Имперская политика аккультурации и проблема колониализма (на примере кочевых и полукочевых народов Российской империи) / Науч ed. by С. В. Любичанковский (review)

Перед нами коллективная монография, в которой политика Российской империи рассматривается через призму концепции аккультурации и проблемы колониализма. Авторы книги – известные специалисты в области изучения кочевых и полукочевых народов Российской империи С. Н. Абашин, Ж. Б. Абылхожин, Б. А. Азнабаев, С. А. Богомолов, С. Н. Брежнева, Д. В. Васильев, И. Ю. Васильев, А. А. Гафаров, Е. В. Годовова, С. В. Джунджузов, В. В. Дмитриев, И. К. Загидуллин, Ë. Икэда, С. И. Ковальская, И. В. Лиджиева, Ю. А. Лысенко, С. В. Любичанковский, К. Мацузато, А. Моррисон, Н. Наганава, А. А. Насонов, Е. Смоларц, и Р. Цирулев – понимают аккультурацию чрезвычайно широко. В книге обсуждаются политические и экономические аспекты имперского взаимодействия, затрагиваются вопросы государственного управления, военной истории, деятельности Православной Церкви, школьного дела, медицинской службы и т.д. Именно поэтому монография позиционируется как обобщение изучения имперской политики России на примере Центральной Азии и Волго-Уральского регионов. По мнению редактора, помимо сугубо научной и историографической ценности монография полезна также для разработки и преподавания курсов по имперской истории России.

Рецензируемая книга необычно структурирована. В ней нет частей и глав, и ее сложно назвать сборником в традиционном смысле. Отсутствует и строгая привязка к хронологическим и тематическим рамкам. Структурируют нарратив, разделенный на параграфы (буквально обозначенные значком параграфа), двенадцать вопросов. Вокруг них разворачивается дискуссия опытных исследователей регионов Центральной Азии и Урало-Поволжья в составе Российской империи. Таким образом, монографию можно рассматривать как форум для свободного обмена мнениями, которые зачастую выходят за рамки обозначенных выше проблем аккультурации и колониализма и отражают тенденции в современной историографии имперской политики в целом.

Первый вопрос посвящен соотношению концепции аккультурации с колониальным подходом и другими исследовательскими моделями. Редактор сборника, С. В. Любичанковский, начинает с обсуждения самих понятий "колониализм vs. колониальная политика" и "политика аккультурации". В качестве рабочей версии он предлагает рассматривать колониализм как форму инициированного сверху насилия, самым ярким признаком которого является "ограбление" колонизируемой территории "центром" (С. 421). Политика аккультурации описывается как "культурное влияние в рамках единого государственного организма, ставящее целью создать из новоприсоединенных жителей лояльных имперских подданных с собственной этноидентичностью, с возможностью обратного влияния со стороны этих народов" (С. 6). Большинство участников дискуссии, за некоторыми исключениями, принимают эти определения, прилагая их к конкретным сюжетам и регионам.

Часть участников этого монографического форума склонны противопоставлять аккультурацию и колониализм (Б. А. Азнабаев, С. В. Джунджузов, С. В. Любичанковский); другие не видят между ними противоречий (С. Н. Абашин, Ë. Икэда, С. Н. Брежнева), а третьи вообще отказываются от использования этих категорий, предлагая собственный подход (Р. Цирулев). Так, анализируя развитие башкирского общества в XVI–XVIII вв., Б. А. Азнабаев подвергает критике сложившийся в советской историографии концепт "Башкирия – колониальная окраина России". Московское царство и Российская империя, считает Азнабаев, стремились не к завоеванию региона, а к его мирному и цивилизационному освоению посредством предоставления прав российского дворянства, земельных наделов и налоговых послаблений (С. 16-23). Действительно, степень интегрированности башкир в имперское общество к концу XVIII – XIX вв. была достаточно высокой (особенно после подавления протестных движений первой половины XVIII в.).¹ Однако Б. А. Азнабаев не объясняет, почему население, вошедшее в состав империи вследствие завоевания, воспринимало экономические, политические и культурные изменения не как повод для сопротивления, а как условия для реализации новых возможностей? Гораздо более проблемной выглядит позиция С. В. Джунджузова и И. В. Лиджиевой, которые считают христианизацию и замену норм обычного права на "позитивное законодательство" у калмыков Астраханской губернии проявлениями политики аккультурации (С. 56-57). Почему эти же процессы не могут быть описаны как русификация и политика правовой гибридности?² При такой постановке вопроса очевидно, что в первом случае итогом является ассимиляция и зачастую утрата идентичности, а во втором – взаимопроникновение и структурная неопределенность и ситуативность. Иными словами, перед нами различные по характеру и природе явления и процессы, и их изучение требует более сложного анализа, чем следование какой-то одной бинарной модели (аккультурация – колониализм).

С. Н. Абашин наиболее последовательно выступает в поддержку колониальных исследований. Он указывает на семантическую нечеткость концепции аккультурации. Более того, задавая логику поглощения/адаптации одной группы или культуры другой, эта модель навязывает нациецентричный взгляд на ту эпоху, когда представления о нациях еще только формировались. При этом нивелируется тема насилия и гегемонии. Абашин призывает не отказываться от так называемой колониальной рамки, которая продолжает успешно использоваться специалистами из разных стран и содержит в себе множество теорий и подходов, позволяющих реконструировать большие пласты истории и объяснять процессы глобального характера (С. 72-75).

Некоторые участники дискуссии предлагают собственные концептуальные альтернативы. Так, сотрудник Центра транскультурных исследований Гейдельбергского университета Р. Цирулев считает, что мы должны изучать не гомогенность культур (культурные традиции, самодостаточность и национальные идентичности), а их многообразие и гибридность. Концепция аккультурации не отвечает этим требованиям, так как преимущественно сводится к передаче черт доминирующей культуры подчиненной культуре, рассматривая ту и другую как гомогенные комплексы (С. 46-52). Тема различий между понятиями аккультурации и транскультурации заслуживает дальнейшего осмысления. Возможно, речь должна идти о том, что в одних регионах Российской империи существовали более приемлемые условия для взаимопроникновения культур, чем в других.³ Более того, историческая реальность знает примеры, когда государство активно проникало в одни сферы жизни местного населения и полностью игнорировало другие. Так, в "Русском Туркестане" второй половины XIX в. активно проводились реформы по административной интеграции региона в состав империи, и в то же время власти придерживались политики невмешательства в религиозную жизнь мусульман.⁴ Насколько модель транскультурации лучше описывает эту ситуацию, чем концепции колониализма или аккультурации?

Второй вопрос касается общей оценки эволюции имперской политики по отношению к кочевым и полукочевым народам УралоПоволжья и Средней Азии. На мой взгляд, наиболее убедительной выглядит оценка Д. В. Васильева, который подчеркивает неоднозначность административной политики империи в Казахской степи на всем протяжении XVIII–XIX вв. С одной стороны, регион, в котором была установлена косвенная система управления, воспринимался как колония. С другой стороны, уже во второй половине XIX в. там происходило постепенное внедрение общеимперских принципов управления (С. 93-94). Другие участники обсуждения также заставляют задуматься об амбивалентности заданной редактором рамки. Так, Е. Смоларц анализирует роль Оренбургского магометанского духовного собрания (ОМДС), учрежденного в 1788 г. по указу Екатерины II и призванного регламентировать религиозную жизнь мусульман в Волго-Уральском регионе, Казахской степи, Сибири и на Дальнем Востоке. Считая, что автономия этого института в некоторых сферах деятельности позволяет говорить об отсутствии четкой и последовательной имперской политики в религиозной сфере (С. 132-135), Смоларц, на мой взгляд, переоценивает значение ОМДС для кочевых и полукочевых народов империи. Небольшое количество стационарных мечетей, слабое развитие письменной культуры, отсутствие указных мулл (то есть духовных лиц, выдержавших экзамен в ОМДС) и другие факторы делали связь кочевого сообщества с религиозным управлением чрезвычайно слабой.⁵

Третий и четвертый вопросы посвящены проблеме российского подданства, трактовка которого разделила участников сборника. Ю. А. Лысенко обращает внимание на то, что система взаимозависимых отношений (шерть, ясак, аманаты) с народами Сибири, сформированная еще в период Московского государства, была экстраполирована Российской империей на Казахскую степь (С. 150-157). Как убедительно показал Майкл Ходарковский, эти методы позволяли Московии на протяжении длительного времени добиваться значительных успехов в реализации своей юго-восточной политики.⁶ Однако институты шерти, ясака и аманатства не формализовали понимание подданства и не обязательно интерпретировались одинаково обеими сторонами. Так, казахи, согласно Д. В. Васильеву, искали в своих отношениях с Россией военного союза против джунгар, в то время как империя стремилась рассматривать кочевников в качестве полноценных подданных, наделенных определенными обязанностями (С. 168). Вместе с тем, как следует из обсуждения, вопрос о подданстве подразумевает не только политико-правовые обязательства. Речь идет о возможностях интеграции в стратифицированное имперское общество. Более того, накануне Первой мировой войны население империи все активнее воспринимало свой статус в категориях не подданства, но гражданства, и не взаимных обязательств, но гарантированных коллективных и индивидуальных прав.⁷ Эта перспектива задает дополнительное измерение дискуссии о подданстве. А. Моррисон подчеркивает, что "татары и башкиры именовались подданными, а затем гражданами, в то время как казахи назывались инородцами, а отличия этих категорий были существенными" (С. 187). Показательно, что в этой части обсуждения участники меньше всего используют категории аккультурации и колониализма, видимо, мало способствующие прояснению исторической динамики имперского подданства.

Пятый и шестой вопросы посвящены оценке административно-политических механизмов имперского управления с точки зрения дихотомии аккультурации и колонизации. К. Мацузато считает, что обособленность башкир в Уральском регионе препятствовала проведению земской и судебной реформ. Именно поэтому в 1863 г. власти были вынуждены принять "Положение о башкирах", уравняв их по статусу с вышедшими из крепостной зависимости крестьянами (С. 222-228). Мацузато обоснованно полагает, что подобная социальная политика не вмещается в рамки колониального подхода, но и концепция аккультурации не выглядит полезной альтернативой (по крайней мере, Мацузато к ней не обращается). Другой участник дискуссии, Н. Наганава, предлагает иную перспективу – не с точки зрения интересов властей разных уровней и ожидаемых реакций на эту политику со стороны самих подданных, а через призму так называемых империообразующих факторов. Наганава понимает их следующим образом: "Удовлетворяет ли вообще ассимиляторская (ведущая к аккультурации – П.Ш.) политика господствующую в империи нацию?" "Что означало для господствующей нации завершение ассимиляции подчиненных народов?" Ответ для исследователя очевиден: империя так и не смогла создать единую нацию, по той простой причине, что другие жители империи не могли получить полного равенства с русскими (С. 237-238). Очевидно, что, в отличие от некоторых других участников обсуждения, Наганава оперирует представлениями о наличии в империи сложившихся наций, и именно в этнокультурном смысле. Соответственно, аккультурацию и тесно связанную с ней ассимиляцию он сводит преимущественно к русификации, а в империи видит только инструмент реализации гегемонии "русской нации".

Седьмой вопрос сформулирован более конкретно: он касается "влияния военной и пограничной службы включенных в империю народов" на их интеграцию в российское общество. Здесь вновь становится очевидной отсутствие некой единой логики империи: если казахи, как справедливо заметил Н. Наганава, не служили в имперской армии, то другие мусульмане – татары или башкиры, успешно интегрировались в имперское общество благодаря собственному опыту военной службы (С. 259-260).

Восьмой и девятый вопросы книги касаются роли школьного образования, медицинской службы и Русской православной церкви (а также ислама) в имперской политике аккультурации или колонизации. В ответах отмечается, что кочевые, полукочевые и оседлые общества сильно различались по уровню образования. Владение русским было связано не только с артикулированной имперской политикой (например, русификации), но и с прагматикой выживания (имело ли знание русского практическое применение). Рассуждая об этих особенностях, А. А. Гафаров предлагает использовать понятие "стихийная аккультурация" (С. 274). В этой части дискуссии наиболее спорной выглядит позиция С. В. Любичанковского, который считает, что покровительство официальной империи исламу в Казахской степи можно рассматривать в качестве политики аккультурации (С. 345-347). В этом утверждении слышны отзвуки укоренившегося еще в XIX – начале ХХ века мнения о поверхностной исламизации кочевников и приобщения их империей к российской цивилизации посредством ислама.⁸ Следует заметить, что меры империи по открытию мечетей, отправке мулл в Степь и пр. не были последовательными и не охватывали значительной территории и широких масс населения.⁹ К тому же, как убедительно показано в историографии и подтверждается существующими источниками, казахи обладали развитой мусульманской культурой независимо от имперского воздействия.¹⁰

В десятом параграфе обсуждаются "факторы сохранения национальными меньшинствами данного региона этнической идентичности". Была ли опасность ее утраты? Мнения участников обсуждения разнятся, но многие воспринимают этническую или даже национальную идентичность как некую данность, а не процесс. По мнению С. В. Джунджузова, калмыки, скорее, утратили идентичность благодаря воздействию империи (С. 349-355), а татары Оренбургского казачьего войска, наоборот, остались со своей самобытностью (С. 355-358). Мусульмане-татары Волго-Уральского региона, считает Н. Наганава, смогли адаптироваться и даже использовать возможности, созданные империей, чтобы сохраниться как нация (С. 359-366).

Два последних вопроса поднимают тему наличия или отсутствия в империи и анализируемых регионах общих тенденций "в аккультурационных преобразованиях", а также возможности выделения колониальных и аккультурационных методов освоения территорий. В свете проанализированной выше дискуссии понятно, что никаких определенных ответов на эти вопросы дано не было.

В итоге участники дискуссии не пришли к какому-то однозначному выводу о целесообразности использования предложенных подходов и понятий. Однако высказанные точки зрения, обилие фактической информации и привлечение разных интеллектуальных традиций и подходов позволяют говорить, что имперская история России активно развивается. Как любая живая дискуссия, монография в формате дискуссии неизбежно содержит слабо аргументированные положения. Разброс мнений и оценок может сформировать у читателя противоречивые представления об имперской политике в целом и в изучаемых регионах в частности. Главная же концептуальная проблема книги, на мой взгляд – стремление отделить аккультурацию от ассимиляции и колониализма, сводя, тем самым, сложность и многофакторность колониального воздействия и имперского взаимодействия к упрощенной схеме культурного влияния, возведенного в ранг государственной политики. По сути, при такой поставке вопроса остается оценивать степень жесткости или мягкости интеграции народов в состав империи. Вопрос о мотивах и интересах самих подданных империи отходит на второй план. Более того, как показало обсуждение, бинарные схемы в принципе неприложимы к осмыслению имперских феноменов. Например, совершенно очевидно, что интересы Православной Церкви, осуществлявшей миссионерскую деятельность среди калмыков, татар, казахов и др., часто не совпадали с интересами государства и были диаметрально противоположны интересам самих неофитов. Последние могли рассматривать факт принятия христианства не как демонстрацию лояльности империи, но в свете возможной материальной выгоды или карьерного успеха. С другой стороны, если аккультурацию воспринимать как положительную альтернативу иерархии и стратификации колониального общества, как объяснить то, что крещение не меняло статус многих рабов или пленников, оказавшихся у русских завоевателей? Бывшие рабы редко освобождались от крепостной зависимости, оставаясь как бы вне имперского общества. Или, наоборот, когда имперские чиновники объявляли их свободными, рабы не всегда стремились покинуть своих хозяев – мусульман.¹¹

Рецензируемая книга не помогает понять подобные случаи и имперскую социально-политическую динамику в целом. Казалось бы, проект ориентирован на рефлексию аналитического арсенала имперских исследований, но категории нации, государства или идентичности часто используются в книге как самоочевидные. К примеру, многие кочевые и полукочевые общества Российской империи вплоть до советского времени отдавали предпочтение хозяйственно-культурной и региональной, а не этнической идентификации. Эта особенно заметно по контрасту с западными окраинами Российской империи, где идеи национализма получили более широкое хождение в конце XIX века и где распространение русского языка или православия действительно могло пониматься частью современников как спланированная имперская политика колониального подавления наций.

Сказанное только подтверждает, что предложенная в книге рамка не учитывает субъектность самих имперских подданных, которые не были молчаливыми реципиентами политики, а активно воспринимали и преобразовывали действительность. Характерно, что в своих ответах на предложенные вопросы участники дискуссии, за редким исключением, не обращаются к источникам на местных языках.

Наконец, хотя в дискуссии звучит мысль о том, что Московское государство и Российская империя адаптировали некоторые практики и институты, сложившиеся в Золотой орде, тема региональной человеческой и географической инфраструктуры, а также традиций управления не развивается.