От редакции: Разнообразие – не преступление?

В этом тематическом номере Ab Imperio в рамках годовой программы "Историзация разнообразия" исследуются ситуации, в которых разнообразие становится видимым, поддающимся описанию, и воспринимается как скандал и нарушение политических и социальных норм. Вместо того чтобы сосредоточиться на случаях открытой борьбы с разнообразием со стороны правящего режима, материалы номера рассматривают разнообразие как вездесущий феномен, доставляющий всем хлопоты, по крайней мере, одинаково беспокоящий как правителей, так и их подданных.

В качестве примера обратимся к статье Игоря Кузинера в рубрике "История", в которой рассказывается об удивительной эволюции одной из самых радикальных групп старообрядцев, так называемых странников ("бегунов"). Оформившиеся как особое духовное течение в конце XVIII в., странники полностью отвергали любое взаимодействие с легальными социальными институтами, властными или экономическими. Находясь в постоянном бегстве от мира, для выживания они полагались на финансовую и организационную поддержку сторонников, которые следовали общепринятым социально-экономическим стратегиям и только в конце жизни "исчезали" из мира, присоединяясь к странникам и начиная свой "побег". Парадоксальным образом примерно в 1909 г. группа странников в Ярославской губернии под руководством Александра Рябинина завела несколько легальных коммерческих предприятий. После первоначальных неудач они запустили успешный проект – паровую мельницу. Не только легальная, но и направленная на получение прибыли деятельность являлась явной трансгрессией с точки зрения некоторых странников и вызвала раскол в их сообществе. Однако Рябинин и его последователи утверждали, что остаются верными идеалам своего вероучения и действуют всецело в соответствии с его духом. Статья исследует этот конфликт в среде странников и аргументы обеих сторон.

Отступая от доминирующего в историографии подхода, Кузинер не воспринимает милленаризм странников буквально как фанатичное стремление полностью изолироваться от общества. За исключением редких случаев, когда старообрядцы уединялись в сибирской глуши, большинство из них жили той же жизнью, что и миллионы российских "профессиональных верующих" – паломников, странствовавших от одного святого места к другому на протяжении нескольких месяцев в году или даже всей своей жизни. Они занимали ту же социально-экономическую нишу, что и бродяги и нищие, что было вполне нормальным в глазах общества, даже если этот образ жизни рассматривался властями как маргинальный и нежелательный. Люди низкого, преимущественно крестьянского происхождения, странники делали то же, что и многие православные верующие того же социального статуса, и в этом смысле они не существовали в каком-то изолированном подполье. Как показано в статье, местонахождение странников и их подлинное вероисповедание были хорошо известны как крестьянам, так и местным властям. Таким образом, предполагаемая инаковость являлась в большей степени установкой самовосприятия странников и элементом официальной риторики властей, не имевших особого практического значения. Должностные лица предпочитали закрывать глаза на существование странников – за важным исключением тех случаев, когда исчезновение человека, ушедшего в "побег", могло интерпретироваться как убийство. Православные крестьяне считали странников людьми чистой веры и воспринимали присоединение к ним как аналогию монашеского пострига.¹ Являясь очевидной трансгрессией с официальной точки зрения, феномен странников обладал удивительно низким конфликтным потенциалом, поскольку существующие социальные структуры и нормы были приспособлены к этому типу разнообразия (по крайней мере, по принципу "нет вопросов – нет проблем"). Российская империя создавалась как универсализирующая политическая структура, инкорпорирующая множество партикуляристских социально-экономических и культурных ниш. До тех пор пока странники занимали традиционно считавшиеся приемлемыми социальные ниши, их существование не вызывало конфликтов с властями.

Все изменилось после революции 1905 года, которую можно считать символической границей между эпохами преобладания фундаментально противоположных установок: идеализацией в основном новоизобретенной традиции "старого порядка" и стремлением к идеальному будущему, оставляющим открытым вопрос о достижении поставленной цели. Несмотря на практикуемый самоизоляционизм, этот эпистемологический сдвиг непосредственно затронул и странников. Частичная либерализация имперского режима и легализация старообрядцев указом о веротерпимости 1905 года вызвали ожесточенную конкуренцию за паству между различными религиозными группами. Странники оказались перед выбором: с одной стороны, перспектива вымирания в результате оттока молодого поколения к другим, более заметным и энергичным религиозным течениям, с другой – активный прозелитизм. Вероятно, Рябинин воспринимал паровую мельницу как символ весомости социального статуса его общины. Она служила маяком, привлекавшим последователей к религиозной школе, открытой при мельнице и финансируемой за счет ее доходов. Парадоксальным образом сохранение и распространение эсхатологических идей странников требовало от них приспособления к меняющемуся миру. Для Рябинина это не было предательством идеалов, потому что для представителей низших сословий прежняя жизнь странствующих паломников была столь же типичной в XIX веке, как и предпринимательская деятельность в период после 1905 года. Оппоненты Рябинина воспринимали его инициативу как ужасную трансгрессию, граничащую с вероотступничеством. Сама общность веры вызывала различия и эскалацию конфликта в среде странников, расходившихся во взглядах на способ сохранения их общины в быстро меняющейся социальной среде.

Одновременно на противоположном полюсе социальной иерархии имперское правительство пыталось преобразовать то, что стало считаться архаичным порядком партикуляристских привилегий и обязательств, в современный политический режим стандартизированного, пусть и весьма избирательного, национального гражданства. Конституционная реформа 1905 года рассматривалась как кульминация длительного процесса национализации империи.² Соответственно, Государственная Дума должна была стать органом представительства лояльной политической нации, а не наличного имперского разнообразия. Несуществующую пока российскую политическую нацию еще только предстояло сконструировать искусственно в процессе выборов, отсеивая любое разнообразие и консолидируя культурное и политическое сходство. Высокопоставленный чиновник МВД Сергей Крыжановский, являвшийся архитектором реформы, утверждал, что обеспечение определенного социального состава избранных депутатов имело большее политическое значение, чем конституционные полномочия, которыми они наделялись. Крыжановский считал необходимой изощренную социальную инженерию: на основе экспертного знания предполагалось заранее запрограммировать политический облик Думы. Логика Крыжановского отражала "скандал империи" (Николас Диркс), т.е. ее восприятие модернистами как компрометирующего обстоятельства в силу неизбирательности имперского отношения к разнообразию. Однако простого способа абстрагироваться от имперского разнообразия не существовало. Публикуемые в архивной рубрике этого номера документы раскрывают механизм воспроизводства фундаментальной имперской ситуации нерегулярного разнообразия в результате попыток его рационализации и консолидации.

Стремясь точнее рассчитать параметры будущего имперского парламента при помощи экспертов по разнообразным местным условиям, МВД разослало губернаторам проект закона о выборах. Ответы десяти из них публикуются в этом номере журнала. Принимая в целом предложенную политическую модель, каждый из губернаторов требовал учитывать особые местные интересы и обстоятельства. Как указывают Мария Гулакова и Александр Семенов во введении к архивной публикации, ответы губернаторов демонстрируют единодушную озабоченность сохранением в условиях революции непрочного контроля над местным населением, отличающимся культурным разнообразием. Вместо представительства региона в парламенте определенной квотой депутатов губернаторы настаивали на более целенаправленном представительстве основных местных групп интересов. Тем самым они, по сути, восстанавливали и институционализировали режим имперского гражданства, основанный на политической репрезентации разнообразия, а не единообразия. В данном случае губернаторы воспринимали как трансгрессию игнорирование имперского разнообразия, чреватое многочисленными конфликтами и политическими беспорядками. Крыжановский же считал сохранение статус-кво опасным для будущего страны. В своих мемуарах он с презрением отзывался о "старческом расслаблении" высших имперских бюрократов, неспособных понять современную политику.³ Как и в случае со странниками, разногласия по поводу значимости существующих в империи различий и необходимости более интеграционистской позиции раскололи правящую элиту и породили новые разногласия вместо единства.

Распад Российской империи сделал практическим приоритетом задачу дифференцирования нового национального гражданства из общего имперского подданства и привлечения в национальные государства их потенциальных граждан, разбросанных по территории бывшей империи. С этой целью в 1920–1921 гг. были заключены ряд международных договоров между Советской Россией и ее соседями, от Финляндии до Османской империи, оговаривавшие правила выбора нового национального гражданства. Статья Марии Ойнас в рубрике "История" посвящена результатам Тартуского договора 1920 г. между Эстонской Республикой и РСФСР, а точнее, одной конкретной группе, стремящейся получить эстонское гражданство. В начале ХХ века, и особенно в ходе столыпинских реформ, тысячи безземельных эстонских крестьян переселялись в азиатскую часть России, открытую для сельскохозяйственной колонизации, в том числе в Казахскую степь. Эстонские фермеры процветали в новой социально-экономической среде, но после Тартуского мирного договора они начали массово обращаться за эстонским гражданством.

Используя архивные материалы Сибирской контрольно-оптационной комиссии Эстонии и составив базу данных, включающую около 1600 эстонских фермеров, проживавших на территории будущего Казахстана, Ойнас реконструирует цели получения эстонского гражданства и сложную логистику этого процесса. В отличие от Польши и, в некоторой степени, Литвы, Эстонская Республика признавала потенциальным гражданином любого, кто родился на территории, ставшей эстонской к 1920 г., или даже просто был членом территориальной или сословной общины на этой территории в прошлом. Дополнительно существовала возможность накладывать вето в индивидуальном порядке и тем самым отфильтровывать нежелательных кандидатов на получение гражданства, особенно по политическим причинам. Эстонское правительство также отговаривало от переезда в страну законных претендентов, в том числе этнических эстонцев, если они могли стать экономическим бременем для общества и способствовать социальной напряженности. Прекрасно зная об отсутствии свободных земель в Эстонии, эстонские фермеры из Акмолинской и Семипалатинской областей в Казахской степи все же обращались за эстонским гражданством. Ойнас объясняет их единодушное стремление получить новое гражданство надеждой избежать драконовской советской продразверстки в качестве иностранных граждан. Эта надежда оказалась иллюзорной, поскольку местные советские власти проявляли еще меньшее уважение к закону, чем московское правительство. Тем не менее, даже после получения эстонского гражданства мало кто из фермеров переехал в Эстонию. Принятие новой экономической политики в 1921 г. несколько ослабило давление на эстонских колонистов, в то время как сложность переселения и необходимость оставить большую часть имущества служили сильным сдерживающим фактором для эмиграции. Большинство эстонских фермеров в конечном итоге приняли советское гражданство, что позволяет сделать вывод о прагматическом, а не идеологическом мотиве выбора ими национального гражданства. Очевидно, гражданство рассматривалось ими как набор экстерриториальных прав, совместимых с различными территориальными юрисдикциями. По сути, они пытались разыграть карту имперского гражданства в новых правовых реалиях, претендуя на особый статус для себя и не намереваясь использовать его "по назначению", то есть эмигрировать в Эстонию.

Советский режим не оправдал этих ожиданий не только из-за своего глубокого пренебрежения к легализму, но и из-за фундаментального нациецентризма большевистского мировоззрения. Любые формы разнообразия, не включенные в нормативную таксономию советского общественного строя, считались не просто трансгрессией, а отклонением, требующим геноцидального искоренения. В то же время постоянный конфликт между советским универсализмом и нациецентризмом приводил к рождению новых форм гибридной группности и, следовательно, к постоянному воспроизводству разнообразия. С этим столкнулись и представители карпато-русинской интеллигенции, считавшие себя русскими (так называемые "русофилы"), после того как в 1944 г. их регион был оккупирован Красной армией. Завершая рубрику "История", статья Ярослава Ковальчука прослеживает карьеры и творчество двух карпато-русинских русофилов, Петра Линтура и Петра Совы, которые были вынуждены превратиться из главных противников украинских националистов в поборников украинизации региона. Таковым было условие их принятия в ряды советской интеллигенции, что также означало формирование группы украинцев, во многом отличавшихся от других украинцев.

Восточнославянское население исторического региона, на который претендовали несколько националистических проектов, к 1930-м годам дифференцировалось на украинофилов, русофилов и русинофилов (последняя ориентация была наименее развитой). Появление русофилов в середине XIX в. на территории Габсбургской империи стало ответом русинов на рост венгерского национализма после революции 1848 года. Отождествляя себя с русской высокой культурой, русины-русофилы проводили символическую границу, защищавшую их от ассимиляции в один из соседних национальных проектов, будь то венгерский, чешский, словацкий, польский или украинский. В 1944 г. они надеялись, что аннексия региона СССР упрочит его национально-русский характер, и предложили свои услуги новому правящему режиму. Однако, несмотря на все более агрессивную пропаганду русского национализма на протяжении 1940-х годов, у советского руководства были другие планы в отношении русинов. Нормативная концепция территориальных наций, принятая советским режимом, предусматривала включение Закарпатья в состав граничащей с ним Украинской Советской Социалистической Республики. Теоретически русины-русофилы могли претендовать на статус национальной автономной республики или области в составе УССР. Но русские считались титульной национальностью РСФСР, поэтому о предоставлении им дополнительной национальной территории не могло быть и речи. Кроме того, приграничные национальные автономии воспринимались как угроза безопасности, особенно если они были отделены от основной территории страны горным хребтом. Поэтому услуги политически лояльных русофилов были приняты, но только в роли агентов советского универсализма, воплощенного в общесоюзной коммунистической партии и русскоязычном официальном дискурсе советских преобразований. Другими словами, русинам-русофилам было позволено сохранить свою русскую идентичность в качестве управленцев, осуществляющих политику партии в своем регионе. А политика эта заключалась в украинизации их родины, ставшей самой западной украинской территорией.

В результате, вместо того, чтобы разделить смешанное население на ряд "чистых национальностей", комбинация советского универсализма и национализма сфабриковала "иных украинцев" и "иных русских", тем самым гибридизируя официально признанные категории различий. Этот эффект отражал сохраняющуюся имперскую ситуацию многомерного разнообразия, которое нельзя было свести к какой-либо одной таксономии. Рассматривая существование русинов-русофилов за пределами РСФСР как трансгрессию, советский режим не уничтожил полностью их инаковость, но перевел ее в проблему для украинского национального проекта и универсальной советскости. Главные герои статьи Ковальчука были вовлечены в постоянные конфликты с украинофилами разного статуса и советской властью; идея русинской самобытности не исчезла после почти семидесяти лет систематической украинизации; а история ХХ века доказала склонность к масштабным конфронтациям четко разграниченных национальностей.

Как показывают статьи этого номера, реальным источником конфликтов оказывается не само разнообразие, а попытки его рационализации, игнорирующие сложную, никогда не монологическую и однолинейную, реальность на местах.