Историческая культура импе-раторской России: формирование представлений о прошлом. В честь проф. И. М. Савельевой / Отв ред. А. Н. Дмитриев (review)

Историческая и историографическая культура ХVIII – начала ХХ века

Концепт “исторической куль-туры” возник на пересечении культурологии, историографии и истории общественной мысли. Его осмысление и обсуждение позволяет существенно расширить предметные и инструментальные горизонты традиционных дис-циплинарных представлений. Тем более важна эта тема для со-временной исторической науки в постсоветских странах, в которых использование понятия “истори-ческая культура” и его интерпре-тация на местном историческом материале находится пока на на-чальной стадии.¹ Поэтому выход книги, посвященной исторической культуре в Российской империи, безусловно, вызывает большой интерес.² Не в последнюю очередь этот интерес вызван тем, что из-дание подготовлено коллективом Института гуманитарных истори-ко-теоретических исследований Высшей школы экономики, не-безосновательно претендующего в последнее время на роль одного из важных центров теоретической исторической мысли на постсовет-ском пространстве.

Хронологически издание охва-тывает период середины XVIII – начала ХХ вв., но структурирован сборник не по хронологическому принципу, а по основным компо-нентам, из которых, по мнению составителя, слагается историче-ская культура.

Первый раздел (“Историческое знание”) выстраивается в ос-новном вокруг дисциплинарных форм организации производства исторического знания: научных дискуссий, исследовательской деятельности, подготовки кадров профессиональных историков, истории идей. Второй раздел (“Историческое сознание”) об-суждает многогранную функцию истории в обществе, за пределами профессиональной науки. Речь идет о взаимодействии историков с читательской аудиторией, кол-легами-любителями и властями, о формировании исторической среды в регионах и феномена “мест памяти”. Внимание авто-ров третьего, наименьшего по объему раздела (“Историческое воображение”) сконцентрировано вокруг вопросов инструментали-зации истории в художественной литературе и искусстве, юбилей-ных практиках, коммеморации в монументальном зодчестве. Среди авторов книги большин-ство – авторитетные российские гуманитарии (из университетов Москвы, Рязани, Новосибирска, Омска, Петрозаводска, Казани, Воронежа), но также есть по од-ному специалисту из Украины, Израиля и США.

Столь обширная и разноо-бразная тематика коллективной монографии, естественно, при-влечет внимание читателей с самыми разными интересами, хотя у этой широты есть и обо-ротная сторона. Когда каждый из трех разделов состоит из глав, совершенно не связанных друг с другом не только тематически и стилистически, но и концептуаль-но, приходится говорить скорее не о коллективной монографии, а о тематическом сборнике научных статей. Отсутствие целостности и координации содержания отдель-ных глав компенсируется лишь на уровне общей структуры книги и ее идеологии, сформулированной составителем.

Во вступительном слове к тому главный редактор Александр Дмитриев объясняет, что моно-графия призвана проследить раз-нообразие путей формирования исторической культуры, а также формы и способы приращения, упорядочения и регламентации исторического знания в Россий-ской империи. Особенно важным Дмитриев считает изучение вли-яния университетской науки на различные сферы общественного сознания, связанные с историей, – от гимназического образования до живописи и беллетристики (C. 9-30). Предложив краткий экскурс в историю внедрения ка-тегории “исторической культуры” в лексикон профессиональной гуманитарной среды, Дмитриев определяет его семантику и соот-ношение с близкими понятиями. По его мнению, “историческая культура”, в отличие от “истори-ческого сознания”, акцентирует внимание именно на институцио-нальном и рефлексивном аспекте представлений о прошлом. Эта категория охватывает спектр взаи-моотношений профессиональной историографии с более широкой сферой общественных представ-лений об истории (историческим сознанием) в разные эпохи (C. 10-11). Это общее, но вполне определенное понимание “исто-рической культуры” объединяет составителей и авторов книги.

Главы первого раздела сфо-кусированы на двух ключевых проблемах. Во-первых, это про-изводство и функционирование исторического знания в работе профессиональных историков, а во-вторых – роль институциональ-ных факторов образовательной и научной деятельности в формиро-вании профессионального сооб-щества историков (и профессио-нальной исторической культуры). К главам, сосредоточенным на первой проблеме, можно отнести текст Александра Каменского (C. 33-51). По словам самого автора, он видел свою задачу в выявлении вклада Георга Фридриха Миллера в профессионализацию ремесла историка в России, в превращение истории из жанра литературы в науку (C. 51). Глава Каменского вполне соответствует традици-онному стандарту историогра-фического исследования. Текст Лорины Репиной раскрывает пути формирования в российской исто-рической мысли идеи всеобщей истории на примере творчества Тимофея Грановского, его учени-ков и последователей (C. 52-73). Тематически близкой представ-ляется глава Алексея Толочко о знаменитой и знаковой дискуссии Михаила Максимовича с Михаи-лом Погодиным об историческом наследии Киевской Руси и о значе-нии этой дискуссии для создания “долгой” национальной истории (C. 92-112). Этот текст хорошо знаком украинским читателям в своем изначальном украиноязыч-ном варианте.

Вторая отмеченная выше проблема – институциональный аспект формирования историче-ской науки в дореволюционной России – объединяет остальные главы раздела. Николай Гаврюшин анализирует формирование цер-ковной истории как академической дисциплины в высших духовных учебных заведениях (С. 193-216), Антон Свешников и Александр Антощенко пишут о становлении “исторического семинария” как структурного элемента универ-ситетской подготовки професси-онального историка (С. 138-160), а Владимир Чесноков описывает пути становления университет-ского исторического образования и науки в целом (С. 113-137). В этом ряду, на мой взгляд, особый интерес представляет глава Томаса Сандерса (C. 161-192), посвящен-ная институту научной диссерта-ции, его эволюции и социальной функции. Диссертации служили не только воспроизводству со-словия исторической профессуры, но и проявлению “черт поведения самих агентов – как представите-лей этой дисциплины и как членов особой субкультуры в рамках ста-новившегося все более сложным и политизированным общества царской России” (C. 162-163).

Тематика главы Надежды Федоровой, посвященной роли школьного учебника по истории Средневековья в конструировании массовых исторических пред-ставлений (C. 74-91), диссонирует с остальными главами первого раздела, посвященными высшей школе и профессиональной исто-рической среде. Федорова отмеча-ет, что учебник не только опреде-ляет предметный объем и содер-жание образования, но и является своеобразным ретранслятором социальной памяти, эталоном исторического сознания, которое стремятся привить образованному обществу. Можно согласиться с автором в том, что учебник яв-ляется ценным историческим и историографическим источником, отражающим уровень развития науки своего времени и общее направление государственной образовательной политики. Благо-даря содержащейся информации о социальных ценностях общества, школьный учебник представляет собой “многослойное культурно-историческое явление” (C. 74). Следует отметить, что изучение этого явления в контексте исто-рической культуры в украинской историографии только начинается.

Как уже отмечалось, второй раздел рецензируемой книги пе реводит обсуждение феномена исторического знания на новый уровень, рассматривая функцио-нирование исторической науки и коммуникацию профессиональ-ных историков в более широком социальном контексте. Наиболее наглядной иллюстрацией этого подхода может служить глава Ва-дима Парсамова (C. 219-234), в ко-торой реконструируется реальное пространство функционирования исторического знания, не ограни-ченное искусственно лишь уни-верситетской средой. На примере Николая Карамзина и рецепции его исторических взглядов в об-разованном обществе Парсамов приходит к выводу о равнозначной субъектности и тесном взаимодей-ствии историка-профессионала, производящего новое историче-ское знание, и его читателя – по-требителя исторических текстов.

Большинство публикаций вто-рого раздела сосредоточены на выявлении способов, задач, моти-вов и результатов взаимодействия профессионального научного сообщества с властью и образо-ванной публикой.

Глава Веры Каплан посвящена деятельности просветительских исторических обществ конца XIХ – начала ХХ в. (C. 355-380), возникших в результате осознания властями и общественными деяте-лями потенциала исторического знания как идеологического фак-тора. В 1895 г. открылось “Обще-ство ревнителей русского исто-рического просвещения в память императора Александра ІІІ”, кото-рое стало самым влиятельным в целом ряду появившихся в конце 1880–90-х гг. обществ любителей истории, исторических отделений общеобразовательных обществ и военно-исторических кружков. Общая тенденция позволяет авто-ру говорить об историзации обще-ственных процессов в империи на рубеже веков, когда многочислен-ные общества вырабатывали ме-ханизмы идейного воздействия на массовое историческое сознание: посредством популярной исто-рической литературы, народных библиотек, публичных лекций, новых исторических музеев, а позднее – и развитием историче-ского кинематографа. Постепенно создавался репертуар практик исторического просвещения, кото-рый играл важную роль в “изобре-тении традиций”, направленных на поддержание и модернизацию образа монархической власти в по-следние годы ее существования (и который и в начале XXI в. остается в арсенале средств поддержания легитимности власти).

Проблема влияния цензуры на формирование желаемых образов прошлого во второй половине XIХ века рассматривается в статье Ири-ны Чирсковой (C. 308-326). Автор обращает внимание не только на непосредственное государствен-ное регулирование содержания печатной продукции в конкретной области – историографии. Цензура вела к внедрению определенных официальных установок, тем са-мым играя роль одного из важных каналов формирования объема и содержания исторических знаний и представлений в обществе, а зна-чит, исторического просвещения в целом. Таким образом, Чирскова не сводит роль цензурных учреж-дений к сугубо репрессивной де-ятельности, рассматривая цензуру в контексте общей интеллектуаль-ной ситуации и общественных настроений того времени.

Cохранение и музеефикация материальных памятников госу-дарством во взаимодействии с общественностью обсуждается в главе Андрея Топичканова (C. 327-354). Особенно важными представляются наблюдения ав-тора относительно значительной роли провинциальных музеев в формировании массового регио-нального самосознания. Поддер-живая музейное дело на местах, имперские власти одновременно опасались формирования обще-ственных настроений и интеллек-туальной почвы для идеологии регионализма и национализма.

Статьи Натальи Родигиной (C. 280-307) и Владислава Боярченко-ва (C. 258-279) привлекают внима-ние читателя к проблемам соот-ношения столичного и региональ-ного в восприятии отечественной истории. Родигина изучает взаи-модействие столичных историче-ских и литературных журналов с провинциальной исторической средой, а Боярченков выявляет механизмы формирования реги-онального историографического пространства. Несмотря на раз-личия в подходах авторов к ис-следованию особенностей разно-уровневого и иерархизированного исторического знания, оба текста с разных сторон реконструируют общий процесс децентрализации российского исторического дис-курса. Историческое мышление усложнялось и становилось более разнообразным, формируя новые, нередко противостоящие столич-ным, версии российской истории “снизу”.

Особняком в разделе стоит глава Татьяны Сабуровой (C. 235-257), посвященная формирова-нию образов XVIII столетия (пре-жде всего, связанных с француз-ской революцией) в российском общественном сознании первой половины XIX в. как своеобраз-ных мест памяти. Они создава-лись в рамках литературного и, в меньшей степени, научного дис-курса членами интеллектуальной элиты – непрофессиональными историками.

Третий раздел книги посвящен историческому воображению. Главы этого раздела уделяют преимущественное внимание функционированию исторических представлений в общественном сознании, игнорируя университет-ских историков и сферу професси-ональной историографии. Главное влияние на формирование этих представлений оказывала вер-ховная власть, заинтересованная в насаждении желаемых версий истории, и представители образо-ванного общества, творчески раз-рабатывавшие многочисленные интерпретации прошлого и откры-вавшие новые сюжеты. Авторов раздела интересуют источники вдохновения создателей популяр-ных представлений о прошлом и цели, которые они преследовали.

Эта проблематика анализиру-ется в главе Елены Вишленковой на материалах художественного творчества второй половины XVIII – первой четверти XIХ в. (C. 383-417), а в главе Светланы Ере-меевой – на примере истории уста-новки памятников российским писателям в XIХ в. (C. 499-532).

Константин Цимбаев рассма-тривает празднование истори-ческих юбилеев в России XIХ в. как средство идеологической мобилизации общества (C. 475-498). Автор подчеркивает, что “именно юбилеи, в отличие от обычных ежегодных праздников и других общественных актов, позволяли сформировать новые представления об историческом прошлом и перспективах развития в будущем” (C. 475). Реконструи-руя генезис традиции юбилейных торжеств на российском мате-риале, Цимбаев указывает, что традиция эта складывалась “долго и не всегда однолинейно” на протяжении всего ХІХ столетия. В ее формировании принимали участие разные политические и общественные круги, опреде-ленные юбилеи игнорировались некоторыми эшелонами власти и категориями общественности. Сложившаяся традиция сохраняет свою актуальность в России до сих пор, как было показано ав-тором на примере удивительной преемственности в праздновании 100, 200 и 300-летия основания Санкт-Петербурга:

Несмотря на карди-нально меняющиеся об-щественно-политические условия, все три юбилея… демонстрируют удивитель-ную схожесть в процессе их подготовки: это и образова-ние организационных ко-митетов под руководством или покровительством выс-ших сановников, многочис-ленных подготовительных комиссий; это и похожие схемы расходования казен-ных средств и масштабы их выделения из бюджета; это и фактическое недо пущение общественности к процессу подготовки и сколько-нибудь широкому обсуждению возможных вариантов мероприятий. Схожим оказывается даже сценарий самого меропри-ятия – … церковные, во-енные, водные процессии, салюты, иллюминации, украшение парадных фаса-дов городских зданий и т д. Минимальным изменениям за последние двести лет подвергся и юбилейный язык – поразительно близ-кими оказываются мате-риалы юбилейных коми-тетов, включая названия комиссий и подкомиссий, система делопроизводства, речевые обороты письмен-ной документации, тек-сты юбилейных воззваний и торжественных речей, вплоть до официальных по-слепраздничных отчетов. И главное: во всех трех случа-ях юбилей не столько отме-чается самими горожанами, сколько “декретируется сверху” государственными инстанциями (C. 476).

Чрезвычайно актуально звучат и наблюдения автора относи-тельно провала попыток властей навязать желаемые образы про-шлого в целях политической мо-билизации общества при помощи вербальных, визуальных и других медийных посланий юбилейных торжеств. По мнению Цимбаева, это было вызвано как отсутстви-ем диалога власти и общества в вопросах отношения к истории, так и неадекватностью содержа-ния юбилейных мероприятий, когда “общественное развитие стремительно актуализировало не надуманные теории исконного и исторически незыблемого едине-ния всего народа вокруг монарха, но социальную практику револю-ции” (C. 498).

Как и в предыдущих разделах книги, одна глава третьего раздела выделяется, отличаясь от осталь-ных тематически и методологи-чески: Елена Пенская обращается за реконструкцией исторических представлений не к визуальным образам или массовым меропри-ятиям, а напрямую к текстам – к российскому историческому ро-ману XIХ в. (C. 418-475). Автор рассматривает эти тексты не толь-ко как литературный феномен, но и как явление общественной жиз-ни, проявление общественного мнения и определенной историче-ской культуры. Она выделяет два периода всплеска популярности исторического романа в россий-ской культуре XIХ в., называя их своеобразной “умственной эпи-демией” (C. 472). Рост интереса к исторической беллетристике может рассматриваться как ин-дикатор более фундаментального поворота общества к обсуждению прошлого, а анализ содержания, особенностей производства и потребления этой литературной продукции позволяет делать вы-воды о наиболее актуальных темах, способах адаптации и бытования исторического знания в широких образованных кругах. Исторический роман XIХ в. дей-ствительно превратился во влия-тельный многофункциональный инструмент, “став одновременно и образовательным курсом, ил-люстрацией к учебнику, научному исследованию … и обязательным развлечением, и, наконец, входом в новую культурную эпоху” (C. 474). В частности, исторический роман служил индивидуализации запроса на историческое знание, его домашнему осмыслению через личное интеллектуальное усилие.

Сложная композиция книги, объединившей исследования на грани нескольких гуманитарных дисциплин или раздвигающей традиционные дисциплинарные рамки, отражает представления инициаторов проекта о феномене исторической культуры в Россий-ской империи. Очевидно, в этом проявляется глубокое освоение ими традиционного историогра-фического пласта. Такая основа-тельная укорененность в истори-ографической традиции помогает находить новые концептуальные подходы, стимулирует расшире-ние исследовательского инстру-ментария. Оборотной стороной модели исторической культуры, предложенной в книге, становится фиксация на фигуре профессио-нального историка как ключевом игроке на поле функционирования исторических знаний и представ-лений, а также его коммуникации с другими акторами – образованным обществом и властью. Сведение феномена исторической культу-ры к сфере профессиональной историографии ставит под вопрос необходимость сложных методо-логических и сюжетных поисков, коль скоро общая концептуаль-ная рамка все равно оказывается близкой традиционной проблема-тике “интеллектуальные и обще-ственно-политические условия развития профессионального исторического знания”. Нескоор-динированность отдельных глав сборника между собой подчерки-вает искусственность навязанной авторам концепции составителя и ее избыточность для традиционно-го историографического подхода.

На мой взгляд, более перспек-тивным подходом к изучению исторической культуры как тако-вой является комплексный анализ выработки и потребления всего спектра знаний и представлений о прошлом, на всех социальных уровнях. Каждый участник исто-рического публичного дискур-са должен рассматриваться как равноправный игрок, формиру-ющий общее историзированное пространство. Что же касается сферы производства профессио-нального исторического знания, то эта часть глобальной истори-ческой культуры общества мо-жет характеризоваться понятием “историографическая культура”. По моему мнению, исследование историографической культуры (составляющее основное со-держание рецензируемой книги) имеет существенный познаватель-ный потенциал для изучения цеха профессиональных историков как своеобразной субкультуры. При этом речь должна идти об анализе этой субкультуры во всех ее про-явлениях (включая историографи-ческий быт) и во взаимодействии с любыми другими участниками исторической культуры.³

Сборник “Историческая куль-тура императорской России” пред-ставляет особый интерес с точки зрения его прочтения изнутри со-временной ситуации в украинской исторической науке и в связи с актуальными для нее исследова-тельскими интересами. Обсуждая достижения и недостатки коллек-тивной монографии российских коллег, важно сверить качество разработки аналогичных задач в украинской историографии, тем самым осмысливая и намечая стра-тегии дальнейших исследований.⁴

Сама по себе проблематика внеа-кадемического бытования истори-ческих представлений в обществе вполне освоена украинскими историками, оперирующими по-нятиями “историческая память”, “историческое представление”, “историческое сознание”, “по-литика памяти”, “места памяти”. Однако развитие исследований в этом направлении осложняется теми же обстоятельствами, кото-рые стоят на пути современной украинской историографии: от сутствием консенсуса в понимании содержательного наполнения по-нятия “украинская историческая наука” (“украинская историогра-фия”) и его производных. Важный этап украинского историописания и исторического мышления совпа-дает с общероссийским имперским интеллектуальным контекстом, когда вырабатывались общие стан-дарты профессиональной истори-ческой науки, а история имперско-го пространства воспринималась как история пространства общего прошлого.

Этноцентричные репрезента-ции истории украинского истори-ческого знания, которые домини-руют сегодня в исследованиях и преподавании, заведомо ограни-чивают исследователя и концеп-туально, и в смысле выбора сюже-тов. Во-первых, самогеттоизация украинского историографическо-го пространства по этнокультур-ному принципу изолирует его от широких научно-культурных кон-текстов (в диапазоне от явно чуж-дых до “своих иных”). Во-вторых, она произвольно вычленяет это пространство из поликультурной внутренней среды. Комплексный подход к изучению исторической культуры как всеобъемлющей сферы функционирования и ком-муникации “исторического” в обществе наталкивается на жест-кие рамки нормативной трактовки “этноукраинского”. Она делает невозможным исследование сложных, взаимосвязанных и по-стоянно взаимодействующих со-циальных и культурных структур, заведомо предопределяя, какие из них имеют отношение к изучаемо-му предмету, а какие чужды ему. Именно поэтому проблематизация исторической культуры в совре-менной украинской историогра-фии нередко рассматривается как идеологическая диверсия, которая угрожает конструированию наци-онального проекта, в том числе и национальной истории историче-ского знания.

Сочетание этих структурных ограничений и психологического фактора (стремления преодолеть провинциальность и вторичность историографического простран-ства, но при этом укрепить его обособленность) до сих пор не позволяют украинским истори-ографам в полной мере развивать историю “нашей” исторической науки, создать профессиональ-ную основу для расширения концептуального горизонта. По-этому придется решать эти за-дачи синхронно: восстанавливать полноценный историографиче-ский контекст и осваивать новые исследовательские парадигмы. Продуктивной реализации этой программы, безусловно, будет способствовать ознакомление и критическое осмысление опыта наших российских коллег.