Narrating Russian History after the Imperial Turn

SUMMARY:

Ilya Gerasimov reconstructs the so-called scheme of Russian history as a master narrative, whose origins date back to the 1760s, and which still, to a large degree, predetermines the interpretations and scope of studies of Russia's past. Building on the discussions of Donald Ostrowski and of Kevin Platt on the applicability of Hayden White's model of historical narratives to the field of Russian history, Gerasimov points to a paradox: while modern formalized procedures of academic writing make it virtually impossible for a historical study to completely fit any of White's narrative strategies, quite a few historians of Russia seem to have consciously opted for full-scale narrativization and even novelization of their work. The most common type of these works assumes a format of national history. Another group of studies that embraces clear narrative forms focuses on the relatively recent Soviet period and demonstrates stylistic sophistication. Gerasimov concentrates on this latter group using the example of studies by Yuri Slezkine, Mark Lipovetsky, Serguei Oushakine, and Alexei Yurchak as perfectly embodying the four modes of emplotment identified by White (Romance, Satire, Tragedy, and Comedy). Gerasimov contends that the Soviet period is especially attractive for narrative-driven studies for several reasons. First, by reducing the multidimensional sociopolitical sphere of the early Soviet Union to the homogeneous plane of ideologically controlled textuality, the Stalinist regime made it particularly susceptible to discourse-based modes of analysis. Second, the dearth of primary sources, mainly due to the inaccessibility of many key archives, prompts compensatory narrativization instead of complex critical analysis. Finally, it is a desire to overcome a simplified national narrative by producing more complex, novel-like prose.

Gerasimov argues that the master narrative conveying early Soviet history and still dominating international Soviet studies was forged by the Russian-speaking liberal intelligentsia of the Thaw period, who created the familiar popular myth of the interwar period and the rhetorical paradigm framing the perception of the postwar decades. Even when modern historians resist this legacy by evoking sophisticated concepts and comparisons, the structure of narrative causes them to overlook societal multifaceted diversity, of which ethnoconfessional groupness is just the most obvious element.

More successful in communicating social complexity was the imperial turn of the 1990s. Although it failed to radically dismantle the dominant scheme of Russian history, the imperial turn at least differentiated it into multiple self-sufficient yet complementary national histories, thus significantly restricting narrative's hold over historical writing. According to Gerasimov, national history resists any further deconstruction and rationalization because nation is a narrative and hence an ideal embodiment of the narrative strategies identified by White. Only an equally coherent but multifaceted narrative, akin to the complex prose of novels, is capable of transcending the constraints of national history while avoiding the trap of belletrization. One of the candidates for the job is the metanarrative of the imperial situation that describes diversity and hierarchy as dynamic systems rather than fixed structures and characteristics – a fundamental human condition rather than a marginal quality.

Резюме:

Илья Герасимов реконструирует так называемую "схему русской истории" как мастер-нарратив, начавший складываться еще в 1760-х гг. и до сих пор в значительной степени предопределяющий интерпрета-ции и угол зрения исследований прошлого России. Отталкиваясь от обсуждения применимости модели исторических нарративов Хайдена Уайта к области российской истории в статьях Дональда Островского и Кевина Платта, Герасимов указывает на парадокс. В то время как современные формализованные процедуры академического письма делают практически невозможным нечаянное воспроизведение в историческом исследовании одной из нарративных стратегий Уайта в чистом виде, немало историков России, похоже, сознательно вы-бирают полномасштабную нарративизацию своих работ. Чаще всего такие работы следуют канону национальной истории. Другая группа исследований, воспроизводящих ясные нарративные формы, посвяще-на сравнительно недавнему советскому периоду и отличается созна-тельным отношением к стилистике текста. Герасимов сосредотачивает внимание на этой категории, рассматривая как пример работы таких известных ученых, как Юрий Слезкин, Марк Липовецкий, Сергей Ушакин и Алексей Юрчак, идеально воплотивших четыре модуса построения сюжета (modes of emplotment), определенных Уайтом: Ро-ман, Сатиру, Трагедию и Комедию. По мнению Герасимова, советский период особенно привлекателен для нарративоцентричных исследо-ваний по ряду причин. Во-первых, сводя многомерную социально-по-литическую среду раннесоветского периода к однородной плоскости идеологизированной текстуальности, сталинский режим сделал ее особенно привлекательной для дискурсивных методов анализа. Во-вторых, нехватка первоисточников, в основном из-за недоступности многих ключевых архивов, способствует компенсаторной нарративи-зации вместо полноценного критического анализа. Наконец, свою роль играет и желание отойти от упрощающего национального нарратива в сторону более многогранной прозы, вполне романного уровня.

Герасимов доказывает, что мастер-нарратив советской истории, по-прежнему господствующий в советских исследованиях, является порождением русскоязычной либеральной интеллигенции периода от-тепели. Именно она создала популярный миф о межвоенном периоде и риторическую парадигму, формирующую восприятие послевоенных десятилетий. Даже когда современные историки пытаются сопротив-ляться инерции этого мифа, используя более сложные понятия и сравне-ния, сама структура нарратива заставляет их забывать о многогранном разнообразии советского общества, в котором этноконфессиональные отличия являлись лишь наиболее очевидным из многих факторов.

С большим успехом проблему сложного общества решал "имперский поворот" 1990-х гг. Он не сумел радикально изменить господствующую схему русской истории, но, во всяком случае, разбил ее на множество самостоятельных и взаимодополняющих национальных историй, тем самым существенно ограничив власть нарратива над историографией. Согласно Герасимову, национальная история сопротивляется дальней-шей деконструкции и рационализации, коль скоро нация сама является нарративом и потому идеально воплощает нарративные стратегии, вы-явленные Уайтом. Только столь же согласованный, но многогранный нарратив, подобный сложной романной прозе, способен преодолеть ограничения национальной истории, при этом избегая ловушки бел-летризации. Одним из кандидатов на эту роль является метанарратив имперской ситуации. Он описывает разнообразие и иерархию как динамические системы, а не фиксированные структуры и характери-стики, и как фундаментальное свойство человеческого общества, а не маргинальное состояние.