Converging Worlds: Religion and Community in Peasant Russia, 1861–1917 by Chris J. Chulos (review)

617 Ab Imperio, 3/2005 the process the articles on Estonian history that provide the backbone to the whole book. Taking one look at the phalanx of well-known historians and other specialists, who do provide their own viewpoint, this introduction becomes a bit puzzling. Whatever else do they produce? After all, Subrenat’s concept of mixing historical academic writing with personal opinion and memory is rather interesting, although I feel that the discussions (especially those the writers Jaan Kaplinski and Jaan Kross together with Paul-Eerik Rummo and Kalev Kesküla take part in) are at times too specific for outside readers, as they require a high degree of background knowledge to be fully understood. Unfortunately, readers must be warned that the book does not contain any foot- or endnotes, nor further reading (except, curiously, for the article by Raimo Raag). I fail to see why the most basic task of academic work, providing a list of one’s sources, is willingly neglected . If a book project is as big as this one – it has been published, after all, in four languages – final page numbers really should not be a reason to curb such an important a part of any academic work. Other than that, the book can only be thoroughly recommended as a reliable and very readable overview with an interesting concept. Ольга ХРИСТОФОРОВА Chris J. Chulos, Converging Worlds: Religion and Community in Peasant Russia, 1861-1917 (DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 2003). 201 pp. Appendix, Glossary, Bibliography, Index. ISBN: 0-87580-317-2. Научный сотрудник Уни- верситета Рузвельта и доцент исторического факультета Уни- верситета Хельсинки Крис Чулос избрал для освещения в своей но- вой книге одну из интереснейших проблем российской истории новейшего времени – эволюцию самосознания русских крестьян в переломный период российской истории: от Великих реформ 1861 г. до революционных со- бытий 1917 года. Он сосредо- точил свое внимание на “ядре” мировоззрения основной массы русских крестьян – православии, сквозь призму которого вос- принимались ими политические события той эпохи. Подробное рассмотрение религиозной жизни крестьян в широком контексте социально-экономических пре- образований позднеимперского периода не является самоцелью для автора: оно позволило бы, по его мнению, по-новому взгля- нуть на процесс формирования региональной и национальной идентичности в России. 618 Рецензии/Reviews Поставленную задачу Чулос решает на примере всего одной российской губернии – Во- ронежской, которую называет “символом отсталости и русско- сти в чистом виде” (Pp. 8-12). Однако в жанровом отношении читатель имеет дело здесь не с “микроисторией” или “локаль- ной историей” и даже не с case study. Исследование осущест- влено в рамках традиционной “большой истории” (еще совсем недавно не очень популярного подхода, ныне приобретающего заметное влияние под названи- ем “глобальная история”). Ав- тор предпочитает делать общие выводы на ограниченных в ре- гиональном отношении матери- алах: наряду с фондами ГАРФ, РГИА, Русского географическо- го общества и Тенишевского бюро, имеющими отношение к данной губернии, он исполь- зовал фонды Государственного архива Воронежской области, а также центральную и местную периодику указанного периода, как церковную, так и светскую. Следует отметить, что боль- шие сомнения вызывает сама идея о том, что какая-то одна губерния может быть символом всей огромной империи, на- селение которой использовало весьма разнообразные способы хозяйствования и отличалось неоднородностью образа жизни. Используемое автором моно- графии понятие “русскости” в контексте анализа исключи- тельно воронежских реалий так- же выглядит совершеннейшей абстракцией. Кроме того, не очень ясно, почему автор на- зывает “символом отсталости” Черноземье, достаточно благо- получный в дореволюционный период по сравнению со мно- гими другими регионами. Не- которую ясность в этот вопрос вносит, по-видимому, географи- ческая карта европейской Рос- сии в 1900 г., напечатанная на фронтисписе данного издания. Она, как представляется, предо- пределяет структуру когнитив- ных карт как самого автора, так, видимо, и потенциальных читателей его научного труда. На ней изображены некоторые страны Центральной Европы и Скандинавии, Оттоманская им- перия и часть Персии, западные и центральные губернии России. Здесь же видны Архангельская, Пермская и часть Оренбургской губернии, а также краешек ухо- дящего на восток пространства, определенного как “Сибирь” (на севере) и “Центральная Азия” (на юге). Такая “ментальная карта” Российской империи конца XIX в. кажется несколь- ко странной, но даже и в таком виде она не позволяет понять, почему именно воронежские 619 Ab Imperio, 3/2005 земли автор считает “исконно русскими” и распространяет свои выводы, сделанные на основе анализа воронежских материалов, на всю Россию, где жили еще и поморы, и кержаки, и затундренные крестьяне, и многие другие этносоциальные группы. Кроме того, несколько про- извольно отбираются факты, свидетельствующие о якобы пристальном внимании образо- ванных кругов именно к воро- нежской земле. Действительно, местные уроженцы Н. Ге и И. Крамской вдохновлялись здеш- ними пейзажами; лирические песни крестьян использовали Н. Римский-Корсаков, М. Му- соргский, П. Чайковский и М. Пятницкий. Но также известно, что не меньшей популярностью в Москве и Петербурге пользо- вались исполнители северных былин; многие фольклористы (Н. Ончуков, Д. Зеленин, бра- тья Б. М. и Ю. М. Соколовы и др.) работали в Архангельской, Новгородской, Пермской, Вят- ской губерниях, а символом “культурной отсталости” для русского общества той поры был, скорее, Пошехонский уезд Ярославской губернии. Структура исследования обусловлена как его непосред- ственными задачами, так и определенными методологиче- скими подходами, свидетель- ствующими о теоретической подкованности автора. В первой половине части он фокусирует свое внимание на жизни сель- ской общины. Так, в первой главе он пытается разобраться в сложных вопросах народной религиозности, в которой сме- шались литургический цикл, приходская жизнь, верования и суеверия. Критикуя одно- временно и концепцию “двое- верия” русского крестьянства, и устоявшееся в некоторых научных кругах утверждение об “исконном благочестии” крестьян, Чулос утверждает, что народное православие пред- ставляло собой сложный сплав христианских и языческих мо- тивов, свойственный, в част- ности, некоторым крестьянским представлениям и обрядам. Во второй главе рассматривается влияние религии на восприятие крестьянами исторического и личного времени. Предметом рассмотрения в третьей главе стали фольклорные историче- ские предания и крестьянское восприятие истории. Четвертая глава посвящена изучению роли приходской жизни в формиро- вании местного самосознания. Во второй части книги автор выводит фокус исследования за пределы общинной жизни, включая в свой анализ “внеш- 620 Рецензии/Reviews ний мир”. В пятой главе он рассуждает о том, как в ходе паломничеств формировались “воображаемое сообщество” верующих и иллюзия право- славия как единого смыслового пространства. В шестой главе Чулос подвергает критике миф о русском крестьянине как смиренном землепашце, не лю- бящем изменений: со времен эмансипации он был, скорее, активным и рациональным, при- ветствующим новации, которые несло с собой настоящее, что в полной мере нашло выраже- ние во время революций 1905 и 1917 годов. Седьмая глава посвящена “реформаторской деятельности” части приход- ского клира и крестьян, на- правленной, по мнению автора, на то, чтобы сделать народное православие более соответству- ющим местным нуждам. Одна- ко недоверие и недопонимание между крестьянами и священ- ством якобы препятствовали выработке общей программы реформ, что имело фатальные последствия после 1917 года. В заключительной главе, оза- главленной “Религия без царя и церкви”, противопоставляются судьбы официального и народно- го православия: с одной стороны, быстрое разрушение церкви как института, а с другой – кре- стьянская верность священным местам и религиозным тради- циям, сохранившимся в XX ст. в интимной реальности личной истории. Подводя итоги исследования, Чулос утверждает, что ему уда- лось пошатнуть устоявшиеся кон- цепции религиозности русских крестьян и предложить новый взгляд на формирование их на- циональной идентичности. В чем же состоят новации автора книги? Его основные выводы тако- вы. Вековые обычаи, верования и ритуалы помогали крестьянам приспосабливаться к инду- стриализации и модернизации, вписывая эти социальные но- вации в определенные духов- ные и психологические рамки. Устойчивый ритм деревенских обрядов, маркирующих стадии человеческой жизни, давал кре- стьянам чувство стабильности и комфорта. Вдохновленные примером представителей об- разованных классов, искав- ших “идеальный национальный тип”, крестьянские сообщества стали острее чувствовать свою локальную идентичность и со- чинять для ее подтверждения местные предания, в которых фигурировали общеимперские события и герои. Деревенское и городское, местное и наци- ональное сплелось в револю- ционных лозунгах крестьян, требовавших передать им по- 621 Ab Imperio, 3/2005 литическую, культурную и социальную власть. Во время революции 1905 г. сельские верующие, требуя большего контроля над местной религи- озной жизнью, открыто про- демонстрировали желание са- мостоятельно устраивать свое будущее и будущее России в целом. К 1917 г. разочарование крестьян достигло новых вы- сот и стало основой “нового народного православия”, более не опиравшегося ни на церковь, ни на царя как на непререкае- мые основы власти и идентич- ности. Взяв же контроль над местной религиозной жизнью в свои руки, крестьяне не- преднамеренно оказали услугу антирелигиозным активистам, искоренявшим религию. Автор столь настойчиво ут- верждает мысль об активной борьбе крестьян за местное самоуправление, в том числе и в религиозной сфере, что кажется, будто речь идет не о православных приходах, а о протестантских поселениях в северной Америке в XVII веке. Какими же именно способами, по мнению Чулоса, крестьяне стремились к “установлению большего контроля над управ- лением приходской жизнью” (P. 58)? В монографии читатель может обнаружить лишь одно свидетельство этой борьбы – жалобы крестьян в вышестоя- щие церковные инстанции на пьянство, разврат и коррупцию в среде приходского духовен- ства и прошения о замене свя- щенников (безусловно, очень интересный и малоизученный источник, появление которого было обусловлено ростом гра- мотности среди крестьян). Один из аргументов авто- ра в пользу усиления регио- нализации в России в конце XIX в. – создание культов мест- ных святых покровителей, что, по мнению Чулоса, выражало стремление к утверждению региональной идентичности. Однако культ местночтимых святых (имевший сложные со- циокультурные функции) суще- ствовал в России очень давно, как, впрочем, и пресловутая региональная идентичность. Об этом свидетельствуют, напри- мер, пословицы и поговорки, высмеивающие манеры, обы- чаи, особенности произноше- ния и черты характера жителей разных губерний, например: “Галичане свою ворону в Мо- скве узнали” (о жителях г. Галич Костромской губернии) и др. Несмотря на первоначально поставленную в исследова- нии задачу – “сделать деталь- ное описание религии русских крестьян на примере одной губернии и наряду с этим сфор- 622 Рецензии/Reviews мулировать общие выводы о народном православии во всей империи” (P. 8), – Чулос очень кратко и поверхностно, менее чем на десяти страницах, опи- сывает крестьянские верования “вообще”, точнее, связанные с ними основные понятия (до- мовые, красный угол, артос, лампада, леший, горный, черти, сглаз и т.д.). Он подчеркивает, что крестьяне считали все свои представления христианскими (в чем можно усомниться), что синкретичность народных ве- рований имела важное социаль- но-психологическое значение (в чем после Э. Дюркгейма и Б. Малиновского усомниться невозможно) и что современ- ным исследователям сложно до конца понять, почему цер- ковные власти и образованные круги русского общества не осознавали этого их значения, особенно актуального в эпоху модернизации деревни (P. 27). Описывая верования кре- стьян, автор книги некритиче- ски использует теоретические конструкции, разработанные на основе совершенно иного мате- риала. Например, он пишет, что в среде русских крестьян разли- чались “колдун” (sorcerer) (этот английский термин обозначает человека, прошедшего специ- альное обучение и причиняюще- го вред сознательно, с помощью магических манипуляций) и “ведьма” (witch) (воздейству- ющая с помощью врожденной психической силы, часто бессоз- нательно) (P. 20). Как известно, это различение было утвержде- но в науке в 1937 г. Эдвардом Эванс-Причардом, изучавшим представления о колдовстве у африканского народа азанде. В 1970-х гг. эта концепция и дру- гие социально-антропологиче- ские теории стали необычайно популярны в среде европейских историков, попытавшихся с их помощью оживить зашедшее в тупик изучение ведовских про- цессов в Европе и Америке Но- вого времени. Чулос ссылается на одну из ключевых работ тех лет – книгу Кейта Томаса (Keith Thomas) “Религия и закат магии: народные верования в Англии в XVI – XVII веках” (1971). Но, в отличие от Томаса, теорети- ческое разделение на ведьм и колдунов Чулосу ничего не дает (в глоссарии те и другие опи- саны одинаково), и более того, скрывает от автора (и, как след- ствие, от читателей) тот факт, что различие между данными терминами не функциональное, а диалектное (северорусское “колдун”/“колдунья” соответ- ствует украинскому и южно- русскому “ведун”/“ведьма”; Чулос ошибочно пишет “ведом” вместо “ведун”, Pp. 20, 127). 623 Ab Imperio, 3/2005 Итак, небольшая по объему (115 страниц без приложений) монография охватывает боль- шой исторический период и достаточно широкий круг про- блем, в силу чего каждая из них рассматривается автором очень кратко и поверхностно. Выводы редко подкрепляются анализом реального материала, так что создается впечатление, что они существовали у автора еще до того, как он приступил к изучению источников. В заключение еще раз под- черкнем, что книга Чулоса – не столько проблемное исследо- вание, сколько свод известных фактов, помещенных в рамки новых теорий и методологиче- ских подходов, а потому иногда выглядящих непривычно и све- жо. Смелость и оригинальность автора, впрочем, заслужива- ют внимательного отношения специалистов – историков, этнологов, фольклористов. И если бы не упомянутая парадок- сальность некоторых выводов Чулоса, его книга могла бы стать неплохим пособием для студентов-русистов. Caleb WALL James W. Heinzen, Inventing a Soviet Countryside: State Power and the Transformation of Rural Russia (Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2004). 312 pp. Bibliography , Index. ISBN: 0-8229-4215-1. James Heinzen sets out to fill an important void in the current literature by analyzing the role that the People’s Commissariat of Agriculture (Narkomzem) played in “inventing a Soviet countryside” from 1917 to 1929. The invention that Heinzen discusses is the Bolshevik Party’s attempts to transform rural Russia – both ideologically and practically. However, in his work, the word “invention” looks implicitly ironic: it represented a Soviet countryside where rural reality was divorced from Moscow’s invented view of it. Heinzen’s particular focus for this investigation is the role that Narkomzem played in promoting agricultural production in the post-World War I period, which was racked by famine, and the role that agriculture played in fuelling the new industries of the New Economic Policy. The emphasis of the work is more on the political struggles and policy formation processes within the Bolshevik elite than on analysis of competing ideas and personalities within Narkomzem itself. So while the book reads like an institutional ...