"Трагическая эротика": Образы императорской семьи в годы Первой мировой войны (review)

Название новой книги Бориса Колоницкого заведомо провокативно и вызовет у кого-то интерес, а у кого-то и недоумение. Словосочетание заимствовано автором у Сергия Булгакова, который характеризовал такими словами историю "своей личной любви к последнему русскому императору" (С. 9). Вместе с тем в книге речь скорее идет о "трагической любви". Слово эротика в современном сознании имеет достаточно определенное значение. Помещенное на корешке и обложке в сочетании с портретом Николая II работы художника Б. М. Кустодиева, оно, конечно, цепляет глаз и заставляет взять книгу с полки. Удачно это или нет, судить не берусь. Профессионалы купят книгу уже в силу знания имени ее автора, известного петербургского историка, а обыватель, ищущий в монографии "эротики", будет разочарован, поскольку объемный том развлекательным чтением не является.

Цель своей работы автор видел в изучении "тех образов членов императорской семьи, которые производили особенно сильное впечатление на современников, которые влияли на общественное сознание и на политическую борьбу в канун революции 1917 года" (С. 14). Обширный материал, содержащийся в книге, способен послужить отправной точкой для новых исследований. Методологически труд Колоницкого отталкивается от работы Р. Уортмана "Сценарии власти" и является новаторским для отечественной исторической науки, хотя при желании в ней можно обнаружить отдельные публикации, пересекающиеся с тематикой рецензируемого исследования. ¹ Однако, как уже отметил в своей рецензии В. П. Булдаков, "автор претендует (с полным основанием) на лидерство в изучении слухов". ² В таком контексте приведенные Колоницким историографические ссылки скорее дань уважения к другим авторам (С. 582). В настоящее время нет исследования, которое можно было бы поставить рядом с "Трагической эротикой".

Колоницкий задается вопросом, почему труды М. Блока и других зарубежных историков "оказались недостаточно оцененными российскими историками" (С. 15). Темы сакрализации и десакрализации власти, "высокого" и "низкого" в трактовке образа монарха актуальны еще и потому, что и нашему современнику полезно понимать, как происходят те процессы, которые за короткий срок превращают любовь народа к власти в ненависть, а внешнее смирение – в революционный взрыв. Колоницкий избегает теоретических обобщений или морализаторства и представленный им материал заставляет читателя периодически самостоятельно выходить на уровень аналитических сравнений. Можно предположить, что автор намеренно отказывается от обобщений, но в этом можно увидеть и основной недостаток книги, о котором будет сказано ниже.

Обращаясь в первой главе своего исследования к феномену политических слухов, Колоницкий акцентирует внимание на том, что образ монархии, формируемый этими слухами, зачастую был далек от реальности. В период войны властям пришлось столкнуться не только со слухами, традиционным распространителем которых была крестьянская среда, но и со слухами, распространяемыми горожанами, имевшими возможность регулярно читать газеты, а также со слухами, которые распространялись различными представителями самой власти, от посетителей светских салонов до генералов и депутатов Думы (С. 32). Обозначив целью исследования попытку "изучения распространения и восприятия образов членов императорской семьи в массовом сознании, прежде всего в слухах" (С. 33), автор во второй и третьей главах перечисляет свои основные источники. В первую очередь, это письма и дневники. ³ Далее – материалы перлюстрации почтовой корреспонденции и сводки Пятого особого отделения Департамента полиции Министерства внутренних дел (Секретная часть). И наконец, Колоницким в научный оборот впервые вводятся материалы уголовных дел, возбужденных против лиц, обвинявшихся в оскорблении членов императорской семьи (С. 42). Автором также тщательно изучены периодические издания времен Первой мировой войны.

В четвертой – седьмой главах последовательно рассматриваются образы императора Николая II, императрицы Александры Федоровны, Великого князя Николая Николаевича и вдовствующей императрицы Марии Федоровны как в официальной патриотической пропаганде, так и в массовом сознании. Историк показывает, что поощряемая властью в период войны шпиономания и борьба с "внутренним немцем" в итоге обернулись против самих носителей власти (в первую очередь, императрицы) и "официальная проповедь германофобии и шпиономании готовила почву для самых фантастических измышлений об измене в верхах" (С. 542). С другой стороны, имели место попытки формирования не только "образа врага", но и позитивных символов общенационального объединения. Однако в полной мере этого сделать не удалось. Образ Николая Николаевича, которого, несмотря на неудачи начального периода войны, удается окружить пропагандистским ореолом победоносного воина, в итоге входит в противоречие с образом императора. Тот факт, что после сосредоточения командования в руках у Николая II тяжелых военных поражений уже не было, казалось, должен был работать в пользу власти, но этого не происходило. Искреннее желание Александры Федоровны облегчать страдания раненых, ее работа в качестве сестры милосердия, помощь при операциях воспринимались частью современников как своеобразное "унижение" царицы и потеря ей некоего "ореола". Хотя отношение к императрице в обществе всегда было неоднозначным, это еще не объясняет, почему даже ее самые гуманные действия воспринимались отрицательно. Возникает вопрос: следовало ли носителям верховной власти "опрощаться", демократизироваться и становиться "ближе к народу"? Впрочем, игнорирование военной ситуации Александре Федоровне тоже поставили бы в вину. Получался тупик, о котором еще в 1905 году писал монархист Лев Тихомиров: "Ах, как мне жаль этого несчастного царя! Какая-то искупительная жертва за грехи поколений. Но Россия не может не желать жить, а ей грозит гибель, она прямо находится в гибели, и царь бессилен ее спасти, бессилен делать то, что могло бы спасти его и Россию! Что ни сделает, губит и ее и его самого. И что мы, простые русские, как я, например, можем сделать? Ничего ровно. Сиди и жди, пока погибнешь!" ⁴ Можно ли было в тех условиях одновременно совместить "величественный" и "демократичный" образ императора и императрицы для их подданных? Каким образом в рассматриваемый период, не разрушая существовавшую традицию, можно было (и можно ли вообще), стать ближе к народу?

Хабаровский историк А. А. Тесля в рецензии на книгу Колоницкого отмечает, что во время Первой мировой "применялись относительно современные средства массовой информации и пропаганды и возникла проблема постоянного и напряженного контроля и управления общественным мнением, к чему ни одна из стран на тот момент еще не была готова". ⁵ Колониц-кий верно пишет, что мировая война несла в себе опасность для многих монархий и "неотложные задачи общественной мобилизации в разных странах, с одной стороны, требовали ограничения существовавших прав и свобод, но, с другой стороны, они объективно способствовали демократическим общественным процессам" (С. 576). Происходила своеобразная мировая "перезагрузка", предшествовавшая череде революций. Война, например, привела к тому, что монополия на тиражирование портретов и фотографий царской семьи оказалась утрачена. Дошло до того, что "в продажу поступили металлические шкатулки и жестяные коробки для конфет, фарфоровые и стеклянные стаканы, кувшины и вазы, настенные клеенки и даже швейные машинки с высочайшими портретами" (С. 92). Если портрет известного своим эпатажным поведением правого депутата В. М. Пуришкевича смотрелся на конфетной обертке относительно нормально, то "помазанник Божий" на швейной машинке или конфетной коробке выглядел странно.

Колоницкий обращает внимание и на двойственное впечатление от массового тиражирования в печати карикатур на Вильгельма II и других монархов тех держав, с которыми Россия вела войну. Однако здесь нужно сделать важное, как мне кажется, отступление. Помимо обоюдно-издевательских рисунков (в книге, например, приводится австрийская открытка, на которой мантию Николая II украшает вошь с подписью: "Serbien"), с той и с другой стороны печатались не только карикатуры. Бывший в немецком плену В. В. Корсак вспоминал, что немцы в своих журналах помещали статьи о русских генералах, а Пауль фон Гинденбург в статье о русской армии называл ее деятельной и стойкой. ⁶ В российских изданиях тем временем публиковались фотографии Вильгельма II, Гинденбурга, немецких полководцев. Несмотря на пропагандистское противостояние, это были официальные и даже парадные портреты вражеских государственных и военных деятелей. ⁷

Темой специального исследования может послужить "политическая порнография", к которой Колоницкий обращался и раньше. Непристойные рисунки с изображением Г. Е. Распутина (некоторые приводятся в книге) должны были послужить не столько возбуждению сексуальной страсти (для этого уже существовали рисунки, фотографии и даже фильмы соответствующей тематики), сколько осмеянию, десакрализации и дегероизации власти. Униженную и лишенную сакрального ореола власть можно было уже не только ругать, не испытывая угрызений совести, но и попытаться заменить. Более того, эту "неправильную" власть просто следовало заменить.

Колоницкий полагает, что факты осмеяния, оскорбления и уничижения власти (в том числе с помощью матерной брани) "не свидетельствуют о наличии или отсутствии монархического сознания" (С. 553). Иногда это даже происходило в силу чрезмерного монархического чувства, когда поносящий Николая II ощущал себя большим монархистом, чем самодержец. "Плохому" царю противопоставлялся пример "хорошего" руководителя (таковым мог быть великий князь Николай Николаевич или даже Вильгельм II). Император воспринимался как слабый правитель, лишенный необходимых для успешной войны волевых качеств. Не случайны и унизительные выражения в адрес монарха, в которых его называли подкаблучником. Ситуация повторилась осенью 1917 года: "Если антидинастические патриархальные слухи всячески подчеркивали немужественность царя, то и 'левые' и 'правые' слухи осенью 1917 года рисуют женственный образ 'Александры Федоровны' Керенского, якобы спящего на постели императрицы (в некоторых слухах – в белье императрицы), якобы переодевающегося в женское платье (костюм сестры милосердия!), чтобы избежать ареста, и пр." (С. 565).

Обращение к такой теме осмеяния власти словом или действием не ново, вспомним изучение скоморошества. Характерны и отсылки на страницах книги к истории Франции: автор пишет, что "сознание российского общества кануна Февраля весьма напоминает эпоху французской революции XVIII века" (С. 549). Однако данная тема требует специального историософского анализа, который остался вне поля зрения историка. Например, связь прогресса ("модернизации") и десакрализации образа власти состоит не только в появлении слухов о том, что "Мать ГОСУДАРЯ МАРИЯ ФЕДОРОВНА провела в Германию телефон и передавала немцам все, что делалось у нас" (С. 528). Заслуживает внимания и отмеченная связь между расширившимися возможностями публикаторской деятельности и падением авторитета власти. Но ведь и сама власть имела в руках столь же мощную систему печатной пропаганды (газеты, книги, брошюры, плакаты, листовки и т.д.). Почему же тогда антидинастическая пропаганда оказалась эффективней официозной? При наличии соответствующей издательской базы росли тиражи непристойных брошюрок и картинок антимонархической тематики (особенно после Февральской революции). ⁸ В "разоблачительном раже" не отставал от печатных изданий и театр. Историк Энтони Свифт отмечал, что театры легкой комедии быстро приспособились к революционному настроению, выпустив фарсы "Крах торгового дома Романов и К°", "Веселые дни Распутина", "Ночные оргии Распутина", "Царские холопы" и др. Это были короткие сцены, смешивавшие злободневную политическую сатиру со значительной дозой сексуальных инсинуаций. "Пристрастие к пьесам о Распутине и императорской семье, главные темы которых – его сексуальная потенция и деятельность императрицы Александры Федоровны в пользу Германии, не ослабевало до конца осени" 1917 года, отмечает Свифт. ⁹

Обращаясь в восьмой главе к источникам формирования антидинастических слухов, Колоницкий подробно показывает, как эти слухи много лет отравляли российское общество, встречая отклик и в светских салонах, и в окопах на передовой (С. 530-551). Источники формирования слухов назывались самые разные: либеральная оппозиция, революционное подполье, образованная элита, масоны, немецкие агенты и даже русские монархисты. Характерно, что те, кто относил себя к монархистам, не считали зазорным фиксировать и обсуждать самые фантастические и грязные сплетни.

Последняя, девятая, глава книги, к сожалению небольшая по объему, как раз призвана показать ошибочность мнения, согласно которому носители и распространители антидинастических слухов обязательно имели антимонархическое сознание. Проблема для части монархистов (Л. А. Тихомиров, В. В. Шульгин, Б. В. Никольский, М. О. Меньшиков, В. М. Пуришкевич и др.) заключалась в том, что они желали видеть во главе империи диктатора, а Николай II ими как возможный диктатор уже не воспринимался, так как перестал соответствовать их ожиданиям. Часть правых политиков переходили от монархических идеалов к цезаризму. Разочарование в Николае II как монархе также объясняет легкость и даже откровенную радость, с которой многие из них восприняли Февральскую революцию. Особых надежд на А. Ф. Керенского как диктатора они не питали. Шульгин позднее нашел сильную личность для поклонения в лице П. Н. Врангеля, а еще позднее – Б. Муссолини. Меньшиков же в 1918 году запишет в дневнике: "О Ленине сужу по 2–3 прочитанным его статьям. Человек, судя по ним, не лишенный таланта и большого характера. Крупный, во всяком случае, человек. Тиран типический, но м.б., большая ошибка судьбы, что он не сидел на престоле Николая II" (выделено мной. – А.Р.). ¹⁰

Колоницкий справедливо называет одной из причин победы Февральской революции отсутствие у власти "поддержки даже со стороны немалой части монархистов, остававшихся таковыми даже в момент падения монархии… многие былые искренние его сторонники переставали верить в царя. Они переставали любить своего императора" (С. 568). А. А. Бобринский еще в 1911 году "заносил в дневник сплетни по поводу нетрадиционной сексуальной ориентации императрицы", ¹¹ Б. В. Никольский в 1912 году отмечал в дневнике "эротоманство" Александры Федоровны. ¹² "Династия, видимо, сгнила до корня. Какое тут Самодержавие, если народу внушили отвращение к нему – действиями самого же Царя", – писал 2 марта 1917 года в дневнике Тихомиров. ¹³ Рассуждения об "измене" в верхах, о "немке-царице" и Распутине соседствовали в записях правых с патриотическими лозунгами. Колоницкий полагает, что "миф о заговоре и ксенофобия, секс и религия являются универсальными составляющими той взрывчатой идеологической смеси, которая нередко порождается массовой культурой современных обществ в условиях глубокого политического кризиса и которая часто вызывает вспышку стихийного массового протестного движения" (С. 550). Заслуживают внимание и рассуждения о националистической составляющей Февральской революции, которая нередко воспринималась "как освобождение от векового 'немецкого ига', как свержение чуждой России 'германской династии' Голштейн-Готторпов, лишь 'прикрывающейся' родовым именем Романовых" (С. 574). Объяснима и поддержка революционных событий со стороны высших иерархов православной церкви. ¹⁴ Затягивание с решением вопроса о восстановлении патриаршества, недовольство накопившимися проблемами как со стороны церковных "охранителей", так и со стороны церковных "либералов" порождало критическое отношение к императору, хотя официально это могло и не проявляться.

Несмотря на перечисленные важные аспекты дискредитации императорской власти в России, проанализированные Колоницким, после прочтения книги создается ощущение отсутствия у автора четкой методологии исследования. Объединяя оценки представителей власти, высказывания видных философов, богословов, писателей и политиков с оценками (часто нецензурными) крестьян и рабочих, Колоницкий не стремится к более нюансированному прочтению причин этих оценок и к дифференциации их интерпретаций. Конечно, неудачи в войне или "распутинщина" могли в равной мере вызывать негодование у философа с мировым именем и у простого брянского мужика. Однако уровень знаний и доступ к информации у них все же отличались. Беспроблемное объединение в один общий "текст" критических текстов, созданных интеллектуалами, с эмоциональными, часто бранными оценками представителей "низов" рождает у читателя больше вопросов, чем ответов. Фактология, которой насыщена книга, могла бы быть более серьезно осмыслена с привлечением теорий психологии масс, возникновения и падения элит и т.д. Хочется думать, что работа Колоницкого послужит стимулом для новых исследований в этом направлении. Так, более глубокое осознание специфики дискурсов "интеллектуалов" и "улицы" и применение разных методов для их анализа позволило бы показать, на каком уровне и в каких контекстах они пересекались и совпадали и где влияли друг на друга. Недовольство разных слоев общества, при всем различии в способах его выражения (научный трактат, публицистическая статья, матерная брань или надпись…), совпадало, в частности, на уровне восприятия слабости власти и потенциально способствовало формированию толерантности к идее политического насилия. Видимо, не случайно в итоге к власти в стране пришли политики, которых в "слабости" упрекнуть не мог никто.

Работа Колоницкого, в центре которой находится тема репрезентации императорской власти в период Первой мировой войны, является, безусловно, новаторской как на уровне постановки вопросов, так и на уровне собранного автором материала. В тексте "Трагической эротики" Колоницкий делает многочисленные значимые "зарубки", которые в перспективе позволят новым историкам свернуть с магистральной тропы политической истории русской революции на параллельные тропинки оригинальных исследований массовой политической культуры в позднеимперской России.