Избранное / Под общ. ред. Екатерины Завершневой и Рене ван дер Веера by Записные книжки Л. С. Выготского, and: Vygotsky's Notebooks: A Selection ed. by Ekaterina Zavershneva and René van der Veer (review)

Архив Выготского: скрытая жизнь ума*

Выготский принадлежал к числу тех людей, чья мысль не знала покоя, при этом он старался записывать ее ходы и повороты на протяжении всей своей жизни. Его жена Роза Ноевна сохранила целый мешок таких заметок – более пятисот, часто сделанных карандашом на случайных клочках бумаги, библиотечных карточках, в лучшем случае в блокнотах. Текстологическое исследование этого архива было начато в 2006 г. Екатериной Завершневой, но прервалось полтора года спустя. Наконец, в 2018 г. параллельно на русском и английском языках вышел том архивных материалов под редакцией Завершневой и Рене ван дер Веера, известного голландского историка психологии, автора биографической работы о Выготском.¹

В рецензируемую книгу вошли рукописные заметки, которые удалось оцифровать в короткий период архивной "оттепели". Расшифровка и анализ собранных материалов заняли более десяти лет. Результат впечатляет: по объему и качеству справочного аппарата книга далеко превосходит все прочие издания трудов Выготского, в том числе и единственный вышедший том из Полного собрания его сочинений.²

Публикуемые в "Записных книжках" Выготского тексты охватывают – пусть и неравномерно – практически всю творческую жизнь Льва Семеновича, начиная с выпускного класса гимназии (1912) и вплоть до последней, предсмертной записи "Pro domo sua" (1934). Всего в книге 28 глав, каждая посвящена особой теме либо объединяет записи, относящиеся к одному периоду жизни Выготского – например, блокноты из поездки в Лондон и больницы "Захарьино", где он лечился от туберкулеза.

Каждая глава открывается комментарием, повествующим о жизненных обстоятельствах, стержневых идеях, контекстах, и сопровождается примечаниями (общим числом далеко за тысячу!). Заметки, зачастую состоящие из отрывочных фраз и сентенций, рассматриваются под микроскопом. Это позволяет собрать массу новых сведений о личности Выготского и эволюции его взглядов. Читателю открываются замыслы, планы и эскизы ненаписанных работ. Все это вместе создает намного более подробную картину жизни ума Выготского, нежели та, что имелась прежде. При этом Завершнева и ван дер Веер не ограничиваются комментированием текстов как таковых. Они дают подробную периодизацию творчества Выготского, строят гипотезы относительно его концепции, намечают дальнейшие векторы ее развития.

В записных книжках Выготский рассуждает сам с собой. Читатель как бы попадает в творческую "кухню" ученого, получая возможность наблюдать за процессом развития теории. В этом особая ценность его фрагментарных рукописных заметок. Разглядеть в них логику порой очень трудно. Тем ценнее помощь, которую оказывают читателю комментарии Завершневой и ван дер Веера. Проделанная ими тонкая и трудоемкая работа вызывает восхищение, особенно если иметь в виду, что Выготский был эрудитом в разных областях науки и искусства. В записках постоянно встречаются не всегда точные ссылки по памяти, скрытые цитаты и аллюзии, и комментаторы идентифицируют и реконструируют почти все. Правда, их собственные философские и методологические ориентиры не совпадают с позицией Выготского. Завершнева и ван дер Веер не разделяют подходы Маркса и Спинозы, хотя добросовестно отмечают значимость их идей как "источников развития концепции Выготского".

Редакторы выстроили главы в хронологическом порядке, для чего им потребовалось датировать заметки и распределить их по сериям. Разумеется, точность такой датировки во многих случаях относительна. Во внимание принимался целый ряд факторов: от данных биографии, соответствия содержания заметок печатным работам Выготского и эволюции терминологии – до внешней характеристики бумажных носителей, цвета чернил (есть, например, серия "Зеленые чернила" 1930–31 годов) и характера почерка. Почерк у Выготского менялся в течение жизни, становясь все менее ровным и разборчивым; параллельно росло и количество сокращений.³

Наиболее ранние заметки показывают, что до Октябрьской революции Выготский был глубоко погружен в еврейские темы – от ветхозаветной премудрости до современной политики в "еврейском вопросе". Этот первичный слой его изысканий, занимающий первые четыре главы, ранее был практически неизвестен. Следующая, пятая, глава посвящена психологии искусства. Главы 6-9 – определению предмета и метода психологии. В частности, в главе 7 приводится расшифровка записей, сделанных Выготским в "Блок-Ноте № 204" (больница "Захарьино", зима 1926). Это, видимо, самый ранний сохранившийся набросок основных положений культурно-исторической теории формирования психики, задумку которой А. Н. Леонтьев относит к 1925 году (на основе хранившегося в архиве Леонтьева, но затем куда-то пропавшего листка, на котором Выготский впервые начертал тезисы своей теории).⁴

В больничном блокноте Выготский стремится определить предмет психологии по аналогии с определением предмета политэкономии у Маркса, опираясь на его научный метод. "Я… хочу поучиться на всем методе Маркса, как подойти к изучению психики" (С. 112). Задуманная Выготским книга "Zoon politikon" была призвана совершить революцию в научной психологии – "создать свой 'Капитал'" (С. 123). В логике марксизма, Выготский намеревался выделить "формации" психологического развития: "вращивание" общественных отношений внутрь натуральной психики при помощи знаков; формирование речевого мышления с его системой значений; преобразование значений и общих представлений в понятия, и т.д. Для каждой психологической формации следовало найти свою "клеточку", простейшую единицу анализа, подобно тому, как Маркс нашел "экономическую клеточку буржуазного общества" в товаре. По этому пути Выготский двигался до конца жизни: единицу сознания он обнаружит в переживании, а клеточную форму психического развития вообще, включая и "натуральную" психику, – в аффекте (идя по стопам Спинозы). Генеральное направление психологического развития он видел в увеличении степеней свободы личности, подчинении аффектов интеллекту и обретении власти над собственным поведением. В первом психологическом кризисе у своей годовалой дочери Аси Выготский диагностировал "начало воли": "Явно: негативизм, упрямство, своеволие. Смысл: эмансипация и развитие личности" (С. 290). Это совпадало с историческим развитием человеческой культуры вообще. Выготский считал, что процесс формирования индивидуальной психики по-своему воспроизводит логику мировой истории: и тут и там мы наблюдаем "прогресс в сознании свободы" (по Гегелю). Онтогенез сознания есть манифестация культурно-исторического развития человечества – такова исходная установка психологического проекта Выготского. Он мог бы повторить след за Марксом и Энгельсом ("Немецкая идеология"): "Мы знаем только одну единственную науку, науку истории". Выготский пытался понять, что значит для психологии одобрение Марксом в "Капитале" аристотелевского определения человека как "zoon politikon". В признании общественной природы человеческой психики (личности, "я") Выготский находил "ключ к психологии человека" (подзаголовок книги): "'Я' есть социальное в нас… 'Я' строится по образцу отношений между людьми… Вот откуда духовный, нематериальный характер психики – он из общественных отношений" (С. 112-113).

Завершнева и ван дер Веер не разделяют такую марксистскую трактовку человеческой личности, основанную на буквальном сравнении психологии и политической экономии. Но они помогают понять логику Выготского, который считал, что политэкономия и психология обе имеют дело с предметами "чувственно-сверхчувственными, или общественными" – товарной стоимостью и человеческой душой. "Психическое явление есть, как товар, чувственно-сверхчувственная вещь", записывает Выготский вслед за автором "Капитала". "То, что в ней сверхчувственно – есть социальное, овеществленное, проецированное в вещь социальное отношение (в слово)" (С. 112). Как товар обладает стоимостью, так слово обладает значением. И стоимость, и значения слов суть не что иное, как общественные отношения, воплощенные в материи звуков и веществах природы. "Значение слова (meaning of word) не тот предмет, который оно замещает, а диалог (функция слушания – говорения в себе); отношение между людьми – речь; между предметами – символ; между каждым из говорящих и словом (вещью) – вчувствование" (С. 107).

Слово – это "орудие поведения", аналогичное орудиям труда. В психологическом плане человек отличается от животного тем, что регулирует свою деятельность посредством слов. "Речевое поведение нужно не само по себе, а для вызова другого поведения. Но это и есть потребление орудия, потребление слова, и топор – вещь между вещей, слово – стимул среди стимулов. Орудийность слова" (С. 107). Как с помощью плуга люди пашут землю, так с помощью слов и прочих знаков они возделывают душу, свою и чужую. В истории эти два культурных процесса – практический и психологический, производство вещей и человеческой личности – коррелируют: "каждой ступени в овладении природой соответствует определенная ступень в овладении собой" (С. 154).

Читая эти записи, мы видим, как у Выготского, ведущего диалог с Марксом, формируется концепция "инструментальной психологии" и учение о слове как "микрокосме сознания". Сознание понимается как "диалог с собой" и "речь в себе" (вновь со ссылкой на Маркса), а психика – как "орган отбора, сито-решето, изменяющее мир так, чтобы можно было действовать". Психика обслуживает деятельность человека во внешнем мире, "нарезая мир на порции, чтобы я мог его есть и не сломать зубы" (С. 129).

Психологическая функция овладения собственной деятельностью называется "волей". Предназначение психологии как науки, согласно заметкам Выготского, состоит, в конечном счете, в том, чтобы научить человека властвовать над собой, а значит – сделаться свободным. На бланке лондонского отеля Выготский записывает, что воля — это "центральная идея" психологии. Она есть перенесенное внутрь психики социальное отношение власти и подчинения (С. 155). Инструментами осуществления воли служат знаки, в особенности слова. В поздний период творчества Выготского это спинозовское понятие свободы воли как разумного овладения аффектами выйдет на первый план "вершинной психологии".

Завершнева и ван дер Веер понимают "вершинную психологию" несколько абстрактно – как "науку, рассматривающую развитие человека с точки зрения его вершин, полноты бытия" (С. 318). Проще и конкретнее было бы определить ее как психологию свободы. Ее прототип (именно прототип, а не готовая модель) – финальная, пятая, часть спинозовской "Этики" ("О могуществе разума или о человеческой свободе"). Завершнева и ван дер Веер считают, что искомой "вершиной" психологии Выготского является "теория сознания как динамической смысловой системы" (С. 318). Однако план книги о Спинозе, которую Выготский писал в последние годы, называя "книгой всей моей жизни" (С. 262), говорит об ином. "Смысловому и системному строению сознания" здесь посвящена четвертая глава, а заключительная пятая глава называется "Вершинная психология. Ecce homo" (С. 273). Речь в ней должна была идти не о сознании как таковом, а о том, как оно изменяет жизнь. Именно так определял Выготский суть учения Спинозы: "Он полон исследованием вопроса, как реально совершается движение к свободе: к жизни по руководству разума – а это свобода. Центральная его идея – могущество разума" (С. 264). Сознание рождается из жизни и, в свою очередь, изменяет человеческую жизнь: "Обратное движение от сознания к жизни. Спиноза" (С. 413).

Не проблема строения сознания, а проблема возвращения сознания к своему первоистоку, к жизни, решается на высшем этаже психологической науки. Поэтому "вершинная психология" Выготского есть теория формирования "самодеятельной свободной личности". У него со Спинозой общая конечная цель – стратегия разумного управления поведением тела и душевной жизнью, ради чего он и работает над системносмысловой теорией сознания. Эта теория образует предпоследнюю ступень пирамиды "вершинной психологии".

Только записные книжки позволяют понять вектор движения незавершенной мысли Выготского. Прежде историки психологии склонялись к мнению, что, взяв у Спинозы "аксиомы", Выготский не сумел их "внедрить в психологию XX века" и не представлял, как дальше строить свою "вершинную психологию". Учение Спинозы безнадежно устарело и посему "не могло решать проблемы, которые требовали новой методологии".⁵ Теперь у нас есть наброски возможных решений. Выготский перед смертью чувствовал себя Моисеем, узревшим с вершины землю обетованную, на которую ему уже не доведется вступить (С. 568). Но он нисколько не сомневался в правильности своего методологического выбора и был уверен, что "психология будущего сможет реализовать идеи Спинозы" (С. 284).

Под психологией будущего он вряд ли имел в виду непосредственных учеников. Ближайший из них, А. Н. Леонтьев, выбрал иную дорогу. Опубликованы его заметки и воспоминания о "конфронтации" с Выготским в 1931–33 годах. Теперь, благодаря "Записным книжкам", у нас впервые появилась возможность взглянуть на предмет разногласий глазами Выготского. Леонтьев намеревался продолжить исследование сознания как формы предметно-практической деятельности человека во внешнем мире. Для Выготского же это был лишь начальный и уже пройденный этап исследования. Формы предметной деятельности и человеческого общения превращаются в высшие психологические функции, создавая внутренний мир значений. Этот новый душевный мир есть "социальное внутри личности", которое в наиболее чистом виде выражается в речи, слове. Выготский разрабатывал "семический метод" анализа внутренних знаковых операций, или процессов "смыслообразования в сознании", а Леонтьев тянул культурную психологию обратно к внешней предметной деятельности, в лоне которой зарождается сознание. "Все сдвигается к началу. Но тогда все – к зачатию. Самое главное совершается не в начале, а в конце, ибо конец содержит в себе начало. Вершинная точка зрения. Не работать все время у низших границ", – призывает Выготский (С. 297). Разумеется, необходимо исследовать переход от жизни к сознанию, изучать сознание как идеальную проекцию предметно-практической деятельности – но нельзя останавливаться на этой начальной ступени, "у низших границ". "Прямое движение (от жизни к сознанию) важно лишь постольку, поскольку оно и только оно позволяет понять обратное движение от сознания к жизни (сознание изменяет жизнь), зависимость жизни от сознания" (С. 413-414).

В свою очередь Леонтьев упрекал Выготского в "словоцентризме", и не без оснований. "Слово играет центральную роль в сознании" (С. 319), – настаивал Выготский, отмечая, что у его оппонентов сознание испаряется. Так, Леонтьев растворяет специфику сознания в структуре деятельности, а гештальтпсихологи – в структурах восприятия. "Сознание без слова = деятельность и восприятие" (С. 320). Но ведь специфическая жизнь сознания начинается как раз там, где прекращаются внешние "раздражения" деятельностью и восприятием, – возражал своим оппонентам Выготский. Сознание есть общение с собой и внутри себя. Именно слово делает возможным внутренний диалог; по выражению Выготского, оно удваивает, "дуплицирует" сознание. Всякое человеческое общение, в том числе и внутри сознания, возможно только через посредство культурных значений – в смысловом поле культуры. Сознание осуществляет "смысловую ориентировку" личности в этом культурном поле и переплавку значений в понятия. "Понятие – общение высшего типа: inde [лат. отсюда] врастание в культуру…" (С. 439).

Огромный интерес представляют полемические замечания Выготского во время конференций с участием ближайших сотрудников. Эти дискуссии не освещались в печатных трудах Выготского и его школы. Между тем, в них намечены точки совпадения и развилки исследовательских программ культурной психологии. Так, "Записные книжки" позволяют проследить, как складывались взаимоотношения Выготского с гештальтпсихологией. С одной стороны, она для него – сильнейший магнит. Выготский перенимает ряд терминов, инициирует приглашение Келера и Коффки к участию в среднеазиатской экспедиции, привлекает к сотрудничеству учениц Курта Левина. С другой стороны, он видит в гештальтпсихологии главного конкурента культурной психологии и подвергает ее интенсивной, разносторонней критике. Задача ставится так: "Преодолеть шаг за шагом Gestalttheorie, создав на ее месте психологию человека, идя все время по линии противопоставления Sinn – Gestalt [нем. смысл – структура]" (С. 468). Выготский намеревается побить соперника на его же поле – в области психологии восприятия. Он хотел создать смысловую теорию восприятия, вскрывающую то, как понятийная структура сознания детерминирует работу чувств: "Вершинная психология: новый вид движения, которого я не понимал: от понятия к восприятию" (С. 344). В этом заключается разница между "рабством восприятия животных" и свободным восприятием человека – разница, которую не видит гештальтпсихология.

В "Записных книжках" читатель найдет еще немало ранее неизвестных сюжетов: сведения о клинической работе с душевнобольными (гл. 12, 19), анализ поведения трудных подростков (гл. 26), заметки по психологии шахматной игры (гл. 22), данные наблюдений и экспериментов с младшей дочерью Асей (гл. 14) и многое другое.

Не преувеличивая, выход рецензируемой книги следует оценить как событие огромной важности для культурно-исторической психологии. Редакторы тома, Екатерина Завершнева и Рене ван дер Веер, заслуживают горячей благодарности со стороны всех, кто работает в этой области знаний и в психологической науке вообще. Они показали нам гения за работой в его личной лаборатории и предоставили в высшей мере ценный материал для дальнейшего развития научно-исследовательской программы, основы которой были заложены Выготским.