От редакции: Язык группности и недовольство им: новые нарративы прошлого

Настоящий номер Ab Imperio завершает годовой тематический цикл 2020 г. "Встреча постимперской и постколониальной парадигм: новые формы группности в исторической перспективе". Статьи в предыдущих номерах были посвящены довольно спонтанному процессу формирования имперских обществ (1/2020), выкраиванию рационально обособленных наций из многогранных имперских образований (2/2020) и сохранению, несмотря на это, причудливых гибридных форм (3/2020). Следуя этой очевидной хронологической последовательности, номер 4/2020 поднимает вопрос о самой возможности помыслить, в разные исторические периоды, некие новые, будущие формы группности.

Нет ничего удивительного в том, что образы будущего обычно формируются при помощи идиом прошлого. Подчас для этого приспосабливается давнее прошлое, сохраняющее лишь слабую символическую связь с современностью и потому идеально подходящее для выражения некоего нового смысла. В рубрике "История" Исмаил Бяшев исследует именно такую ситуацию, анализируя в своей статье дискурсы общественного восприятия Монголо-Сычуаньской экспедиции полковника Петра Козлова и обнаруженного ею в 1909 году "мертвого города" Хара-Хото. К этому моменту Хара-Хото представлял собой заброшенный город в Северной Монголии. Он был построен в XIII в. тангутами, населявшими политическое образование Си Ся (Великое государство Белого и Высокого) на территории нынешнего северо-запада Китая. Подобно своему восточному соседу и сопернику, чжурчжэньскому Цзинь, Си Ся являлась гибридной политией, удерживавшей власть над поликультурным населением, кочевым и оседлым. Тот факт, что ХараХото был идентифицирован экспедицией Козлова как олицетворение "кочевой цивилизации" и именно в этом качестве популяризирован в российской массовой культуре, красноречиво характеризует социальное воображение России 1910-х гг. Научный и популярный мифы кочевой цивилизации были не просто ошибочными. Они отражали фундаментальную неспособность помыслить социально-экономическую и культурную гибридность. Хара-Хото находился далеко за пределами границ России в любой период ее истории, так что объявление его особо значимым для прошлого, настоящего и будущего Российской империи служило формой признания неспособности более примирять в российском обществе сложность и гибридность, используя далекий "мертвый город" как метафору. Длительное давление нарастающих тенденций национализации и модернизации наконец одержало верх, и типичная имперская ситуация человеческого разнообразия и асинхронного развития разных категорий имперского населения стала ассоциироваться теперь с географической периферийностью, примитивностью общественного устройства и ушедшей эпохой.

Приведший к этой трансформации процесс рассматривается в рубрике "ABC", где продолжается публикация незаконченной книги Сеймура Беккера "Окраины в российском воображении: русское национальное сознание и нерусские в империи XIX и начала XX вв." (главы 4 и 5 были напечатаны в Ab Imperio 3/2020). Эту книгу можно было бы озаглавить более кратко и точно: "Генеалогия национализирующей империи". Беккер тщательно реконструировал развитие модерного русского национализма в рамках имперского режима, начиная с XIX века. Оно происходило синхронно с аналогичными процессами в Западной Европе или даже опережало их в нескольких важных аспектах. Публикуемая в номере шестая глава книги посвящена периоду Великих реформ 1860–1870-х гг. – моменту радикального переосмысления Российской империи как модерного государства, понимаемого теперь в смысле политической организации по-разному интерпретируемой нации. Беккер выходит за рамки традиционного для истории идей разграничения российского интеллектуального ландшафта 1860–70-х гг. на славянофилов и западников, прогрессистов и консерваторов, либералов и социалистов, демонстрируя их базовую солидарность в признании нации основой реформированной России. Несмотря на острые политические и интеллектуальные разногласия между персонажами главы, все они сознательно отвергали старую имперскую анациональную основу России. Более того, многие из них, в особенности либералы, были особенно подвержены новому колониальному дискурсу, который они с энтузиазмом заимствовали как часть общей либеральной программы у таких светил, как Дж. Ст. Милль. Они беспроблемно принимали тезис Милля о том, что "более слабые" национальности могут поглощаться "более сильными" и что "цивилизованные" нации имеют право управлять "варварскими" народами, как еще не готовыми к политическому суверенитету. К тому времени, когда полковник Козлов открыл Хара-Хото, эта логика из элитных кругов распространилась на массовое сознание, что и нашло отражение в публичных дискурсах, проанализированных Бяшевым.

Вслед за его статьей в рубрике "История" публикуется исследование Кэтрин Дэвид, посвященное использованию религиозных обрядов на Западной Украине украинскими национальными активистами, нацистскими властями и советским государством во время и сразу после завершения Второй мировой войны. Мы вновь видим использование древней или, по крайней мере, традиционной религиозной идиомы модерными политическими режимами, основанными на массовой мобилизации. Греко-католическая церковь интересовала их, в первую очередь, как средство пропаганды в массах нового социального устройства. Для различных украинских национальных организаций, а затем и для нацистского оккупационного режима поминовение погибших в рамках знакомых ритуалов религиозных похорон позволяло представить жертвы советских репрессий мучениками украинской нации, а Советскую власть – иностранным оккупационным режимом. Советским же властям подчеркивание связи между авторитетом местной церкви и исконной традицией православия давало возможность связать людей и территории, которые исторически входили в состав Речи Посполитой и Габсбургской империи, с Российской империей и СССР. В отличие от "мертвого города" Хара-Хото, Украинская грекокатолическая церковь была вполне живым институтом, обладавшим собственными моральными стандартами и политическими интересами. Так что существовали пределы возможности манипулировать церковью со стороны не только атеистического советского режима, но и украинских националистов.

Таким образом, видение пост-порядка структурируется образами и идиомами прошлого и в определенной мере обусловлено ими. Но еще в большей степени историческим наследием ограничивается сама способность историков предлагать новаторскую интерпретацию прошлого – как элемент проявления социального воображения современного, нового общества. Это наследие не столько политическое или концептуальное, сколько языковое в широком смысле слова, выражающееся в воспроизведении определенных типов повествования и преемственности влиятельных нарративов. Эта проблема осознавалась историками давно и даже стала общим местом после публикации "Метаистории" Хайдена Уайта (1973), показавшей влияние нарратива на исторические исследования.¹ Но какие нарративы структурируют современные исследования бывшей "российской" истории (связанной с обществами Российской Империи и СССР), в какой степени они отражают программу постимперской, постколониальной и постнациональной (в узком смысле слова) истории? Эти вопросы обсуждаются в рубрике "Методология и теория", в статьях тематического форума "Куда ведут постимперские и постнациональные исторические нарративы".

Открывающая форум статья Ильи Герасимова реконструирует так называемую схему русской истории как особый мастер-нарратив, начавший складываться еще в 1760-е гг. и до сих пор в значительной степени предопределяющий интерпретации и угол зрения исследований прошлого России. Герасимов рассматривает доминирующую схему интерпретации советского периода как продолжение этого мастер-нарратива. Парадоксальным образом, в то время как современные образцы даже вполне традиционной имперской истории редко воплощают в чистом виде одну из нарративных стратегий Уайта, наиболее популярные и влиятельные работы по советскому периоду вполне сознательно прибегают к откровенной нарративизации исследования. В качестве примера Герасимов предлагает обратиться к работам таких известных ученых, как Юрий Слезкин, Марк Липовецкий, Сергей Ушакин и Алексей Юрчак, идеально воплотивших четыре модуса построения сюжета (modes of emplotment), определенных Уайтом: Роман, Сатиру, Трагедию и Комедию. Доминирующий мастер-нарратив советской истории оказывается в основном совпадающим с мифом, рожденным в период оттепели. Герасимов утверждает, что именно русскоязычная либеральная интеллигенция 1960-х годов создала популярный миф о межвоенном периоде и риторическую парадигму, формирующую восприятие послевоенных десятилетий. По сути, большая часть советских исследований следует сюрреалистическому мастер-нарративу, который Сальвадор Дали мог бы изобразить как "Сон шестидесятника о революции с человеческим лицом".

В статье в рамках форума Марк Липовецкий пересматривает сформулированную им десять лет назад модель советского трикстера как литературного нарратива и социального типа.² Прежде всего, Липовецкий показывает, что нарративы советских трикстеров выражали не маргинальность социального статуса и опыта в СССР, а вполне типичную, если не мейнстримную, позицию. Эти нарративы служили основой для формирования особого типа советской субъективности, альтернативной нормативной идеологической субъективности, которой исключительно и занимаются исследователи советского общества. Примеряя к себе трикстерный нарратив, человек превращался из раба обстоятельств в активное и самостоятельное действующее лицо социальной драмы и даже воплощение артистизма и свободы. Таким образом, трикстерный нарратив выполнял ключевую функцию возвращения социальной субъектности – не только реальным субалтернам, но и разного рода маргинализированным и стигматизированным категориям советских граждан. Именно эта функция советского нарратива трикстера как социального типажа, наделенного чувством свободы воли в объективно несвободных обстоятельствах, служит главной причиной невероятной популярности трикстеров.

Третий материал форума – статья, написанная совместно Андреем Портновым, Татьяной Портновой, Сергеем Савченко и Викторией Сергиенко. Авторы воссоздают масштабную карту мастер-нарратива украинской истории, от его формирования в конце XIX в. до настоящего времени. Они выделяют несколько ключевых элементов этого нарратива: народничество и убежденность в изначальном демократизме украинских социальных институтов; культ революции как кульминации телеологического процесса нациестроения; идея фундаментального единства всех "этнографически украинских" территорий (соборність); и вера в историческую миссию Украины как посредника между цивилизациями Запада и Востока. Опираясь на широкий обзор украинской историографии, авторы обращают внимание на то, что отдельные элементы этого нарратива время от времени деконструировались и критиковались украинскими историками. Однако эти частичные коррективы всегда маргинализировались и отторгались уже в силу того факта, что они не вписывались в устоявшийся, последовательный и всеобъемлющий мастер-нарратив и при этом не предлагали столь же всеобъемлющую альтернативную историю. Авторы приходят к выводу, что главной причиной удивительной устойчивости мастер-нарратива украинской истории было сохранение обстоятельств, которые обычно считаются наиболее враждебными и разрушительными для украинского национального проекта. Отказ от нациецентричной исторической парадигмы был немыслим в ситуации незавершенного или находящегося под угрозой национального проекта. Другой причиной является глобальное доминирование национальной модели историографии. Частичные методологические новации не способны радикально изменить архетипические национальные мастер-нарративы, а существующие подходы к написанию постанциональной истории пока не получили всеобщего признания. Так что все, что пока остается историкам в деле ограничения автономной власти нарративов над их исследованиями, – это сохранение сознательного и самокритичного отношения к языку своих текстов.

Мало что можно добавить к этому совету в смысле профессиональной рекомендации отдельным исследователям. Что касается потенциальных альтернатив устоявшимся мастернарративам национальной истории, то одним из кандидатов на эту роль является метанарратив имперской ситуации. Он описывает разнообразие и иерархию как динамические системы, а не фиксированные структуры и характеристики, и как фундаментальное свойство человеческого общества, а не маргинальное состояние. Этот номер Ab Imperio и развиваемый журналом проект новой имперской истории в целом свидетельствуют о продуктивности и возможных ограничениях этого метанарратива.