We Modern People: Science Fiction and the Making of Russian Modernity by Anindita Banerjee (review)

Леса дрожали, когда ассоциированный профессор Корнельского университета Аниндита Банерджи бралась за написание книги "Мы, современные люди: Научная фантастика и становление российской модерности", − не потому что в книге нет ничего нового, а потому что сосны гибли за право автора на фразу о "скором светопредставлении" и тому подобном "стремительном домкрате".

Первое, что бросается в глаза в книге, - это изобилие фактических ошибок, небрежностей в переводе и путаницы с именами и названиями произведений. Может быть, мне возразят, что педантизм историка не уместен в оценке творчества профессора сравнительной литературы, но я уверен, что многие специалисты откажутся читать книгу и потеряют доверие к автору, столкнувшись с любым из нижеприведенных ляпсусов. А это, правда, очень жаль, так как книга заслуживает внимательного комментария и обсуждения.

Тяжело профессору Банерджи даются славянские имена авторов анализируемых ею текстов. Александр Конкевич именуется по псевдониму Беломор (С. 67-68), Борис Красногорский стал Александром (С. 55), Василий Каразин − Николаем (С. 106), Николай Шелонский − Владимиром (С. 107). Аналогичным образом "Вестник Европы" превращается в "Европейский вестник" (С. 8), а в сносках повсеместно лишается заглавной буквы − "Vestnik evropy". Странные метаморфозы претерпевают названия произведений: так, "Роковая война 18?? года" Конкевича названа "Адской войной" (С. 67) − на самом деле это название произведения Пьера Жирара в русском переводе. Книга В. Уминского "Неведомый мир. Марс и его жители" сделалась "В мире будущего. Из жизни обитателей Марса" (С. 67), собрав в себе названия двух других произведений: Н. Шелонского "В мире будущего" и П. Инфантьева "На другой планете. Повесть из жизни обитателей Марса".

Профессор Банерджи не всегда справляется с русским языком; так, статья В. Ламанского "Три мира Азийско-Европейского материка" переведена как The Three Worlds of Asiatic-European Foundations (С. 32); "Кол из будущего" − как Homesteads from the Future (С. 113). Выражение Циолковского "instant cognition" в обратном переводе на русский у автора преобразовалось в затейливое skoroe svetopredstavlenie (С. 136) с интригующей буквой "д" в середине. "Perfection" у Циолковского она переводит как "сделанность" (С. 132). Вообще с работами Циолковского у автора наблюдается сугубое затмение: кроме "скорого светопредставления", Банерджи переводит "Волю вселенной" темной фразой "The Universal Will", несмотря на существование устоявшегося перевода The Will of the Universe (С. 133).

В книге встречаются ссылки на несуществующие страницы (на-пример, на стр. 67 и 69 брошюры Н. Федорова "Вечер в 2217 году" 1906 года издания (С. 86-87), которая целиком состоит из 32 страниц) и непонятные архивные фонды (на стр. 182 дается ссылка на документ из ОР РНБ без указания номера и названия фонда и без описания самого документа). Автор обнаруживает незнание если не общеизвестных, то легко проверяемых фактов. Так, она называет К. П. Победоносцева министром иностранных дел (С. 30); отмечает, что обсерватории в Санкт-Петербурге, Москве и Казани появились между 1860-ми и 1901 г. (С. 52; на самом деле − в 1810-1830-е гг.); приписывает Воронеж к Тамбовской губернии (С. 115); считает, что в 1930-е гг. происходило массированное строительство гидроэлектростанций на сибирских реках (С. 118); ошибочно указывает год публикации "Собачьего сердца" М. Булгакова (С. 127; должно быть 1968-й, а, разумеется, не 1925-й).

Хуже того, несколько произведений просто сомнительно пересказаны или странно поняты. Например, Банерджи упоминает два произведения В. Семенова "Царица мира" и "Короли воздуха" (ссылаясь только на журнальные варианты 1910 и 1911 годов, несмотря на публикацию этих произведений отдельными книгами в 1908 и 1909 гг. соответственно). Автор интерпретирует сочинения Семенова как изображение блистательных возможностей авиации по продвижению человеческого общества в сторону всеобщего мира и "преодолению барьеров и границ, разделяющих народы в течение столетий" (С. 49). Возможно, публикация в журнале "Природа и люди" дает основания для такой трактовки, но роман "Царица мира" заканчивается совсем иначе - возрождением национального духа и милитаризма, а его сиквел "Цари воздуха" вообще рисует воздухоплавание будущего как движение к анархии, войне всех против всех, новому феодализму и окончательному одичанию на последних страницах. ¹ То есть, по крайней мере, изначальный проект автора выглядит совершенно не так, как описывает его Банерджи: Семенов проблематизирует "аэропланные мечты" своего времени и указывает на опасность полной деградации общества в связи с освоением новой технологии. Описание повести А. Конкевича "Роковая война 18?? года" на стр. 68 просто ошибочно: на самом деле это типичная военно-морская "воображаемая война", в которой нет ни слова про тейлоровский рациональный менеджмент и грядущий апокалипсис. Судя по пересказанному содержанию, Банерджи спутала это произведение с романом С. Бельского "Под кометой" (1910), который тоже упоминается в книге (С. 69), хотя и со школярской оплошностью: опять-таки дается ссылка на несуществующую стр. 147 в произведении, состоящем из 127 страниц (сноска 27 на стр. 177).

Но если читателю удастся преодолеть раздражение и жалость к деревьям, то книга Банерджи окажется хорошим поводом для обсуждения интересных проблем, связанных с жанром научной фантастики и модерностью в России. Проблема взаимовлияния фантастического воображения и модерности находится в центре рецензируемой работы и помещает ее в контекст современных исследований аналогичной направленности. ² Нельзя не согласиться с Банерджи в том, что научная фантастика не просто свойственна эпохе модерности, но является способом мышления о модерности, методом "модернизации русского сознания" (С. 2). Ссылаясь при этом на руководителя своей докторской диссертации Иштвана Чичери-Ронаи, Банерджи ставит проблему более радикально, отмечая, что фантастика модернизировала не только сознание, но и жизнь России на рубеже XIX - XX вв. (С. 3, 10). Это мнение нуждается в дополнительном обосновании, чтобы, как говорил охотно цитируемый ею Ленин, "не свихнуться в идеализм". На самом деле, прослеженные тематические преемственности между до- и послереволюционными культурными феноменами, или, как автор называет их, "арки" (на-пример, между "электрическими фантазиями" и ГОЭЛРО, воображением пространства и Транссибом, антропологическим воображением космистов и советской евгеникой), говорят о многом, но все же не опрокидывают логику: "после этого не значит вследствие этого". И электрическая фантазия В. Чиколева 1895 г., и план электрификации большевистского руководства могут отсылать к обширным общим пластам культурного контекста, но доказать, что второе вытекает из первого - а именно это предполагается смелой гипотезой о "модернизации жизни" через фантастику, будет слишком сложно.

Вызывает сомнение и попытка проблематизировать российскую фантастику, поставив вопрос: как в столь технически отсталой стране была возможна столь ранняя и развитая форма воображения, само понятие о которой - "научная фантастика" − возникло за десятилетия до англо-американского science fiction? Автор явно преувеличивает как отсталость дореволюционной России, так и развитость ее "научной фантастики". Так, Банерджи пишет, что если на Западе электричество становилось частью повседневной жизни, то жители Российской империи могли о нем только мечтать. Однако мы знаем, что первые трамваи, освещение улиц крупных городов, электростанции были не мечтой, а реальностью, в которой как раз и жили авторы утопий и научных фантазий - городская интеллигенция дореволюционной эпохи. Правильнее было бы говорить о повышенной, "навязчивой" чувствительности к собственной отсталости у интеллигенции дореволюционной России, которая, возможно, не соответствовала реальной отсталости их страны, о чем упоминает Банерджи со ссылкой на М. Стейнберга (С. 10), хотя и не развивает эту перспективную идею дальше. С другой стороны, непонятно, на чем основано утверждение автора о превосходстве российской фантастики; если брать количественный показатель производства научной фантастики и социальных утопий, то в России их было на порядок меньше, чем в англосаксонской и западноевропейской литературе в целом. ³ Кроме того, Э. Беллами, У. Моррис, Г. Уэллс, Ж. Верн, К. Лассвиц становились образцами для подражания и объектами многочисленных переводов и дебатов в России, в то время как случаи перевода российской фантастики на европейские языки были единичными. ⁴

Из задумки и архитектуры книги вырастает более "правильная" исследовательская проблема, чем та, которую эксплицитно формулирует автор. Об уникальности российской фантастики можно говорит только в контексте ее вовлеченности в атмосферу футуризма, философию космизма, революционные настроения и радикальные проекты преобразований, которые циркулировали в позднеимперский период и в первое время после установления власти РСДРП(б), и книга на самом деле посвящена именно этой вовлеченности или, точнее, фантастическому воображению в целом. Аниндита Банерджи исследует, какие новые горизонты открывались в воображении этого времени, откуда могло "прийти новое". С этой точки зрения ключевая тема книги состоит в том, как фантастика работала с проблемами, которых еще не было "в реальности" ни в России, ни на Западе, но которые уже были представлены в воображении. Российская специфика возникает в той точке, где начинается анализ "воображаемой отсталости", выстраивание и разрушение дистанций по отношению к российскому Другому − Западной Европе и Азии. Так, научная фантастика в России исследовала вопрос о том, как победить дегуманизацию, связанную с научно-техническим прогрессом, преодолеть рационализм "цивилизации" Запада и соединить прогресс с "духовностью", превратив тем самым Россию из мировой периферии в мировой центр новой, альтернативной модерности. Несколько огрубляя, можно утверждать, что "воображение отсталости" заставляло российских фантастов и утопистов подыскивать (выдумывать) такой контекст, в котором Россия, не вступая в борьбу с Западом на условиях "модерности", становилась бы всемирным лидером в рамках "альтернативной модерности".

В первой главе рассматриваются пространственные характеристики воображения "альтернативной модерности". Автор прослеживает три "арки" воображения: Сибирь в научной фантастике, "аэропланные фантазии" и космическую фантастику. Каждая из этих "арок" открывает новые перспективы для выработки отношения к модерности и к появлению новых идентичностей. Например, из анализа повести В. Одоевского "4338", текстов Н. Данилевского, Достоевского, В. Ламанского, В. Хлебникова и А. Гастева Сибирь предстает в качестве "третьего пространства" между Европой и Азией, в котором Россия преодолевает метафору Чаадаева о белом пятне в истории человечества и получает новую жизнь и идентичность. Транссиб в этом контексте превращается из орудия колониального доминирования в инструмент воссоединения России с ее азиатскими корнями и выработки неколонизаторских форм взаимодействия Запада и Востока. ⁵ В то же время воображение Сибири предстает как антизападный, изоляционистский проект, чреватый архаизацией общества. Фантазируя на тему Сибири, интеллектуалы не только представляли ее местом развертывания необыкновенного и прекрасного будущего, но и видели в ней всемирное хранилище прошлого. К сожалению, автор совершенно не анализирует тему о соотношении нации и империи в воображении сибирских пространств и постоянно, но неотрефлексированно употребляет понятие "нация" как синоним "государства".

В той же главе речь идет о возможностях авиации в научной фантастике. Авиация не только позволяет вообразить качественный технологический скачок и одномоментное преодоление "воображаемой отсталости", но и параметры "альтернативной модерности", не связанной с земными границами и национальными привязанностями. В то же время "аэропланные мечты" легко вырождаются в военную фантазию о господстве в воздухе и на земле. ⁶ Космическая фантастика играет важную роль в российском воображении альтернативных модерностей, что связано как с традицией "космизма", так и - телеологически - с успехами Советского Союза в освоении космоса. А. Банерджи резонно замечает, что в космических фантазиях открываются перспективы для безграничного экспериментирования с остранением и воображением конфигураций социальных идентичностей, полностью освобожденных от земных традиций, а также раскрываются сверхъестественные возможности личности, но при этом, как показывает образ Стерни из "Красной звезды" Богданова, происходит и освобождение от человеческой морали (С. 58).

Следуя логике первой главы, автор называет вторую главу "Преодолевая время", хотя различие между главами достаточно условное и неубедительное. Почему, например, "Самокатная подземная дорога" А. Родных (С. 60) должна рассматриваться здесь, а не в разделе о пространстве не понятно. В этой части говорится о критике, которой научная фантастика подвергала модерное представление о рационализации времени, футуристическое пренебрежение историей и поглощение частного времени обществен ным. Аргументация состоит в том, что модернизация времени ведет к превращению человека в винтик общественной системы, лишенный исторической памяти, автономии и аутентичности. Образы тоталитарного общества в антиутопическом очерке Н. Федорова "Вечер в 2217 году" (1906) и затем в хрестоматийном романе "Мы" Замятина интерпретируются с этой точки зрения (С. 85-89). Обращаясь к популярности философии интуитивизма Анри Бергсона в России, Банерджи подчеркивает ее связь с критикой европоцентризма и рационализма, с утверждением ценности своей личной свободы и самобытности собственной культуры. Так, в "Красной звезде" автономия и свобода внутреннего развития рабочего на Марсе противопоставляется нормированности рабочего времени на производствах Земли (С. 84).

Как и первые две главы, третья и четвертая главы составляют единое целое и посвящены исследованию возможностей и опасностей, связанных с научно-техническим прогрессом. Третья глава, в основном опубликованная в 2003 г. в журнале Science Fiction Studies, ⁷ рассказывает об "электрических фантазиях" и воссоздает культурный контекст, в котором электричество выступало не только в его "материальной" форме, но и как метонимия современности, метафора преодоления отсталости и решения проблемы голода, синоним мистических способностей человека. Подчеркивая диалектическое взаимоотношение этих двух форм, Банерджи вводит не очень, на мой взгляд, удачное сравнение с анодом и катодом (с тем же успехом можно было бы сопоставить протон и электрон). Анод, позитивный электрод российской электрической культуры, представлен, например, сочинениями Ломоносова, который питал научный оптимизм, считая, что, подобно Прометею, человек рано или поздно овладеет могучей силой электричества и сравняется с богами (С. 94). В начале XIX в., однако, возобладала противоположная, "отрицательно заряженная" трактовка электричества, связанная с месмеризмом, магнетизмом и различными мистическими практиками. Короткое замыкание этих двух трактовок дало мощный импульс для создания социальных утопий, в которых научно-технический прогресс в использовании электричества имеет всеобщее значение для трансформации общества, человека и его сознания. Обращаясь к сочинению "Капитан Немо в России" К. Случевского, Банерджи делает несколько на тянутое, но эффектное сравнение французского Немо, которому электричество дает персональную свободу и комфорт, и русского "Немо", который использует электричество для улучшения жизни и образованности крестьян (С. 104). Анализируя Случевского, Банерджи вводит богатое смыслами понятие русского "самородка", который благодаря своему уму без помощи европейской науки овладевает революционной технологией и двигает Россию вперед. Подобные "самородки" были не только литературным приемом, но и методом утопического мышления, парадоксально связывавшим идеалы всемирного прогресса с идеями русского мессианства, антизападничества и "третьего пути" (С. 105).

Последняя, четвертая глава рассказывает об антропологических фантазиях, в которых исследуются альтернативы "биологической модерности" (С. 129). Автор определяет последнюю как инструментальное отношение к человеческому телу, представление о его пластичности, о безграничных возможностях по его улучшению, приспособлению к изменяющейся технологической среде. Крайним проявлением "биологической модерности" выступает хирургическое удаление "центра фантазии" в мозге, описанное в антиутопии Замятина. Опираясь в основном на работы Циолковского, автор показывает, как научная фантастика пыталась найти новые связи модерности с "духовностью", уйти от образа бездушного "человека-машины" и соединить трансформацию тела с увеличением свободы и силы мышления. Технологически передовое общество в этих фантазиях не только мирно сосуществует с природой (С. 122), но и преодолевает отчуждение индустриальной эпохи, восстанавливая на новом этапе древнее представление о всеобщем родстве посредством переливания крови, как это происходит, например, в "Красной звезде" Богданова (С. 143, 151-152).

Книга Банерджи ставит провоцирующие к дальнейшим размышлениям интересные проблемы, связанные с возможностями и пределами изобретения нового в обществе "воображаемой отсталости" и травматической модернизации, и тем неприятнее спотыкаться на фактической ошибке или сомнительном исследовательском решении. Несмотря на интересную подборку не самых общеизвестных произведений жанра научной фантастики, автор никак не проясняет свой выбор (создается впечатление, что профессор Банерджи считает свою выборку исчерпывающей). Отсутствие объяснений в данном случае приведет в отчаяние любого любителя этого жанра. Никак не объясняется и отказ от анализа социально-политических утопий, которые, казалось бы, логично вписываются в замысел исследования. Отсутствие какого бы то ни было анализа европейского и американского научно-фантастического контекста создает ложное впечатление о необыкновенной уникальности российской фантастики. Банерджи не уточняет грань между научной фантастикой, утопией и, скажем, фантазированием в литературе, искусстве, науке. В результате размывается представление о том, что, собственно, составляет предмет исследования, и возникает ощущение, что автор, подобно покупателю в супермаркете, произвольно набрала наиболее "аппетитные", с ее точки зрения, сюжеты, не заботясь о систематичности и хронологии (заявленные хронологические рамки не всегда выдерживаются). В целом книга больше похожа на диссертацию, написанную второпях, крайне темным языком, исследователем, для которого избранные источники не предмет для внимательного и систематического анализа, а незначительный предлог для создания собственных метафорических построений о плохо знакомой и не очень интересной ей русской культуре и истории.