Разнообразие: обманчивость формулы "обычное дело"

Согласно словарям, английский термин "diversity" появляется в середине XIV в. В его основе лежали формы средневековой латыни, имевшие в основном негативные коннотации в диапазоне от более нейтрального "отворачиваться" до конфликтного "противоречие, разногласие". Современный русский эквивалент – "разнообразие" – не успел попасть в "Словарь Академии Российской" (1789–1794), хотя начал употребляться в печати около 1785 г. (судя по Национальному корпусу русского языка и сервису Google Books Ngram). К этому времени "разнообразие" воспринималось в европейской политической мысли скорее как вызов и потенциальный ресурс, чем как препятствие. Например, в нем рано разглядели возможность поддерживать институты политического представительства. В феврале 1788 г. в 60-м номере "Федералиста" Публий (Александр Гамильтон) утверждал:

Существует достаточное разнообразие в размерах собственности, в духе, обычаях и привычках народа в различных частях Союза, и это определяет значительное разнообразие в отношении их представителей к различным социальным слоям и условиям в обществе. И хотя близкое общение при одном правительстве содействует постепенной ассимиляции нравов и настроений, тем не менее как физические, так и нравственные причины могут в большей или меньшей степени постоянно питать конкретно различные склонности и желания.¹

Независимо от того, возникла ли концепция разнообразия в четырнадцатом или восемнадцатом веке и действительно ли раннее американское использование ее подразумевало все виды человеческого разнообразия (очевидно, что нет), большая часть истории человечества прошла под знаком разнообразия. Оно не имело еще специального обозначения, что, впрочем, не означает, что само это состояние не замечали и не проблематизировали. Но даже когда появилось специальное слово, его семантика широко варьировалась в зависимости от исторического контекста, в целом эволюционируя от подозрительного отношения в раннее Новое время к современному энтузиазму по поводу разнообразия. Поэтому полезная аналитическая категория разнообразия сама по себе, вне полноценной исторической контекстуализации, может иметь самый разный смысл или не иметь никакого специфического содержания. Именно контекстуальность семантики "разнообразие" объясняет выбор годовой темы Ab Imperio в 2021 г.: "Историзация разнообразия".

В 2021 г. редакторы Ab Imperio приглашают авторов и читателей журнала подумать о разнообразии в рамках тематических номеров, структурированных четырьмя возможными модусами восприятия разнообразия и разными жанрами исторического исследования. Как показывают публикации последнего времени, история взаимодействия с разнообразием и модусы его восприятия не развивались линейно и однонаправленно. Кажется наиболее продуктивным выделить четыре идеальных типа решения проблемы разнообразия, которые, вероятно, могут быть обнаружены в любой исторический период и практически в любом обществе: (1) этап, предшествующий осознанию разнообразия как особой проблемы, когда оно должно было приниматься как данность; (2) ситуация, в которой разнообразие рассматривается в первую очередь как нежелательное препятствие, которого требуется избежать; (3) момент социальной аномии, когда любая система группности выглядит условной и ограниченной в применении; и (4) в целом позитивный и конструктивный подход к разнообразию. Эти четыре режима управления разнообразием будут рассмотрены в четырех номерах Ab Imperio в 2021 году.

Номер 1/2021 структурирован темой "Норма: разнообразие как привычный порядок вещей и жизненный опыт". Он открывается материалами, посвященными шеститомной "Культурной истории расы", готовящейся к печати издательством Bloomsbury Academic в 2021 г. За введением к шеститомнику главного редактора серии, Мариуса Турды, следует беседа Турды и Марины Могильнер, редактора пятого тома "Культурная история расы в век империи и национального государства (1760–1920)". Турда и Могильнер обсуждают сложности, связанные с применением к проблеме разнообразия многозначной категории "раса". С одной стороны, начиная с доисторических времен люди обращали внимание на соматические различия и осмысливали их при помощи культурных форм. С другой стороны, современная концепция расы относительно нова и на протяжении последних двух-трех столетий радикально эволюционировала одновременно по нескольким разным направлениям. Современные ученые разделяют представление о "расе" как феномене культурном, а не природном. Вероятно, было бы большим упрощением утверждать, что расовое мышление было одинаково свойственно различным культурам в разные исторические периоды. Но расоизация как форма эссенциализации различий кажется вполне универсальным культурным механизмом. Таким образом, "раса" имеет историю, а не универсальное определение. Этот вывод, согласно Турде и Могильнер, определяет методологическую основу шеститомной "Культурной истории расы". Тем самым в фокусе исторического анализа оказывается изучение содержания того, что именно подвергается эссенциализации, и последствий этого процесса. Одной из сложностей этого подхода является поддержание тонкого баланса между анализом того, что воспринималось как "раса" в прошлом, и избеганием ретроспективной расоизации прошлого с современной европоцентрической точки зрения. Задача еще больше осложняется глубинным европоцентризмом самих исторических нарративов longue durée. Турда и Могильнер обсуждают эти и другие проблемы исторической и когнитивной специфики подхода редакторов и авторов шеститомника. Они также рассматривают причины, побуждающие историков Центральной и Восточной Европы и Северной Евразии сомневаться в применимости категории расы к их области исследования, а также роль этого "расового безразличия" в воспроизводстве некритической расоизации и даже явного расизма в массовой культуре и идеологиях группности в этом регионе, в прошлом и настоящем. Размышляя о развитии исследований расы, участники разговора очерчивают перспективу, позволяющую проблематизировать понятие нормы как научной категории и как социального конструкта.

Эти вопросы получают дальнейшее развитие в рубрике "История". В Восточной Европе цыгане являлись объектом расоизирующих и явно расистских дискурсивных проекций больше, чем любая другая группа (по крайней мере, более однозначно, чем евреи или различные мусульманские общины, которые, в отличие от цыган, играли более заметную роль в производстве современных знаний и гегемонных дискурсов). Однако, как показывает Марианна Смирнова-Сеславинская в своей статье об истории интеграции цыган в Российской империи, при концептуализации инаковости цыган не использовались доступные "расовые" концепции, такие как "инородцы". Она реконструирует длинную и конфликтную историю взаимного приспособления разных сообществ рома, практиковавших "сервисный номадизм" как экономическую модель и образ жизни, с одной стороны, и развивающегося российского имперского режима – с другой. Группы рома, оказавшиеся в России в разное время и при разных обстоятельствах, специализировались на предоставлении определенных услуг маломобильному местному населению, и для обеспечения экономической устойчивости своего бизнеса им приходилось перемещаться в поисках новых клиентов. В свою очередь, российское правительство преследовало цель усиления социального контроля и, в еще большей степени, обеспечения поступления налогов с населения. Неразвитость государственного аппарата и ничтожность его масштаба даже на рубеже ХХ века делали единственно эффективным способом сбор податей с общин постоянно приписанных к местожительству людей. Сельские или городские общины сами обеспечивали сбор податей в необходимом размере со своих членов под давлением круговой поруки. Этим объясняются настойчивые попытки правительства, начиная с 1760-х годов, приписать рома к тому или иному сословию, а затем заставить их зарегистрироваться в качестве постоянных жителей в городских или сельских общинах. Кроме того, приняв на себя цивилизаторскую миссию, имперский режим воспринимал оседлость как необходимое условие для перехода примитивных "кочевников" на более высокую ступень цивилизации оседлых земледельцев или ремесленников. Рома были готовы платить налоги, но не отказываться от своей мобильности. Они даже добровольно записывались владельческими крепостными, выплачивая помещикам оброк в обмен на официальные документы, позволявшие им мигрировать на законных основаниях. Правительство настойчиво закрывало одну лазейку за другой, пытаясь обеспечить постоянную оседлость рома, что вело к разрушению их экономического уклада и обнищанию, а в итоге к росту преступности и социальной напряженности. В Российской империи предусматривалось совершенно легальное существование кочевников, за которыми признавался статус инородцев. Однако имперский режим не применял этот статус к рома, в отличие от коренных народов Сибири или евреев. Вероятно, это частично объясняет, почему цыгане не подвергались систематической расовой дискриминации в имперской России, несмотря на их экзотизацию в массовой культуре.

Индигенные народы Севера пользовались статусом инородцев при имперском режиме, который защищал их от политической и экономической мобилизации, но также подчеркивал их вполне расовую инаковость в российском обществе. Как показывает статья Игоря Стася о раннесоветской колонизации Арктики, первоначально советский режим продолжал и даже расширял эту практику. Следуя экспертному мнению этнографов-народников, многие из которых провели много времени среди северных народов в качестве политических ссыльных, советские власти согласились обеспечить особый статус индигенных народов Севера. Вдохновленные примером резерваций американских индейцев, советские этнографы по существу продвигали благожелательный расовый подход в рамках модели "империи позитивной дискриминации". Они планировали создание изолированных территорий, сохраняющих комплекс самобытной культуры и природы, субсидируемых государством и недоступных для посторонних. Парадоксально, но именно хищническая индустриализация первых пятилеток, сопровождавшаяся культурной интервенцией и экономической эксплуатацией местных народов, стала основным фактором, препятствующим их расоизации. С середины 1930-х гг. главным политическим приоритетом советского режима стало развитие "коренного пролетариата" на Крайнем Севере. В статье Стася тщательно реконструируются институциональные эксперименты и перестройка местных властных отношений, преследующие цель превращения "инородцев" в "туземных пролетариев". Практические результаты этой смелой социальной инженерии были более заметны в трансформации дискурсивной сферы и языка инаковости в отношении коренного населения Крайнего Севера, чем в реальной социально-экономической трансформации. Несмотря на проведение вполне колониальной политики на местах, нормализация северных народов как пролетариев стала необходимым шагом для провозглашения их членами социалистических наций, ничем не отличающихся в этом отношении от других советских граждан.

Однако это не означало, что советскость сама по себе исключает расизм или воспроизводство имперской практики дискриминирующего управления разнообразием. В своем исследовании советской политики в Маньчжурии после установления контроля над Китайско-Восточной железной дорогой (КВЖД) в 1924 г. Мария Кротова утверждает, что прибывшие из СССР технические специалисты и высшее руководство копировали старый имперский образ жизни и пренебрежительное отношение к китайским коллегам и населению в целом. В этом сюжете, безусловно, можно увидеть пример translatio imperii, однако радикально изменившийся социально-политический контекст 1920-х и начала 1930-х годов проблематизирует любое прямое отождествление советского и имперского периодов. В 1920-х годах Китайская республика была фактически разделена на региональные политические образования, которыми управляли соперничающие полевые командиры ("милитаристы", на языке эпохи). Центральное правительство в Пекине или Нанкине обладало лишь номинальной властью и зависело от отношений с той или иной группой полевых командиров. Советский Союз поддерживал тесные связи и сотрудничество с республиканским правительством, что автоматически предполагало враждебные отношения с верховным правителем Маньчжурии маршалом Чжан Цзолинем. Другими словами, советские граждане на КВЖД в Северной Маньчжурии имели дело не с китайцами "вообще", а с маньчжурской политической элитой. Даже если категории "империализм" или "расизм" вполне точно характеризуют отношение советского персонала к местным китайским гражданам, их применимость к отношениям с китайскими коммунистами или сторонниками Сунь Ятсена на юге кажется уже более проблематичной. Более того, люди, прибывшие в Маньчжурию из СССР, во многих отношениях радикально отличались от российских старожилов в регионе, что еще более осложняет предположительную преемственность внутри сообщества "русских империалистов". Кротова реконструирует советскую "политическую экономию" на КВЖД как политику временщиков: руководство преследовало экономические и политические интересы СССР ценой разорения железной дороги, в то время как рядовые сотрудники, прибывшие из обнищавшего Советского Союза, использовали свои командировки для личного обогащения. Первые пытались оттеснить от власти своих китайских коллег, чтобы скрыть бесхозяйственное руководство компанией; последние потакали своим ориенталистским предрассудкам, сформировавшимся еще до приезда в Маньчжурию и проявлявшимся в силу ограниченности взаимодействия с китайскими гражданами. В отличие от советских специалистов, прибывавших в уже сформировавшееся общество, русские старожилы колонизовали слабо населенный регион во взаимодействии с разными категориями китайских переселенцев в Северную Маньчжурию. Старожилы могли придерживаться колониальных взглядов или расовых предрассудков, но эти идеи формировались как часть взаимных культурных проекций в ситуации "срединности" (middle ground) и эволюционировали по мере изменения жизненного опыта поселенцев. Российские сотрудники КВЖД рассматривали ее как источник своего коллективного благополучия и были заинтересованы в поддержании сотрудничества с китайскими соседями и коллегами. И "старые", и "новые русские" в Маньчжурии могли использовать язык империализма и расы, но при этом выражали разные культурные смыслы и экономические интересы.

Таким образом, хотя инаковость рома, индигенных народов Севера или различных категорий китайцев всегда воспринималась как нечто само собой разумеющееся, ее репрезентация, значение и даже ее непосредственное переживание постоянно менялись. В отношении разнообразия применяли аккультурацию (рома), сегрегацию (северные народы) или колонизацию (в Северной Маньчжурии), но ни один из этих сценариев не предполагал полного устранения разнообразия. Скорее, каждый из них запускал механизм воспроизводства имперской ситуации разнообразия. Язык и политика управления разнообразием могли изменяться, но само разнообразие продолжало воспроизводиться всеми вовлеченными сторонами, одновременно на разных уровнях.

Это чрезвычайно затрудняет попытки рационализировать политику разнообразия как последовательный правительственный курс, а тем более конституцию страны, особенно когда эта страна воспринимается как образцовое национальное государство. Завершая публикацию незаконченной книги Сеймура Беккера, которую можно кратко озаглавить "Генеалогия национализирующей империи", рубрика "ABC" представляет Главу 7 рукописи "Эра великих реформ (II): конституционные проекты; Польша и Финляндия". В этой главе Беккер завершает комплексное исследование формирования русского национализма с начала XIX века и до эпохи национализирующей империи Александра III. На этом пути от первоначального проекта империи как анационального государства к нациецентричному политическому воображению поворотным моментом стали Великие реформы Александра II. Тем не менее, сами по себе реформы были достаточно амбивалентными, сохраняя потенциальную возможность развития по альтернативному сценарию, который предполагал бы расширение элитарной инклюзивности имперского проекта через народное представительство, а не продвижение авторитаризма и эксклюзивного русского национализма. В главе рассматриваются проекты преобразования империи, вплоть до ее федерализации, которые предлагали диссиденты-эмигранты (князь Петр Долгоруков), сподвижники Александра II (Петр Валуев) и теоретики права (Александр Лохвицкий, Борис Чичерин). Вопреки распространенному взгляду на националистов девятнадцатого века как главных поборников демократизации, известный русский националист Михаил Катков выступал против самой идеи конституционной реформы, не говоря уже о возможности федерализации России. Катков был одним из ведущих идеологов национализации империи как национального государства русских, которые использовали бы самодержавие, чтобы господствовать над "нерусскими".

Январское восстание 1863 года на бывших землях Речи Посполитой стало результатом этих интеллектуальных и политических тенденций и послужило основным толчком к переориентации курса Великих реформ на русский авторитарный национализм (что и сделало Каткова выдающимся идеологом национализации империи). Беккер использует "польский вопрос" как лакмусовую бумажку, выявляющую основные противоречия модернизации и национализации Российской империи. Империя была вынуждена выбирать между соображениями международного престижа и внутренней безопасности, а также между различными версиями национальной мобилизации (через народное представительство, славянскую солидарность или эксклюзивную этноконфессиональную русскость). Случай Финляндии, также рассмотренный в этой главе, представляет собой конституционную проблему в более чистом виде, не осложненную прошлым имперским соперничеством из-за спорных территорий или славянофильством. Культурная и политическая самобытность Великого княжества Финляндского могла оправдать необходимость конституционной реформы в империи и даже ее федерализации. Однако, как это ни парадоксально, одержавшая верх идеология российской национализирующей империи провозгласила целью культурную ассимиляцию финнов. Из возможных сценариев управления человеческим разнообразием российская национализирующая империя выбрала наименее продуктивный для мультикультурного гетерогенного общества.

Исторические исследования управления разнообразием в прошлом особенно актуальны сегодня. Занимая центральное место в проекте новой имперской истории, они способствуют формированию современного аналитического языка разнообразия и конструктивному обсуждению этой проблемы. Соответствующая научная и общественная работа ведется в рамках целого ряда форумов: в международных журналах, включая Ab Imperio, а также профессиональными научными ассоциациями и академическими центрами, особенно имеющими автономное финансирование. К последней категории относится Хэвигхерстский центр исследований России и постсоветского пространства Университета Майами в Огайо (США), где систематическое обсуждение разнообразия в прошлом и настоящем является ключевым исследовательским вопросом и предметом профессиональной и общественной деятельности. Неотъемлемая часть этой деятельности – обсуждение семинарских докладов, участие в презентациях и обсуждениях, формулирование релевантных вопросов. Именно эта рутинная профессиональная деятельность и двигает вперед научное знание как коллективное предприятие. Эта работа часто остается невидимой, так как обсуждение докладов и вопросы из зала обычно никак не фиксируются. Ориентируясь на интенсивную академическую жизнь Хэвигхерстского центра, редакторы Ab Imperio запускают новый жанр академической журналистики: отчеты с обсуждений докладов в Хэвигхерстском центре. Помимо отражения коллективного вклада профессоров Университета Майами и, что не менее важно, студентов, в поддержание центра как академического учреждения, эти отчеты подчеркивают творческий характер живого академического обмена и служат лучшим аргументом для потенциальных спонсоров и университетских администраторов в пользу создания подобных центров.

Среди различных мероприятий Хэвигхерстского центра – еженедельные коллоквиумы по избранной годовой теме. Весной 2021 года общая тема коллоквиумов, координируемых профессором антропологии Нерингой Клумбите, – "Авторитарный смех: от шутки к революции". 15 марта свое понимание этой темы представил литовский художник, карикатурист, акварелист и педагог Кейстут Шяулитис, который рассказал о советском литовском юмористическом журнале "Метла" (Šluota). Серия вопросов к Шяулитису и его ответы публикуются в этом номере Ab Imperio. Шяулитиса спрашивали об опыте работы в советском юмористическом журнале, о границах легального юмора и сатиры в позднесоветский период, а также об особенностях литовского национального юмора того времени.

Материалы этого номера Ab Imperio подчеркивают диалектику разнообразия, которое структурно оставалось фундаментальной нормой российского имперского и советского обществ. Следующий номер журнала будет исследовать варианты разрешения внутреннего конфликта между разнообразием и способами его рационализации, при которых разнообразие воспринимается как трансгрессия, нарушающая идеальное состояние однородности или жесткую сегрегацию.