Voices from the Soviet Edge: Southern Migrants in Leningrad and Moscow by Jeff Sahadeo, and: Migration and Hybrid Political Regimes Navigating the Legal Landscape in Russia by Rustamjon Urinboyev (review)

На первый взгляд, эти две книги историографически несовместимы и принадлежат параллельным академическим мирам. Автор одной – Джефф Сахадео – историк, чья предыдущая книга (2007 г.) посвящена колониальному Туркестану.¹ Автор другой – Рустамжон Уринбоев – социолог права и международник, изучающий процессы в современной России, Турции и Центральной Азии. Хотя обе книги рассматривают миграцию из Центральной Азии (и Кавказа) в СССР/Россию, они освещают разные хронологические периоды и по-разному формулируют исследовательские вопросы. Более того, авторы работают в разных дисциплинарных традициях и с разными концептуальными рамками. Тем не менее, между монографиями существует любопытная перекличка, позволяющая объединить их в одной рецензии. Книги удачно дополняют друга. Сахадео доводит свой анализ миграции из Центральной Азии и Кавказа в столичные города СССР до перестройки, а Уринбоев описывает постсоветскую современность, позволяя таким образом проследить дальнейшую логику процессов, изученных Сахадео. Благодаря такому последовательному чтению, у социологической перспективы Уринбоева возникает историческая глубина.

Помимо общей темы, книги объединяет общий методологический выбор. Рустамжон Уринбоев и Джефф Сахадео предлагают взглянуть на миграцию не с точки зрения московских чиновников и политиков и не с точки зрения коренных москвичей/ленинградцев-петербуржцев, а с точки зрения самих мигрантов. При этом такой исследовательский взгляд объясняется не только теоретическими соображениями, но и собственным иммигрантским опытом обоих авторов. Оба исследователя реконструируют субъектность мигрантов, стремятся услышать их голос и воспроизвести их нарративы самоописания. Поэтому исторический анализ Сахадео в значительной мере опирается на устные истории, собранные им в 2000-е годы, а социологическая книга Уринбоева основана на интервью и наблюдениях 2010-х годов, что также сближает эти работы.

Книга Сахадео полна новаторских оценок советского исторического опыта. Во-первых, он опровергает мнение о том, что советское население, в том числе из южных и восточных регионов, было маломобильным. Напротив, Сахадео считает, что миграции являлись ключевой практикой советской реальности.² Во-вторых, он ставит под сомнение представления о позднесоветской стагнации (P. 2, 198), отмечая, что высокая мобильность между окраинами и столицами говорит о социальном динамизме.³ В-третьих, Сахадео оспаривает взгляд на СССР как на империю, поскольку мигранты описывают Москву и Ленинград как места "безопасности и свободы". В отличие от постколониальных Лондона или Парижа, считает он, в советских столицах сформировалась особая модель интеграции населения "колоний". Там не было территориальной сегрегации и массового расизма, и не допускались стигматизирующие дискуссии об иммиграции и мигрантах.⁴ "Советский Союз остается уникальный человеческим и государственным экспериментом", – делает вывод Сахадео (P. 7).

В то же время, он осмысливает советский опыт миграций с помощью концептуального аппарата, разработанного для изучения западного мира, интегрируя таким образом советский опыт в глобальную историю постколониального переустройства. В первой главе, "Глобальный, советский город", излагается история Москвы и Ленинграда как коммунистических межсетевых (gateway) мегаполисов, сравнимых с мегаполисами глобальных "Севера" и "Юга". Для них характерны высокая концентрация инвестиций и столь же высокая миграция рабочей силы, развитая этническая инфраструктура и транспортные сети.

Вторая глава, "Дружба, свобода, мобильность и старший брат", рассматривает специфический советский проект "дружбы народов". Основанный на едином гражданстве, он формировал особое "эмоциональное сообщество" (P. 36), члены которого разделяли чувства равенства, близости и счастья, общие воспоминания и отсылки к прошлому. Эта эмоциональная близость позволяла этнически "иным" быть официально представленными в городском пространстве, формируя таким образом у приезжих местную субъектность и сопричастность.

При этом в межэтнических отношениях присутствовала иерархичность, особенно ярко выраженная в риторике "старшего брата" и проявлявшаяся в отношениях с русским населением мегаполисов. Чувства лояльности и благодарности могли соседствовать с осознанием собственной второстепенности, что особенно отмечали выходцы из Южного Кавказа. Советскость и русскость воспринимались в связке и считались неизбежной частью современной городской идентичности. Сахадео отмечает в советской идеологии "дружбы народов" элементы "ментальной колонизации" и "европоцентризма", но оценивает его положительно, как механизм интеграции нерусских народов в "современный, европейский, космополитичный мир" (P. 62).

В третьей главе, "Обустраиваясь в двух столицах", рассматриваются этапы пути мигранта из центральноазиатского и кавказского регионов – от принятия решения о переезде до встречи с новым сообществом и включения в него через создание своего образа "места". Автор детально анализирует возможные мотивации к переезду, вариации опыта многонационального общения и формирование представлений о местных вкусах, погоде, сексе и образе жизни.

В четвертой главе, "Раса и расизм", Сахадео обращается к проблемам, с которыми сталкивались приезжающие в Москву и Ленинград. Дискриминация и оскорбления, которым они подвергались, роднит их опыт с опытом мигрантов в постколониальном мире в целом (P. 95). Автор включает все стигматизирующие практики в понятие "расизм", хотя признает, что ни сами мигранты, ни столичные сообщества категорией "расы" не пользовались. Такая трактовка может вызывать возражения, в том числе и потому, что советский стигматизирующий язык "расы" ("черные", "чурки" и пр.) не был, как указывает сам исследователь, сугубо биологическим. Язык расоизации представлял собой смесь категорий этничности, культуры и социальной стратификации, часто принимая форму "ироничного шовинизма". Расистские практики разнились, и разные группы мигрантов воспринимались их по-разному. Так, выходцы с Кавказа и люди, занятые в неформальной экономике, чувствовали их острее, но при этом существовало множество способов ментально абстрагироваться и социально обезопасить себя от конфликтов, и даже избежать их. Как отмечает Сахадео, в СССР не возникло мобилизации дискриминируемых вокруг приписываемых им биологических черт. Тем не менее, Сахадео считает западный и советский расизм сопоставимыми феноменами, результатом схожих процессов "движения с Юга на Север по преимуществу менее привилегированных бывших колониальных подданных" (Pp. 114-115).

Две следующие главы посвящены траекториям интеграции в столичную жизнь, причем и здесь Сахадео находит множество параллелей с положением постколониальных мигрантов на Западе. Пятая глава, "Стать своим: чувство принадлежности в двух столицах", реконструирует субъектность мигрантов, самостоятельно делающих жизненный выбор, использующих разные практики и стратегии адаптации, и действующих в условиях иерархий/неравенства, пытаясь их преодолеть. Автор рассказывает о мигрантских (этнических, земляческих, родственных) сетях поддержки и противоречивых отношениях внутри них, о роли официальной документации, в частности временной и постоянной прописки, и о манипуляциях ради ее приобретения, и о жизни без прописки. В шестой главе, "Жизнь на обочине", рассматривается особая категория приезжих, которая образовалась в неформальной экономике Москвы и Ленинграда. Эти люди, занятые в торговле или другой частной деятельности, реже ощущали себя своими в столицах, больше ассоциировались с домом, который они покинули. Они реже самоидентифицируются как "новые советские люди" и чаще описывают свои истории через национальные категории. На мой взгляд, эта глава наиболее перекликается с современностью, и потому кажется мне одной из самых важных в книге. Она выстроена вокруг четырех устных историй: Айжамал Айтматовой, Меерим Калиловой и Джасура Хайдарова (этнического узбека) из Кыргызстана и Эльнура Асадова из Азербайджана. Как показывает Сахадео, в их воспоминаниях восприятие себя как успешных и современных соседствует и переплетается с осознанием собственной маргинальности и тягот своего труда. Плюсы мигрантской жизни нивелируются минусами, проблемы с милицией и с окружающим населением, как и враждебность последнего, являются частью обыденной жизни.

Седьмая глава, "Перестройка", описывает поворотный момент в истории позднесоветской миграции, когда столицы перестали восприниматься как центры благосостояния и притяжения, активизировался национализм и расизм. Этнические конфликты в союзных республиках и начавшаяся дезинтеграция потребовали принятия новых решений – возвращаться или оставаться навсегда.

В целом книга Сахадео хорошо передает сложность и неоднозначность исторического опыта мигрантов из Центральной Азии и Кавказа в советских Москве и Ленинграде, но противоречивость этой истории с трудом поддается теоретическим обобщениям. По крайней мере, Сахадео непоследователен в своих выводах. В заключении к книге, "Красный или черный?", он повторяет тезис о типологическом сходстве позднесоветских миграций с глобальным движением жителей постколониального Юга на Север, в бывшие имперские столицы, в поисках работы и приобщения к современности. Одновременно Сахадео утверждает, что миграция в СССР отличалась от "западной", что советские мигранты оценивали эту часть своей биографии намного позитивнее, чем мигранты в Западной Европе. Так складываются ли отличительные черты позднесоветской миграции в уникальную модель, претендующую на особое место в глобальной истории постколониального мира? Кажется, автор не готов ответить определенно. Отсутствие четкой авторской позиции усугубляется тем, что позитивные оценки советского мигрантского прошлого даются респондентами Сахадео ретроспективно, спустя 15-20 лет после распада СССР. Сахадео сам признает, что постсоветская дестабилизация, начавшаяся с перестройки, вызвала ностальгию по советскому прошлому (P. 203). Его позитивный образ, таким образом, стал результатом выборочной памяти.

Авторская амбивалентность в выводах, во многом отражающая зависимость от настроения мигрантских нарративов, становится еще менее приемлемой после знакомства с приложением "Устные истории", где Сахадео подробно излагает данные о своих информантах и коллизии сбора интервью. Автор признает, что ни число интервью, ни состав респондентов (большинство – выходцы из Кыргызстана и Азербайджана) не являются репрезентативными, а, скорее, служат иллюстрациями. Сахадео также отмечает, что его собеседники настойчиво обращаются к советскому языку успеха для описания своих мигрантских биографий. Насколько же узость базы интервью и их тенденциозность искажают реконструкцию прошлого в книге? Более того, мы знаем, чем закончился советский эксперимент, и, соответственно, дискуссии об его уникальности или схожести с западной моделью развития не могут игнорировать причины и последствия распада советской системы.

Рустамжон Уринбоев начинает свое исследование с момента распада СССР и более определенно предлагает рассматривать постсоветскую Россию как особый случай, для которого не вполне годится объяснительная рамка, разработанная для стран Запада. Правда, советское прошлое в его исследовании не является важной отправной точкой, и потому дискуссия о (пост)имперском и (пост) колониальном характере миграционных процессов отсутствует. Вместо этого автор предлагает концепцию "гибридного политического режима", отличающегося от западных легалистских режимов.

В первой главе, "Понимание правовой адаптации мигрантов в гибридных политических режимах", автор говорит о "незападных, недемократических контекстах", в которых сегодня действуют мигранты. Он призывает рассматривать мигрантов не как объекты и жертвы миграционной политики, а как субъекты, которые используют неформальные связи и практики для адаптации в этих специфических условиях. Уринбоев сомневается в применимости к российским реалиям разработанных для Америки и Европы концепций ассимиляции, аккультурации и интеграции. Исключение он делает только для концепции транснационализма, учитывающей субъектность мигранта до миграции, в его стране происхождения.⁵ Уринбоев также критикует ограниченность концепций, с помощью которых описывают состояния легальности, нелегальности и промежуточные статусы. Адаптация в гибридных режимах происходит не столько через включение в правовое поле, сколько через знание мигрантами уличных законов, их умение приспособиться к коррумпированной и слабо управляемой среде, где легальные инструменты дополняются неформальными практиками отношений с государственными чиновниками, собственными неформальными институтами и транснациональными сетями, включая институты власти и авторитета на родине мигранта.

Во второй главе, "Миграция, теневая экономика и параллельный правовой порядок в России", Уринбоев излагает историю миграций в постсоветскую Россию и анализирует демографические и экономические факторы, которые делают миграцию неизбежной и массовой. Он подробно описывает процесс формирования российской миграционной политики, указывая на "противоречивую и случайную природу иммиграционных законов и практик, формирующих иммиграционный правовой режим, который толкает массы рабочих-мигрантов в сферы нелегальности и делает занятость в теневой экономике единственно реалистичным выбором" (P. 35). Распространение мигрантофобских настроений и расизма также способствует выталкиванию приезжих в неформальную сферу.

Третья глава, "Узбекские рабочие мигранты в России: разбор 'кейса'", посвящена истории миграции из Узбекистана. Автор знакомит читателя с практиками регулирования социальных норм в местах, откуда мигранты уезжают в Россию, куда переводят заработанные деньги и куда возвращаются. В частности, Уринбоев описывает социальный институт соседского и родственного сообщества саморегулирования и солидарности – махалля. Вместе с мигрантами ("мусофирами"), махалля перемещается в Россию и помогает адаптироваться к российским условиям неопределенности и прекаритета – "бороться за выживание", по словам самих мигрантов.

В следующих главах представлена насыщенная этнография повседневной мигрантской жизни. Так, четвертая глава, "Повседневное взаимодействие узбекских мигрантов с работодателями и посредниками", рассматривает запутанную схему организации мигрантского труда в строительной отрасли. Уринбоев разбирает роль посредников и бригадиров и суть договоренностей "по рукам". В главе подробно рассматривается конфликт узбекского бригадира, носящего русское прозвище Миша, с русским посредником Стасом и членами бригады – Мишиными земляками. В этот же конфликт вовлечены чеченские рэкетиры, именуемые "судьями" (казий), и омоновцы. Главную роль в урегулировании конфликта играет домашнее сообщество (махалля). В пятой главе, "Повседневные взаимодействия узбекских мигрантов с уличными институтами", Уринбоев детально исследует неформальные практики силового контроля мигрантского рынка труда: рэкет ("крыша") и разборки, которые по-прежнему сохраняются в российском обществе и часто связаны с напряженными отношениями разных этнических групп внутри мигрантского сообщества. В шестой главе, "Повседневные взаимодействия узбекских мигрантов с полицейскими и миграционными чиновниками", представлено множество неформальных практик, к которым прибегают перечисленные в названии участники коммуникации, дабы избежать регистрации или получить ее, договориться о нарушениях законодательства и суммах взяток и т.п. Эти практики, парадоксальным образом, и обеспечивают реальный статус легальности мигрантов. Наконец, в шестой главе, "Жизненные истории трех узбекских рабочих мигрантов в России", читатель погружается в биографии трех мигрантов из Узбекистана – Заура, Нодира и Бахи, на примере которых Уринбоев анализирует взаимоотношения между структурными и индивидуальными факторами миграции. Эти жизненные истории впечатляют как свидетельства разнообразия способов обойти закон: один из героев пользуется чужим легальным паспортом; другого поддерживает сотрудник спецслужб (ФСБ), на чьей даче он работает; третий живет без всяких легальных документов, но выработал навыки и приемы договариваться с полицией, представляясь чеченцем.

В последней главе, "Неформальность, миграционная недокументированность и правовая адаптация в гибридных политических режимах", Уринбоев возвращается к вопросу о гибридном политическом режиме, в котором нелегальность воспроизводится как системная черта. Гибридный режим выгоден всем его субъектам. К таким режимам, помимо России, автор также относит Казахстан, Малайзию, Сингапур, Турцию и страны Персидского залива. Уринбоев противопоставляет гибридные режимы "демократиям западного стиля" и, соответственно, настаивает на приложении к ним, в том числе к России, особой концептуальной рамки.

Понятие "гибридный режим", кажется, выполняет ту же функцию описания и осмысления уникальности развития, которую пытался сформулировать Сахадео применительно к СССР. Правда, предложенное Уринбоевым определение государств с "гибридным политическим режимом" оставляет желать лучшего. Формула "ни полностью демократическая, ни условно авторитарная" система кажется слишком общей, а приведенный список стран, подпадающих под это определение, порождает еще больше вопросов о критериях их выделения.⁶ Неясна также причина возникновения "гибридности": является ли она следствием советской истории, периода распада СССР и транзита к демократии или общим проявлением кризиса группы стран, которые определяли себя как социалистические? Или "гибридность" обусловлена периферийным и догоняющим характером экономики в бывших колониях? Или причина в чем-то другом?

Книги Сахадео и Уринбоева, посвященные миграции из Центральной Азии и Кавказа в столицы СССР и России, задают новую перспективу и ставят новые вопросы. Оба автора работают с жизненными историями мигрантов, подчеркивая их субъектность, и оба настаивают на специфике советской/российской модели. Правда, интерпретации этой специфики разнятся: Сахадео считает, что советский режим признавал субъектность мигрантов через полное правовое и идеологические включение в общество и экономическую сферу, в то время как Уринбоев фиксирует исчезновение подобной формы субъективации. С его точки зрения, гибридный российский режим заменил ее целой системой неформальных правил, позволяющих реализовать субъектность лишь в зоне нелегальности. В данном случае мы, видимо, сталкиваемся с несовместимостью исторического и политологического подходов, у которых не стыкуются понятийные аппараты. Попытка совместить эти подходы и результаты анализа двух конкретных авторов приводит к серии новых вопросов: можно ли считать нынешнюю политическую гибридность формой постколониальности? Существовали ли элементы гибридности (постколониальности) в советском обществе, о чем Сахадео отчасти пишет в главе о неформальной экономической миграции, и можно ли выводить постсоветские неформальные практики из советских практик "второй экономики"? Стал ли момент распада СССР радикальным разрывом с прошлым, породив периферийность и гибридность (постколониальность)? Был ли этот разрыв случайным или закономерным?

Отсутствие ответов на эти вопросы (и даже самой их постановки) не должно рассматриваться в качестве недостатков рецензируемых монографий. Скорее, я вижу здесь повод к дальнейшим размышлениям и стимул для новых исследований. Сахадео и Уринбоев осмысливают феномены советского и современного российского общества и государства через опыт выходцев из Центральной Азии, при этом помещая историю СССР и российскую современность в сравнительную глобальную перспективу. Такая двойная операция разрушения руссо- и европоцентризма аналитически и методологически чрезвычайно продуктивна. Проделанная авторами работа, вне зависимости от того, насколько мы готовы принять их выводы, расширяет наши возможности в исследованиях миграции, советскости, постколониальности и гибридных политических режимов.