Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History (review)

В течение долгого времени история системы советских ис-правительно-трудовых лагерей (ГУЛАГ) остается одним из самых популярных сюжетов в англо-американской историографии СССР. Важным фактором, спро-воцировавшим новую волну ис-следований на эту тему, стала публикация в 2004–2005 гг. изда-тельством РОССПЭН семитомной коллекции документов “История Сталинского Гулага”. ¹

Несколько лет назад Н. Верт, характеризуя ситуацию, сложив-шуюся в этой сфере исследова-ний, отметил, что в результате рассекречивания архивов и нала-живания международного сотруд-ничества произошла тематическая специализация исследователей. ГУЛАГ теперь изучается как место осуществления репрессий, как особая экономическая систе-ма, основанная на использовании принудительного труда, или как бюрократическая организация со своими внутренними нормами, социальными характеристиками и повседневной жизнью. ²Об этом же пишет и О. Хлевнюк, констатируя, что “современные авторы, исследуют отдельные ла-геря, фокусируются на практиках администрирования экономики отдельных лагерей и реализации ведомственных интересов, эво-люции сообществ заключенных и скрытых или явных признаков кризиса в Сталинской системе принудительного труда”. ³Попу-лярность набирает тематически-экономический подход, ⁴а также изучение гендерного аспекта. ⁵

Совсем недавно западные исто-рики попытались подвести про-межуточные итоги современного этапа изучения ГУЛАГа и его роли в советской системе. Результатом стал специальный номер журнала “Критика: Исследования россий-ской и евразийской истории” под названием “Советский ГУЛАГ: но-вые исследования и новые интер-претации”. Подготовленный под редакцией В. Фреде, А. Дженкса и П. Верта, номер целиком посвя-щен обобщению методологиче-ского и эмпирического опыта из-учения советской пенитенциарной системы по итогам конференции, прошедшей в Джорджтаунском университете в 2013 г.

Издание открывает вводная статья Д. Ширера ( David R. Shearer). Как отмечает Ширер, номер выходит в печать в осо-бый момент, “многообещающий и тревожащий одновременно”. Когда исследования советской системы лагерей, относительно медленно продвигавшиеся с мо-мента открытия архивов, наконец достигли нового качественного уровня, в России возобладала тенденция к замалчиванию пре-ступлений сталинской эпохи. Более того, общественные дис-куссии склоняются к оправданию и даже превознесению отдельных аспектов сталинизма в рамках все более популярного мифа “Стали-на-модернизатора” (P. 469). Даже “шарашки” (специальные НИИ и КБ тюремного типа) начинают рассматриваться как необходимая государственная мера и прообраз современных научных организа-ций типа Сколково (Р. 584).

Статьи номера распределены по трем группам. Задача первой − рас-ширение наших знаний об относи-тельно малоизученных аспектах Гулага. Это, в первую очередь, исследование интеллектуального труда в Гулаге, в частности, “ша-рашек”, предпринятое А. Сиддики ( Asif Siddiqi). Автор утверждает, что институт “шарашек” разви-вался циклично, проходя через несколько этапов пика и упадка. Основными вехами стали начало 1930-х гг., Большой Террор и конец 1940-х гг. Бесспорным достиже-нием работы Сиддики является ввод в научный оборот множества малоизвестных фактов из истории науки в Гулаге, почерпнутых из архивных источников. Читатель узнает об особенностях социаль-ной структуры и иерархии КБ в 1930-х гг., взаимоотношениях и контактах между заключенными учеными и их вольнонаемными подчиненными (Р. 565), а также сотрудниками НКВД; особен-ностях институционализации научной деятельности под эгидой НКВД как результата совпадения амбиций руководства НКВД и желания заключенных в застенки Лубянки ученых выжить и про-должить свое дело (Рp. 571-573), о том, как и кем осуществлялся отбор в бериевские КБ (Рp. 574-575). Используя модель про-дукции и циркуляции научного знания, автор приходит к выводу, что “шарашки” изначально были задуманы как места производства знания, но в реальности преврати-лись в информационные “черные дыры”.

Чрезвычайно интересной пред-ставляется статья Эмилии Ку-стовой ( Emilia Koustova). Она исследует судьбы спецпоселенцев из Литвы и Западной Украины, депортированных в Иркутскую область в ходе операций “Весна” и “Прибой” 1948−1949 гг., их стратегии выживания и пределы интеграции в советское обще-ство. Специфика адаптации каж-дой волны депортированных на спецпоселение зависела от опре-деленных факторов: характера режима конкретного поселения, количества времени, проведен-ного в изгнании, и времени осво-бождения (до или после 1953 г.) (Р. 593). Традиционно исследования, посвященные спецпоселенцам, подчеркивают ограниченность их интеграции в советскую среду и социальную замкнутость жертв “национальных” операций по сравнению с представителями “кулацкой ссылки”. ⁶Исследо-вание Кустовой рисует более сложную картину. В частности, она обнаружила, что часть пред-ставителей этой группы депорти-рованных вернулись на родину полностью “советизированными” и только позже осознали масшта-бы трагедии, произошедшей с их семьями (Р. 598). Кроме того, хотя ни в архивных документах, ни в ходе бесед автора с бывшими спецпоселенцами не упоминается целенаправленная политика ре-жима по “разрыву поколений” в процессе “кулацкой ссылки”, тем не менее, вовлеченность млад-шего поколения спецпоселенцев в советскую среду становилась источником нарастающего меж-поколенческого напряжения и конфликтов (Р. 614). Социально-политическая стигматизация на-чала ощущаться ими уже позже, после снятия с учета и возвраще-ния домой, в виде препятствий к получению высшего образования, невозможности выбирать себе место проживания, вмешательства “органов” в личную жизнь (Р. 616). В то же время, бывшие спецпосе-ленцы, остававшиеся в сибирских деревнях, редко встречались с проявлениями стигматизации, разве что в случаях значительного карьерного роста (Р. 617). Именно это послужило причиной распро-страненного в СССР возвращения бывших спецпоселенцев к местам своей ссылки.

Дэн Хили ( Dan Healey) адап-тирует понятие биополитики, предложенное М. Фуко, к из-учению сталинизма, опреде-ляя ее задачу как оптимизацию населения к индустриальному производству (P. 473). При этом Хили рассматривает сталинскую биополитику как часть более глобальных процессов, проходив-ших в европейских государствах Нового времени. Биополитика Гулага, претворявшаяся в жизнь в условиях тотального дефицита и четких экономических при-оритетов, трактуется автором как “криминально сокращенная версия европейской биополитики” (Р. 556). Отдельно он выделяет геноцидальный вектор биополи-тики, направленный на больных и ослабленных заключенных ( biopolitics of disability) (P. 556).

Цель второй группы статей − переосмыслить функции и роль Гулага (P. 473). Характерным примером является работа О. Хлевнюка “Гулаг и не-Гулаг как одно взаимосвязанное целое”. Хлевнюк рассматривает проблему отношения Гулага к советскому обществу по ту сторону колючей проволоки (“не-Гулагу”), пред-лагая четыре способа ее анализа: пределы Гулага, каналы взаимо-действия его представителей с окружающим миром, его роль как модель для “не-Гулага” и его место в стратифицированном, иерархичном советском обществе. Он утверждает, что разделение миллионов людей, испытавших влияние Гулага, на бенефициа-ров и жертвы, воспроизводится сегодня в виде противостояния апологетов и критиков этой си-стемы. Подчеркивая неадекват-ность определения советского общества за пределами Гулага как “свободного”, автор считает более адекватным понятие “частичной свободы” (Р. 482). С его точки зрения, скрупулезное изучение повседневности сталинизма про-блематизирует кажущееся само-очевидным абсолютное превос-ходство жизни за пределами Гула-га (Р. 483). Именно запредельная бедность советского населения, особенно крестьянства, обеспе-чила размывание границ между Гулагом и “не-Гулагом” (Р. 484). ⁷

Хлевнюк характеризует про-межуточные пространства между Гулагом и не-Гулагом, используя концепцию “серых зон”, ⁸которые образовывались вокруг круп-нейших лагерных комплексов в Сибири, на Дальнем Востоке и в северо-восточной части СССР (республики Коми и Карелия, Архангельская область). В соци-ально-экономическом плане это были недоразвитые регионы с вы-соким уровнем общей и детской смертности (Р. 490). ⁹Представля-ется, что сочетание предложенной автором методологии изучения “серых зон” с традиционной Alltagsgeschichteможет обогатить изучение повседневных контактов заключенных с лагерной адми-нистрацией, многое объяснить в поведении и мировоззрении со-трудников ИТЛ.

Голфо Алексопулос ( Golfo Alexopoulos), как и Хили, опира-ется на материалы санитарной службы Гулага, исследуя медико-экономическую эксплуатацию заключенных, так называемой “рабсилы”. Она описывает про-грессирующую ступенчатую систему, в которой более осла-бленные з/к получали и меньше калорий. По мнению Алексопу-лос, рационально организованный режим экстремальной физической эксплуатации влияет на восприя-тие Гулага как крайне модерного института, несмотря на то, что большая часть гулаговского труда осуществлялась примитивными орудиями. Алексопулос считает, что намеренное истощение “сы-рого человеческого материала”, отраженное в официальном “пе-речне болезней”, сделало Гулаг не только учреждением “массовой смерти”, но и “массового убий-ства” (P. 500).

Третья группа статей носит компаративный характер, в пер-вую очередь, сравнивая Гулаг с нацистскими концлагерями и вписывая его в контекст мировых пенитенциарных практик. ¹⁰

Работа А. Форта ( Aidan Forth), посвященная британским лагерям в последней трети XIX в., иссле-дует пенитенциарные практики “либеральной империи”. В ней приводятся любопытные срав-нения, в частности, отношения администрации к “политиче-ским” заключенным британских лагерей (Р. 674). К сожалению, в статье уделяется недостаточное внимание анализу медицинских практик: мер борьбы с заболеваемостью заключенных, с эпиде-миями (например, при помощи карантина). Судя по всему, эти практики, как и особенности про-текания в лагерях эпидемических заболеваний (например, малярии) в британских концентрационных лагерях XIX века, очень напоми-нали ситуацию в Гулаге.

Последние две работы из этой рубрики проводят темпоральные сравнения Гулага с российской же пенитенциарной системой других эпох. Д. Бир ( Daniel Beer) пишет о дореволюционной ссылке в Сибирь, а Дж. Пэллот ( Judith Pallot) – о влиянии на-следия Гулага на постсоветскую исправительную систему.

По мнению Бира, жестокости знаменитой сибирской ссылки яв-лялись, скорее, следствием слабо-сти государства, чем сознательных действий режима. Использование ссылки для колонизации Сиби-ри имперским правительством было продолжено советским го-сударством в гораздо больших масштабах. Колонизация отдален-ных северных регионов руками заключенных и спецпоселенцев оправдывалась мотивами их ис-правления. Изучив технократиче-ские реформы М. Сперанского на основе архивных материалов, Бир обнаружил параллели с ними в тщательных и научно разработан-ных советских планах для спец-поселенцев, которые на бумаге радикально отличались от ужасов реального положения дел. Другой важный и интересный сюжет для сравнения – как организацион-ные слабости пенитенциарной системы использовались заклю-ченными в их попытках бегства из мест заключения (Р. 641). Без сомнения, эта тема заслуживает особого внимания. ¹¹

С точки зрения Пэллот, наи-более яркими проявлениями на-следия Гулага в современной Российской Федерации являются “специфическое географическое разделение труда” и особые спо-собы обращения с заключенны-ми. Имеются в виду “коллекти-вистский” подход к жилищным условиям и штрафным мерам, принудительное использование их труда, ставка на их самоорга-низацию в поддержании быта и распорядка, а также дисциплинар-ные практики, такие как круговая порука, соревновательность и взаимное доносительство (Р. 683). Согласно Пэллот, явление ссылки составляло “определяющую чер-ту культуры наказания в России с ранних времен до настоящего времени” (P. 686). Суровость унизительных ритуалов, ассо-циирующихся с традиционными пенитенциарными практиками, подменила собой саму официаль-ную цель системы наказания, так что даже персонал современной ФСИН ориентируется в своей дея-тельности на них, а не на мировой опыт пенитенциарной реформы.

В целом, несмотря на распреде-ление статей тематического номе-ра по трем кластерам, хотелось бы более четкого разграничения ма-териалов в рамках предложенной редакторами классификации или по какому-то иному признаку (те-матическому или хронологическо-му). Тем более сбивает с толку то обстоятельство, что расположение статей в номере не соответствует последовательности, в которой они представлены во введении.

Изучив разные аспекты вза-имодействия системы Гулага с “советской цивилизацией” за пределами колючей проволоки, ¹²исследователи поставили под во-прос популярную метафору “ар-хипелага” А. Солженицына. Они уточняют, что Гулаг был не только пенитенциарной системой, но и основным генератором насилия как основным двигателем совет-ской индустриализации и колони-зации (P. 471). Следствием спец-ифики советской “полицейской” колонизации стало обретение поистине безграничного влияния предприятий и администрации Гулага в некоторых регионах (и, соответственно, амбиций их руко-водителей – сотрудников НКВД). Поэтому вопрос развития инфра-структуры Гулага и ее влияния на жизнь регионов, частично затро-нутый в рецензируемом издании, остается одним из самых важных для исследователей.

Новое понимание сущности Гулага еще острее подчеркивает непримиримое противоречие между официальной советской идеологией и реальностью совет-ской пенитенциарной практики (между спасительной функцией труда, воспетой в ходе знаменито-го путешествия писателей по Бе-ломорканалу, и разрушительным опытом лагерей). ¹³Авторы рецензируемого номера “Критики” в этой связи обращают внимание на роль идеологии “перековки”, мировоззрение лагерного руко-водства, а также на отпечаток, оставленный пребыванием в Гу-лаге на миллионах его узников. Можно выделить два подхода современных американских ис-следователей к осмыслению этих сюжетов.

Один из них наиболее ярко представлен в последней работе С. Барнса. Не отрицая губитель-ной сущности Гулага, но пытаясь передать многомерность этого феномена, Барнс приписывает ему некоторые социально про-дуктивные черты. В частности, его концепция Гулага как “от-крытой” системы подразумевает предоставление миллионам за-ключенных услуг профессиональ-ной переподготовки ( reeducation). Кроме того, Барнс утверждает, что значительное число узников освобождалось из Гулага ежегод-но в рамках исправительно-реа-билитирующей функции систе-мы. ¹⁴В упомянутой выше статье Г. Алексопулос, на основе анализа рационов питания в Гулаге в раз-личное время, опровергает тезис о реабилитирующем (не говоря уже об исправительном) влиянии Гулага (Р. 712). Не подвергая со-мнению исходный тезис Барнса о необходимости серьезного отношения к идеологии исправ-ления и спасения, поскольку и большевики серьезно относились к этому вопросу, Алексопулос, тем не менее, систематично опровергает этот аргумент на основании анализа статистики и практики гулаговской системы. В частности, она приводит данные, что действительно раз в квар-тал, от 10 до 50% заключенных сталинских лагерей и колоний освобождалось – но как неизле-чимые больные, так называемые “актированные инвалиды” (Р. 525) Поэтому ежегодное освобожде-ние тысяч заключенных было не результатом “исправительного процесса”, а целенаправленной политикой по избавлению от ос-лабленных умирающих узников, бесполезных для дальнейшей эко-номической эксплуатации (Р. 713).

Без сомнения, Гулаг был мно-гогранным явлением и претерпел значительную эволюцию с момента своего основания в начале 1930-х гг. Это подтверждает и исследование спецпоселений 1950-х – 1960-х гг. Э. Кустовой. Тем не менее, и “истребитель-но-трудовые” лагеря 1930-х гг., и Казахстанский Гулаг, исследо-ванный Барнсом, и сибирские спецпоселения послесталинской эпохи являлись частью одного явления. В основе его функциони-рования лежала логика, прекрасно выраженная известной историкам фразой Молотова, заявившего Сталину о неисчерпаемости чело-веческих ресурсов для советской индустриализации. Неограничен-ная эксплуатация “демографиче-ского материала”, компенсиру-ющая дефицит всех остальных компонентов индустриализации, вела к нивелированию ценности человеческой жизни. Условия содержания узников варьирова-лись от внешних обстоятельств: степени политического и эконо-мического прессинга на систему, воли диктатора, инерции системы после его смерти.

Можно ли конструктивно ис-следовать сложную, многогран-ную социальную роль Гулага, не ретушируя при этом его губительное начало? Помимо исследова-ний регионального характера, возможно, одним из выходов может стать тщательное микро-историческое исследование жиз-ни, мировоззрения и намерений гулаговских бюрократов и испол-нителей − тех безликих винтиков, которые из поколения в поколение заставляли крутиться эту гигант-скую, перемоловшую столько человеческих жизней махину. Кроме того, важно исследовать связи между системой Гулага и уровнем и природой организо-ванной преступности в СССР в различные периоды (хотя из-учение этого вопроса осложнено труднодоступностью материалов ведомственных архивов).

К сожалению, попытки оты-скать информацию о сотрудникaх НКВД и оперативного отдела Гулага, особенно работавших там в 1930-х гг., крайне затруднены. ¹⁵О. Хлевнюк отмечает, что самые важные источники – материалы оперативных отделов лагерей – практически недоступны. А ведь они включают в себя донесения агентов-информаторов о поведе-нии в лагере, о реальных и наду-манных политических заговорах. Но окружающая эти источники секретность не позволяет исто-рикам даже оценить состояние их сохранности.

Другая немаловажная и пер-спективная тема – искусство и культурное влияние наследия Гулага, затронута в статье Аглаи Глебовой, посвященной фотоар-хиву Гулага. В условиях дефицита источников эта тема приобретает особую актуальность, как и ото-бражение Гулага в современном искусстве.

В целом, рецензируемый тема-тический номер отражает типич-ные проблемы истории Гулага, включая сложность расширения источниковой базы и учета по-следних региональных исследо-ваний Гулага в России. Большая часть работ написана со ссылками на давно рассекреченные или уже опубликованные коллекции архи-вов г. Москвы (в первую очередь, ГАРФа). Особую остроту приоб-ретает и проблема концептуаль-ного аппарата истории советских лагерей. Авторы поднимают во-прос новых, относительно мало-изученных социальных категорий обитателей Гулага – “зазонники”, “бесконвойные”, “специалисты” (Рp. 487, 561) – которые нуждают-ся в уточнении и анализе. Кроме того, до сих пор исследователи порой безоглядно и беспроблем-но употребляют и противопо-ставляют друг другу термины “политические” заключенные ( political prisoners) и уголовники ( common criminals) (Рp. 481, 674). Между тем, в начале XXI века разворачивается сложный процесс выхода историков Гулага на но-вый исследовательский уровень. Предложенный вниманию чита-телей выпуск Kritikaможет стать отличной базой для дальнейшего развития этого процесса.