The Rise and Fall of Belarusian Nationalism, 1906–1931 by Per Anders Rudling (review)

Книга Пера Андерса Рудлинга “Возникновение и падение белару-ского национализма, 1906–1931” посвящена формулированию и воплощению первых современ-ных проектов беларуской нации. Автор последовательно анали-зирует историю возникновения представлений о самостоятельной беларуской культурной, а затем и политической идентичности (гла-вы 1-2). Описывает первые попыт-ки провозглашения беларуской государственности после 1917 г. (глава 3), проведение политики ко-ренизации в БССР (глава 4) и раз-витие беларуского национализма в межвоенной Польше (глава 5). Затем автор сосредотачивается на противодействии политике бела-русизации в БССР (глава 6), пода-влении беларуского национализма в Польской республике (глава 7) и уничтожении национального проекта беларуских коммунистов в СССР (глава 8).

Предназначенная для западной аудитории, книга носит характер скорее обзорной монографии. Читатель, не знакомый с историей Беларуси, почерпнет в ней под-робные сведения о беларуской новейшей истории: серию по-пыток создать самостоятельную республику (БССР, ССРБ, БНР), разделение беларуских террито-рий по итогам Рижского мирного договора 1921 г., беларускую политическую мобилизацию на территории Западной Беларуси в 1926 г. (прежде всего, в резуль-тате деятельности Беларуской крестьянско-рабочей грамады) и т.д. Попутно в исследовании упоминаются и другие местные национальные проекты, прежде всего – развитие еврейской куль-туры в рамках идишизации.

В этом отношении вклад книги Рудлинга в развитие беларуских исследований неоспорим. Многие идеи и выводы книги не вызывают возражений – например, о том, что формирование беларуской государственности было резуль-татом взаимодействия внешних факторов и сил, которыми двигала не столько поддержка белару-ской нации, сколько соображения Realpolitik (P. 5). Однако многие заключения автора представ-ляются нам, по меньшей мере, спорными. Поэтому главное вни-мание в данной рецензии будет со-средоточено на наиболее, с нашей точки зрения, проблематичных моментах исследования Рудлинга, которые заслуживают более при-стального рассмотрения.

Перед тем, как перейти к кон-кретным замечаниям, уточним концептуальные положения кни-ги. Опираясь на теории Э. Кедури и Б. Андерсона, Пер Рудлинг на-зывает “беларускими национа-листами” всех, кто поддерживал идею создания и укрепления беларуского национального го-сударства (P. 16). Беларуский на-ционализм автор анализирует с позиций буквального конструкти-визма. Уже в самом начале книги Рудлинг сообщает, что целью его исследования является изучение “изобретения Беларуси” (invention of Belarus), начиная с момента воображения (imagination) ее реальности на рубеже ХХ в., сквозь череду провозглашений беларуской республики в той или иной форме в межвоенный период и заканчивая конструированием (construction) национальных тра-диций, культуры и институций (P. 3).

В качестве теоретической ос-новы для описания беларуских национальных процессов Руд-линг использует концепцию трех фаз национального движения Мирослава Гроха. При этом, со-гласно Рудлингу, первая фаза “А” (так называемая фаза “научного интереса”) охватывает период 1906–1915 гг. Вторая фаза “В” (активная национальная агитация) приходится, главным образом, на период 1915–1926 гг., отмеченный ростом национальных инициатив по обеим сторонам советской границы: политическую моби-лизацию в Западной Беларуси, становление молодой советской республики и проводимую на ее территории национальную по-литику беларусизации. Именно этому периоду уделено в книге главное внимание.

Сложнее обстоит дело с тре-тьей фазой “С” – фазой массово-го национального движения, по Гроху. Согласно Перу Рудлингу, эта фаза была достигнута только на территории Западной Беларуси в составе Польши. Там деятель-ность Беларуской крестьянско-ра-бочей грамады – одной из самых массовых беларуских политиче-ских организаций – отличалась не-бывалой массовостью, сочетая бе-ларуский национальный активизм и радикальную левую политику (P. 191). В принципе, такой вы-вод соответствует модели Гроха, который считает, что в ситуации недостаточно отчетливой нацио-нальной идентичности ключевым условием массовой политической мобилизации становится упор национальной агитации на насущ-ные социально-экономические проблемы населения.¹ Однако возникает вопрос – является ли За-падная Беларусь середины 1920-х годов именно тем случаем? Мас-совая фаза (С), по сути, означает прохождение точки невозврата в развитии национального движе-ния. Почему же тогда беларуское национальное движение в Польше было буквально повернуто вспять после насильственного разгона Грамады польскими властями в 1926 г.?

Согласно Рудлингу, в отличие от Западной Беларуси, на совет-ской территории национальная агитация так и не перешла в ак-тивную массовую фазу “С”. Он считает беларускую националь-ную идентичность несформиро-вавшейся в первые десятилетия ХХ в., и с этой точки зрения под-ходит к оценке советской нацио-нальной политики межвоенного периода. Проведение националь-ной политики беларусизации (1924–1929) явилось следствием того, что “власти решили на-полнить молодую республику ‘национальным’ содержанием как средством консолидации со-ветского режима (power)” (P. 6). Эта трактовка национальной по-литики в советской Беларуси не нова. Рудлинг придерживается распространенного в современной западной историографии представления о том, что политика национализации и коренизации являлась тактическим решением большевиков, использовавших на-циональные стремления местных элит для предотвращения разви-тия центробежных тенденций на национальных окраинах бывшей Российской империи. Сходного мнения о целях национальной политики 1920-х гг. придержива-ются также Рональд Суни, Юрий Слезкин, Терри Мартин и ряд дру-гих исследователей советской по-литики. В БССР национализация (беларусизация) сопровождалась политикой коренизации.

Беларусизация и коренизация, по мнению Рудлинга, были вза-имосвязанными компонентами советской политики, преследовав-шей цель преобразовать домодер-ные (“колониальные”) народы в советских граждан, полноценных участников советского проекта (Pp. 142-143). При этом корени-зация (indigenization) была по-пыткой “укоренения” политики большевиков в национальных республиках, а беларусизация стремилась закрепить приоритет беларуского языка в системе об-разования и государственного управления БССР. Одновременно беларусизация являлась составной частью экономической модерни-зации и трансформации, в рамках которой создание беларуской “на-ции” (construсtion of a Belarusian “nation”) рассматривалось как элемент социалистической модер-ности (socialist modernity) (P. 143). Согласно Рудлингу, большевики верили в возможность констру-ирования новой национальной идентичности, хотя их представ-ления о критериях национальной принадлежности базировалась на примордиалистских представ-лениях. На основании этих пред-ставлений они считали отдельную беларускую нацию реальностью задолго до того, как в это повери-ло большинство самих беларусов (P. 163). При этом сознательная беларусизация рассматривалась большевиками не только как сред-ство укрепления советской власти на национальной окраине, но и как политика, способствующая социальным преобразованиям. Поэтому коренизация и белару-сизация продвигали тип идентич-ности, объединявшей набор жела-тельных классовых и этнических элементов (P. 309).

В условиях отсутствия ярко выраженной национальной иден-тичности среди широких слоев беларуского населения было принято решение осуществить беларуское национальное стро-ительство административно-бюрократическими методами (P. 212). Следуя идее Гердера о национальном языке как важней-шем компоненте национальной культуры, большевики сосредоточили основные усилия именно на поддержке беларуского языка (P. 125). Вслед за Фрэнсин Хирш Пер Рудлинг полагает,² что экспертная оценка советских этнографов играла более значительную роль в очерчивании границ беларуской нации, чем самоидентификация местного населения, не разби-равшегося в современном по-нятии этничности и не имевшего национального самосознания в современном смысле этого слова (P. 161).

По мнению Рудлинга, бела-руская национальность “припи-сывалась” местному населению “сверху” усилиями чиновников и экспертов, руководствовавшихся соображениями внутренней и внешней политики в значительно большей степени, чем потреб-ностями коренного населения (особенно на присоединенных к БССР в рамках укрупнения 1924 и 1926 гг. территориях), поэтому беларусизация вызывала в обще-стве оправданное сопротивление. Большевики и беларуские наци-ональные деятели преследовали общую цель наложения новой модели этноязыковой идентич-ности на домодерную религиоз-ную идентичность (Pp. 161-162). На основании этнографических оценок, сделанных под влиянием политических интересов без учета самоидентификации местного населения, целые регионы были переопределены как беларуские (P. 221). Само беларуское насе-ление республики в большинстве не было заинтересовано в нацио-нальной политике, на что власти ответили еще более жесткими методами ее проведения (P. 209). Насильственный характер белару-сизации особенно ярко проявился при укрупнении БССР в 1924 и 1926 гг., когда лишь незначитель-ная часть новых граждан респу-блики смогла овладеть получив-шим не так давно официальный статус беларуским языком. Не-смотря на это, “не в меру усерд-ные национальные коммунисты” заставляли местное население менять язык против собственной воли (P. 210). Поэтому укруп-нение привело к значительному увеличению массы недовольного населения, часто питавшего от-вращение (detest) к своей новой, приписанной “сверху” беларуской национальности и оказывавшего массовое сопротивление прово-димой властями политике бела-русизации (P. 217).

Не признавая права на добро-вольную ассимиляцию, которой отдавало предпочтение население республики, советская власть насильственно приписала и мно-гих русскоговорящих жителей городов к беларусам, подобно тому, как это уже произошло с беларускоговорящим населением в окрестностях Минска (P. 162). Также было проигнорировано ис-креннее беспокойство населения из-за того, что насильственная беларусизация может привести к ограничениям коммуникации, а значит, поставить людей в не-выгодные условия. Эти опасения отметались властями как прояв-ление великорусского шовинизма. Таким образом, большая часть населения БССР была вынужде-на пользоваться незнакомым им ранее языком, который не соответ-ствовал языку их повседневного общения. Перевод школьного об-учения с русского языка на бела-руский или на идиш заставлял, по мнению Рудлинга, одновременно менять и национальность в соот-ветствии с требованиями властей, при этом личные предпочтения в расчет, конечно же, не прини-мались. Методы осуществления национальной политики, которые исследователь называет деспо-тичными (heavy-handed), вели к возникновению раздробленного и громоздкого общества (fractured and unwieldy society), в котором натравливались друг на друга раз-личные группы интересов (P. 162).

На протяжении всего исследо-вания Пер Рудлинг неоднократно подчеркивает, что проведение беларусизации не имело ничего общего с интересами населения республики и главными выгодо-приобретателями этой политики было не общество, а клика одер-жимых национальных активи-стов. Под прикрытием массовой беларусизации они смогли осу-ществить сразу несколько своих целей. Одной из них была возмож-ность осуществления программы БНР при поддержке советской власти, другой – стимулирование просоветского сепаратизма на территории Западной Беларуси в составе Польши. При этом, логика политики беларусизации поощряла их занимать все более агрессивную и независимую от Москвы позицию. Главной целью лидеров беларуского национа-лизма являлось конструирование беларуского национального само-сознания.

Еще радикальнее выводы авто-ра о последствиях беларусизации для национальных меньшинств БССР. По мнению Рудлинга, дав-ление властей вызывало сопро-тивление в среде нацменьшинств, которые особенно остро ощущали дискриминацию и растущую со-циальную изоляцию. Автор ис-пользует термин “геттоизация” (ghettoization), которым характе-ризует, к примеру, насильствен-ную отправку детей в школы с родным языком обучения, на-саждение национальных языков (польского и идиш) против воли учащихся, обязательную сдачу вступительных экзаменов на государственном (беларуском) языке и т.д. Он подчеркивает бес-покойство еврейского населения из-за того, что еврейские дети, принудительно отправляемые в еврейские школы (где обучение велось на идише), оказывались в невыгодном положении (P. 210).

Столь радикальные выводы и решительные формулировки, встречающиеся в книге, под-тверждаются совсем немногочис-ленными для такого рода истори-ческого исследования архивными свидетельствами (особенно в раз-деле, посвященном БССР межво-енного периода). Автор опирается преимущественно на вторичную литературу, прежде всего – рабо-ты Терри Мартина, Ростислава Платонова, неопубликованную диссертацию Бес Йокум (Beth Baird Yocum) и т.д. Кроме того, встречаются ссылки на опубли-кованные архивные партийные материалы. По нашему мнению, источниковая база исследования совершенно недостаточна для того, чтобы радикальный реви-зионизм автора выглядел вполне убедительно.

Так, утверждение о чуждо-сти широким массам беларусо-говорящего населения (native Belarusian speakers) беларуского литературного языка, сконстру-ированного национальными интеллектуалами, подтверждается лишь ссылкой на работу Йокум, которая сама исследовала некото-рый корпус архивных материалов (P. 216). Однако в архивах можно найти еще больше свидетельств, подтверждающих обратное. В частности, в рамках кампании популяризации беларуского языка в сельской местности 1920-х гг. широкое распространение полу-чила публичная читка беларуской литературы и поэзии в деревнях, по итогам которой крестьяне оставляли отзывы. В “сконстру-ированном литературном языке” они нередко узнавали свой язык повседневного общения и даже требовали впоследствии откры-тия беларуских школ. Типичным примером является следующая резолюция крестьян Гомельской области (письмо датируется сен-тябрем 1926 г.):

Выслушав доклад т. Лапицкого и чтение бела-руской литературы, актив деревни Серовка [далее перечисление лиц] под-тверждает, что жители на-шей деревни разговаривают на беларуском языке, по-добном тому, на котором написаны прочитанное нам стихотворение и статьи, и что обучение наших детей на родном языке должно быть намного более легким. Поэтому актив считает необходимым осуществить перевод школы, начиная с первого класса, на белару-ский язык.³

Кроме того, жители деревни просили открыть беларускую избу-читальню и прислать в нее избача, хорошо владеющего ли-тературным беларуским языком. Из другого сообщения того же периода:

в избе-читальне была про-ведена беседа с крестья-нами [дер. Б. Щербиничи] на беларуском языке, а также были прочитаны два рассказа из жизни кре-стьян. … Крестьяне были заинтересованы беседой и подтвердили, что им все понятно и что это написано по-нашему.⁴

В архивах сохранилась масса подобных свидетельств (заявле-ний, писем) из многих деревень разных областей БССР.⁵

Рассмотрим теперь не отсут-ствующие (к сожалению) в моно-графии Пера Рудлинга источники, а те, на которые он ссылается. Найти цитируемые в тексте ори-гинальные фрагменты по ссыл-кам бывает нелегко, поскольку часто указанные номера страниц не соответствуют страницам цитируемого оригинала. Напри-мер, отсылающая к публикации У. Коршука и Р. Платонова сноска указывает на с. 68, хотя цитируе-мая информация находится на с. 65 (P. 278, n. 6). А ссылка на тех же авторов для обоснования тезиса принципиальной важности – “‘на-ционализация’ БССР была более успешной, чем в ряде других ре-гионов СССР” (P. 229) – вообще ведет в никуда. Сами Платонов и Коршук по этому поводу в другом месте своей книги высказывают прямо противоположную мысль: “беларусизация не была явлением, присущим только БССР. Такая же политика проводилась во всех на-циональных республиках и регио-нах СССР с учетом их особенно-стей”.⁶ В книге С. Крушинского, цитируемой Рудлингом, не содер-жится приписываемых ей сведений (P. 296).⁷ Книга М. Костюка не подтверждает утверждение ссылающегося на нее Рудлинга о том, что ГПУ идентифицировало 108 участников деятельности Союза освобождения Беларуси – корректнее сказать, что такой информации у Костюка вообще не содержится (P. 297).⁸

Подобные ошибки можно счесть техническими. Куда су-щественнее неоднократно обна-руженные нами в монографии принципиальные смысловые искажения в передаче сведений источников (как первичных, так и вторичных). Рассмотрим несколь-ко примеров, когда некорректное цитирование автором использу-емого источника приводит его к произвольным выводам.

Один из таких примеров мож-но найти в главе “Сопротивление беларусизации”. Пер Рудлинг ут-верждает, что множество жителей присоединенных к БССР в 1926 г. территорий (Речицкий и др. рай-оны) не только не считали себя беларусами, но и предпочитали в общении русский язык, выступая против насильственной беларуси-зации (P. 213). “Учитывая незна-комство [населения] с этнической идентичностью, местные жители считали себя не-беларусами, по скольку территория, на которой они проживали, не была включе-на в границы восстановленной в 1920 г. ССРБ” (P. 213). Делая это важное обобщение, Пер Рудлинг ссылается на исследование Ми-хаила Костюка, посвященное изучению национального со-става Гомельщины (Гомельского и Речицкого поветов) комиссией Я. Петерса в сентябре 1926 г.⁹ Од-нако сам Костюк пишет неcколько о другом:

Население Уварович-ской волости в своей ос-новной массе беларуское, разговаривает на просто-народном беларуском язы-ке с большой примесью русских слов. В Чечерской волости беларуский язык особенно сильно русифи-цирован. При исследова-нии Добрушской бумажной фабрики комиссия уста-новила, что большинство рабочих составляют мест-ные крестьяне, 60% из них являются беларусами, разговаривающими пре-имущественно на русском языке, и что процесс обру-сения зашел здесь особен-но далеко. … Общие выво-ды комиссии сводились к следующему: на обследованных территориях пре-обладает простонародный беларуский язык с большой примесью русских слов и отсутствует национальное самосознание. Большин-ство населения отрицатель-но относится к политике беларусизаци, меньшин-ство к ней индифферент-но. И только некоторые представители населения политику поддерживают.¹⁰

Из сказанного никак не сле-дует, что “местные жители счи-тали себя не-белорусами”, и что связано это было с проведением административных границ. На такой же, крайне произвольной, интерпретации источников осно-вываются и многие другие важные выводы книги Рудлинга:

Считая национализа-цию необходимым усло-вием модернизации, со-ветские власти в 1920-х проявляли бескомпромисс-ную враждебность даже по отношению к доброволь-ной ассимиляции в культу-ру русского большинства. Росчерком пера миллионам людей приписали новую этничность и новую на-циональность. … Перенос [новых территорий в БССР в 1926 г.] был осуществлен независимо от желания или согласия самих будущих беларусов. Расширение республики, таким обра-зом, увеличило массу не-удовлетворенных людей, которые часто восприни-мали с отвращением свое зачисление в беларусы и сопротивлялись политике беларусизации. Особенно сильным сопротивление было на востоке [БССР]. Люди в Орше жаловалось, что беларусизация огра-ничивает их социальную мобильность. … Реклами-ровать привлекательность языка, на котором гово-рили преимущественно неграмотные крестьяне, оказалось нелегкой за-дачей”, – заключает автор (P. 217).

Обратимся к немногочислен-ным конкретным примерам, при-веденным автором в поддержку столь широких обобщений, – упо-минанию реакции неких людей из Орши. В тексте указывается, что эти сведения Рудлинг почерпнул из сборника материалов под ре-дакцией Владимира Коршука и Ростислава Платонова. В сбор-нике можно найти перепечатку статьи председателя ЦИК БССР Александра Червякова “В поездке по Оршанщине”, опубликованной в газете “Советская Беларусь” от 26-28 мая 1926 г.¹¹ При обращении к статье Червякова обнаруживает-ся, что на указанной Рудлингом странице население Орши вообще не упоминается (в очередной раз ссылка на источник приведена неверно). Более существенным, однако, является то, что – неза-висимо от реального отношения разных групп населения к бела-русизации – Александр Червяков в статье отстаивает совершенно другой тезис:

всем хорошо известно, какое отношение к белару-сизации было на Оршан-щине со стороны разного рода аппаратов. В начале беларусизация была “пу-галом”, которым пугали малых детей. Опиралось все это на злостную аги-тацию несознательных и чуждых советской власти элементов, которые спали и во сне видели, как же вер-нуть “единую и неделимую Россию”. Каждый честный человек хорошо понимает, что “беларусизация” – это, в первую очередь приспо-собление партийного …. и других аппаратов к языку самого населения города, деревни, местечка…. . Но страх перед такой новой постановкой вопроса после многих веков угнетения и прививки мысли о том, что без “русского языка” в люди не выйти, был, конечно, силен. Поэтому в первые дни с белару-сизацией было труднова-то. Переходить на ее путь нужно было осторожно. Пошла Оршанщина тихо и без шума по этому пути. Сейчас же можно уже рас-сказать и об успехах …¹²

Несколькими страницами да-лее Рудлинг ссылается на фраг-мент доклада первого секретаря ЦК КПБ(б) Вильгельма Кнорина от 24 ноября 1927 г.¹³ В стено-графии доклада Кнорина можно прочитать следующее:

Наше положение ос-ложняется двумя факто-рами: во-первых, значи-тельная часть беларуских рабочих в городе русифи-цирована, прошла русскую школу и поэтому не может пользоваться книгой на родном языке. Значитель-ная часть еврейских рабо-чих в межнациональных отношениях привыкла ис-пользовать русский язык. Во-вторых, значительная часть крестьян владеет рус-ской грамотой, но при этом знает мало русских слов, по причине чего является полуграмотной.¹⁴

Вот как истолковал эти слова Пер Рудлинг:

Беларусы владели рус-ской грамотой, но часто об-ладали ограниченным сло-варем. Беларуские евреи были в высокой степени русифицированы и пере-ключались на русский в не-идишеговорящей среде, в то время как существен-ная часть евреев вообще отказалась от идиша ради русского языка [выделено автором рецензии] (P. 225).

Как бы ни обстояло дело в реальности, эти обобщения Руд-линга никак не следуют из текста источников, на которые он ссыла-ется. То же самое можно сказать об искаженной интерпретации доклада первого секретаря ЦК КП(б) БССР А. Криницкого – в той части, где Криницкий дает оценку отношения партии к до-революционному беларускому национализму и его отражении в “Истории Беларуси в ХІХ – начале ХХ вв.” В. Игнатовского (Pp. 237-238) и т.д.¹⁵

Скудность исторических ис-точников, используемых автором для доказательства своих выводов, и неадекватность толкования даже тех, на которые он ссылается (как в приведенных выше примерах), подрывает доверие к обобщени-ям Рудлинга. Так, хотелось бы увидеть более убедительную аргу-ментацию тезиса о том, что расши-рение территории БССР привело не к укреплению (как планиро-валось), а ослаблению позиций национальных коммунистов. Или утверждения о том, что в некото-рых областях БССР беларуские католики отказывались посылать своих детей в беларускоязычные школы, требуя вместо этого откры-тия отдельных школ с польским языком обучения (P. 227).

В последнем случае проблема не в бездоказательности выво-дов автора, а в том, что выводы эти делаются на основании не полностью рассказанной (или восстановленной) им истории. Действительно, в целом ряде архивных источников упоминаются требования католиков открыть школы на польском языке (речь идет, прежде всего, о регулярных отчетах школьной инспекции НКА БССР). Но дальше в этих источниках прослеживается про-должение истории языкового кон-фликта: большинство открытых по требованию католиков школ вскоре переводились обратно на беларуский язык обучения, по-скольку учителя отмечали, что учащиеся не понимают польского языка.¹⁶ Подобные случаи встре-чались как в Полоцкой, так и в Гомельской областях, т.е. как в восточных, так и в западных реги-онах республики. Поэтому было принято решение существующие польские школы для беларуских католических учеников посте-пенно перевести на беларуский язык обучения с сохранением обязательных часов изучения польского языка.¹⁷ Для этого соз-давались специальные комиссии в составе инспектора социального воспитания, инспектора польской культуры и заместителя культур-но-просветительской деятель-ности местного райисполкома.¹⁸ Подчеркивалось, что переход на беларуский язык обучения должен был осуществляться по-степенно и ненасильственно и лишь с согласия родителей уче-ников.¹⁹ Считалось необходимым разъяснение населению причин перехода школы на родной (в данном случае беларуский) язык учащихся.²⁰ Все эти обстоятель-ства, проигнорированные Руд-лингом, значительно затрудняют любые упрощающие обобщения и демонстрируют необходимость более широкого исследования источников и более нюансирован-ного анализа.

Проявляя односторонность в подборе фактов и материала, ав-тор, вольно или невольно, форми-рует искаженную историческую картину, игнорирующую много-гранность и многоуровневость описываемых им процессов. Так, очевидно, он не вполне отдает себе отчет в степени переплетения “национального” и “классового” в политике 1920-х гг., проводив-шейся в поликультурной БССР (хотя и фиксирует параллельное развитие этих факторов). Об этом можно судить по тому, как в книге рассказывается о влиянии белару-сизации на высшее образование в республике. Беларуский государ-ственный университет был от-крыт в октябре 1921 г., и с самого начала он оказался на переднем крае проведения советской поли-тики. Рудлинг пишет, что в 1925 г. беларусы составляли лишь 40% студентов университета, а спустя год их доля возросла почти до 60%, о чем в январе 1927 г. с удов-летворением рапортовал секре-тарь ЦК КП(б) БССР Криницкий (P. 234). Известно, что причиной резкого скачка стало введение 50-процентной квоты на прием студентов крестьянского проис-хождения в 1925–1926 учебном году.²¹ В условиях традиционного “этноконфессионального разде-ления труда” в регионе это почти автоматически означало прием студентов беларуского проис-хождения. Правда, столкнувшись с низким уровнем подготовки принятых студентов, квоту вскоре официально отменили в большин-стве ВУЗов республики (кроме Коммунистических универси-тетов). На практике дискрими-нация по классовому принципу продолжала проводиться, но это отдельная комплексная тема. Главное же, что Пер Рудлинг игнорирует даже эту, внешнюю канву событий, сообщая читате-лям, что причиной роста числа студентов-беларусов стала “на-ционализация” университета, гонения на носителей русского языка и массовое исключение сту-дентов с недостаточным знанием беларуского языка.

Недостаток его интерпрета-ции – именно однобокость, при-митивизация реальности. Исто-рия университета, казалось бы, предоставила ему возможность показать наглядно – не на уровне абстрактных деклараций – как классовая политика перетекала в национальную и наоборот (это были не просто два отдельных направления). Искусственное выделение исключительно наци-онального аспекта просто мало-информативно: зачем было “на-ционализировать” университет, который с самого начала был создан как главный ВУЗ наци-ональной республики? Гораздо важнее прояснить менее очевид-ные аспекты советской политики: вопрос субъектности преобразо-ваний, систему альянсов и ком-промиссов, которые приходилось заключать разным группам. Не удивительно, что введение бела-руского языка в университетское преподавание встречало сопро-тивление многих профессоров (P. 230) – никто никогда еще система-тически не использовал этот язык на университетском уровне. Для этого вовсе не обязательно было иметь принципиально негативное отношение к беларускому языку и культуре. Куда интереснее то, что немало преподавателей сотруд-ничали с ректором В. Пичетой в вопросе перевода обучения на бе-ларуский, и ситуация различалась на разных факультетах. Можно даже говорить о массовой под-держке беларусизации на педаго-гическом факультете БГУ, самом многочисленном по количеству преподавателей.²²

В итоге, книга Пера Андерса Рудлинга оставляет двойственное впечатление. В не слишком бога-той англоязычной историографии, посвященной прошлому Беларуси, исследование, освещающее раз-витие главных беларуских наци-ональных проектов первых деся-тилетий ХХ в., может только при-ветствоваться. Однако доверие к обсуждению важной исторической проблемы оказывается отчасти по-дорвано случаями некритического отношения автора к источникам и односторонностью (если не тен-денциозностью) анализа.