Turks across Empires: Marketing Muslim Identity in the Russian-Ottoman Borderlands, 1856−1914 by James H. Meyer (review)

Работа Дж. Мейера посвя-щена исследованию биографий нескольких ключевых деятелей мусульманского общественно-политического движения, дей-ствовавших одновременно в Рос-сийской и Османской империи, а также в Иране. Традиционно это движение и его представители характеризуются в литературе как “пантюркисты”. В российском официальном дискурсе их часто именовали также “панислами-стами”, не делая существенного различия между двумя этими по-нятиями. И то и другое имперские власти считали враждебными рос-сийским интересам тенденциями и использовали для обвинения мусульманских модернистов (“джадидов”) в протурецкой ори-ентации, как со стороны импер-ского официоза и консервативно-охранительного лагеря, так и со стороны их оппонентов внутри мусульманской среды (так назы-ваемых “кадимистов”). С другой стороны, “пантюркистов” рос-сийского происхождения долгое время не жаловали и в Османской империи, но уже не столько из-за их возможной пророссийской ориентации (это, за исключени-ем Исмаила Гаспринского, было редкостью), сколько из-за их идейной и часто организационной связи с движением мусульман-ских модернистов, религиозных реформаторов и “мусульманских националистов”, взгляды и прак-тики которых восходили к идеям Джамал ад-Дина ал-Афгани, Мухаммада Абдо и других дея-телей этого круга, подрывавшим, в глазах османских светских и духовных властей, традиционные устои девлета, султаната и хали-фата, на которых основывалась классическая модель османской государственности.

Пантюркизм, в формирова-ние которого определяющий вклад внесли, по общему мнению, тюркоязычные выходцы из Рос-сийской империи, традиционно рассматривался в историографии сквозь призму понятия иден-тичности, и в этом отношении интерпретировался как некая подготовительная стадия в раз-витии собственно турецкого на-ционализма / “ататюркизма”, ставшего с 1923 г. официальной идеологией Турецкой республики. Лишь в последнее время стали появляться исследования, пред-лагающие более тонкий подход к проблеме и приводящие к менее прямолинейным и однозначным выводам. К их числу относится и рецензируемая работа. Автор справедливо отмечает, что указан-ная односторонность во многом была обусловлена спецификой до-ступных авторам источников. Так, туркологи (а также востоковеды в целом и советологи) опирались, преимущественно, на идеологи-ческие и политические тексты и политизированные мемуары, на-писанные их авторами в период эмиграции уже в республиканской Турции. Соответственно, акцент делался на проблему “исхода” (хиджра) российских мусульман от гнета царизма или большевизма в единоверную (пусть и секуля-ризованную) и единокровную страну, единственное тюркское национальное государство. Все предыдущие духовные искания и идейная эволюция, таким об-разом, выглядели как ступени на пути, имевшем однозначное направление. От внимания ис-следователей ускользал тот факт, что многие “эмигранты” неодно-кратно возвращались в Россию, даже после революции не все сделали выбор в пользу Турции. Те, кто в конечном итоге сделал этот выбор, были частью этой довольно широкой среды, суще-ствовавшей между империями и отчасти “поверх” имперских границ. Соответственно, их идей-ные ориентации часто менялись под влиянием самых различных обстоятельств и контекстов. С другой стороны, историки России, опиравшиеся почти исключи-тельно на архивные документы русских властей, вслед за ними смотрели на эту трансимперскую среду глазами Особого отдела Департамента полиции. Голос самих российских мусульман был, таким образом, либо не слышен, либо интерпретировался через ту или иную имперскую призму. Неслучайно, как признает автор представляемой работы, в ме-тодологическом отношении для него более полезными оказались исследования, посвященные дру-гим меньшинствам Османской империи − евреям, грекам, албан-цам, − в которых, даже если они не были специально посвящены проблемам идентичности, тем не менее раскрывались различ-ные взгляды, существовавшие в среде имперских меньшинств на проблему взаимоотношений этих общин с наднациональным государством.

Мейер удачно решает пробле-му баланса источников двумя ос-новными способами: во-первых, он вводит в оборот ряд неопубли-кованных и неисследованных до-кументов из российских архивов − например, личные письма Юсуфа Акчуры, которые помогают ему составить не только политиче-ский, но и личностный портрет этого деятеля. Во-вторых, при-влекая к анализу уже известные официальные документы госу-дарственных органов Российской и Османской империй, автор со-поставляет их между собой, вос-создавая, таким образом, связный контекст, в котором действуют описываемые им персонажи. В результате ему удается предста-вить хорошо известную, казалось бы, историю “пантюркизма” в со-вершенно новом свете − как отра-жение “трансимперского опыта” конкретных людей и сообществ, к которым они принадлежали.

Этой логике соответствует и структура книги. В первой главе (“Trans-Imperial People”) автор об-суждает то, как русско-османский фронтир воспринимался, с одной стороны, теми мусульманами, которые имели российское под-данство, но при этом свободно передвигались между двумя им-периями и подолгу жили то тут, то там, а с другой стороны − как этот же фронтир выглядел в глазах российских и османских бюро-кратов. Во второй главе (“Insider Muslims”) автор рассматривает события в России последних де-сятилетий XIX в. и то, как именно они повлияли на формирование политических и культурных ори-ентаций и установок российских мусульман в эпоху революции 1905 г. Третья глава посвящена взаимоотношениям мусульман-ских политических активистов и официального духовенства после 1905 г. и борьбе за лидерство в рамках формальных институтов российского мусульманского сообщества, признанных и кон-тролируемых государством (ду-ховные собрания, мусульманская фракция Думы). В четвертой главе описывается хорошо из-вестное противостояние джа-дидов и кадимистов в области школьного образования, при этом, − что особенно интересно и продуктивно, − акцентируются не только интеллектуальные и идеологические, но и материаль-но-экономические факторы этого противостояния. В следующих двух главах автор обсуждает собственно вопросы идентично-сти, фокусируясь в первую оче-редь на проблеме “именования” (naming). Пятая глава посвящена исследованию дискуссий о наи-меновании (и самоназвании) рос-сийских мусульман (“тюрки”, “та-тары”, собственно “мусульмане”), проблемы различных способов формулировки их этнического, политического и культурно-язы-кового самосознания. В шестой главе рассказывается о том, как материал этих дискуссий был по-ложен в основу пантюрксистской концепции уже на турецкой почве в республиканский период. В обо-их случаях, как и в предыдущих главах, автор (что по-своему назидательно для постсоветских историков, отбросивших вместе с марксисткой догмой и сам исто-рико-материалистический метод анализа) подчеркивает роль мате-риально-экономических факторов в выборе того или иного способа публичного артикулирования идентичности − от “мусульман Российской империи” до “великой тюркской нации”.

Автор рецензируемой работы анализирует феномен пантюркиз-ма через призму биографий трех ключевых деятелей российского исламского модернизма / джади-дизма и одновременно “пантюр-кизма” − Юсуфа Акчуры, Исмаила Гаспринского и Ахмед-бека Ага-оглу (Агаева), представлявших, соответственно, три ключевых тюркоязычных мусульманских ареала европейской части царской России − Крым, Казань и Закавка-зье. Видимо, умышленно в поле зрения автора не попадает Тур-кестанский край, и это понятно в рамках замысла книги: главным предметом интереса Мейера явля-ются не процессы модернизации мусульман в разных регионах Российской империи, а трансгра-ничные связи конкретных людей (на примере этих знаковых фи-гур), помещавшие как их самих, так и процессы, в которых они участвовали и которые в значи-тельной степени организовывали, в контекст обеих империй − Рос-сийской и Османской. Такая кон-текстуализация позволяет рассма-тривать российский джадидизм / пантюркизм в тесной взаимосвязи с модернизационными процес-сами, религиозным реформатор-ством, нациестроительством и поисками новых идентичностей в мусульманском мире в целом и даже в более широком контексте “пробуждения Азии”. При этом здесь удается избежать шаблон-ного сведения проблематики к идее заимствования тех или иных идеологических парадигм или моделей идентичности. Напротив, в такой перспективе становление модерных форм идентичности и соответствующих идеологиче-ских комплексов, в том числе и пантюркизма, раскрывается как процесс переосмысления локаль-ного наследия и переформатиро-вания региональной исторической памяти в пространстве между и поверх империй и их границ – как попытка сформулировать и скон-струировать новые типы трансгра-ничных сообществ, основанных на реальных или воображаемых связях и осмысливаемых в про-цессе конструирования в терми-нах общины или нации.

Автор доказывает, что люди, подобные Акчуре и его кругу, будучи глубоко встроенными как в свои сообщества внутри России, так и в межимперскую среду му-сульман, перемещавшихся между Россией и Турцией, образовывали особые коммуникативные сети, или “круги”. Вырабатываемые в этих кругах идеи и взгляды в значительной степени форми-ровали дискурс социальных из-менений, происходивших в эту эпоху. Мейер выделяет три таких концентрических круга: круг авторов журнала “Тюрк Юрду” (многие из которых были выход-цами из Российском империи), из-дававшегося с 1911 г. в Стамбуле Юсуфом Акчурой и связанного генетически с младотурецким Комитетом единения и прогрес-са (İttihat ve Terakki Cemiyeti); круг российских мусульманских активистов, учителей новоме-тодных школ, студентов осман-ских медресе, составлявших, по выражению автора “пехоту культурных реформ” джадидов; наконец, размытое множество российских подданных – мусуль-ман, значительную часть жизни проводивших “между импери-ями”, – торговцев, паломников, беженцев и пр. С точки зрения Мейера, их повседневный и по-стоянно воспроизводимый опыт создавал тот контекст, в котором могли появиться и действовать такие фигуры, как Акчура, Га-спринский и Агаоглу. Эта иссле-довательская парадигма, вероят-но, обусловлена академическим бэкграундом автора как турколога и османиста: российский историк скорее бы поставил в центр этой концентрической системы круг газеты “Тарджуман”, партии “Ит-тифак” и мусульманской фракции Государственной думы. Парадок-сальным образом этот “туркоцен-трический” ракурс совпадает со взглядом российской охранки, усматривавшей в общественном движении российских мусульман результат заговора пантюркистов и панисламистов с целью под-рыва православной империи и объединения ее мусульманских подданных под эгидой Турции.

Однако это совпадение ракур-сов приводит Мейера к совер-шенно иному результату: такая “обратная перспектива” дает ему возможность поместить историю российских мусульманских акти-вистов в более широкий ближне-восточный и исламский контекст, чего существенным образом не-достает занимающимся данной проблематикой российским спе-циалистам по тому периоду от-ечественной истории, который еще сравнительно недавно вполне официально назывался “история СССР периода капитализма”.

“Рассказывая о пантюркистах до пантюркизма, − пишет он, − я не пытаюсь телеологически про-следить их движение к какой-то конкретной форме идентичности. Напротив, я хотел бы подчер-кнуть, до какой степени те, кого мы привыкли так называть, легко меняли идентичность, переходя от одной формы к другой в зависи-мости от того, как с течением вре-мени менялись их потребности”. В эпоху революций и создания новых национальных государств эти люди имели и могли развивать массу других возможных моделей самоидентификации, в том числе и весьма далеких от турецкого / тюркского национализма. И те из них, кто избрал в итоге (пан-) тюркизм, сделали это под влия-нием целого ряда внешних обсто-ятельств, в том числе и потому, что оказались исключенными из российской политической жизни; и нельзя сказать, что такой выбор всеми ими оценивался оптимисти-чески, даже постфактум.

В целом, подобное “размы-кание” национально-государ-ственных (а отчасти и дисципли-нарных) границ в исследовании истории российских мусульман представляется весьма продук-тивным. Даже если отдельные выводы рецензируемого исследо-вания и могут (и, вероятно, будут) оспорены, то, скорее всего, это будет сделано в силу иного угла зрения других исследователей, а не потому, что они недостаточно фундированы. Можно только по-завидовать возможностям автора, построившего свое исследование на столь обширной источнико-ведческой и историографической базе: далеко не всякий российский историк может позволить себе в рамках одного исследования дли-тельную работу в удаленных друг от друга архивах Казани, Крыма, Баку, Петербурга, Стамбула, Мо-сквы, а также Азербайджана и Грузии. Остается лишь уповать на международный характер науки как таковой и на то, что импульс, который придает работа Дж. Мейера исследованиям истории российских мусульман и характе-ра их взаимосвязей с зарубежным исламским миром, найдет свое дальнейшее приложение.