.

Открывая годовую программу номером, в центре которого – кон-фликт чистых форм и гетерогенной реальности, рассмотренный на разнообразном историческом материале, редакторы Ab Imperio на-поминают о критическом потенциале новой имперской истории как способа исторического письма, чувствительного к разнообразию, не-равномерности и гетерогенности – основному условию существования человеческих обществ.