Legacy of Blood: Jews, Pogroms, and Ritual Murder in the Lands of the Soviets by Elissa Bemporad (review)

Сложность исследований по истории антисемитизма и, вместе с тем, привлекательность этой темы для историков заключается в многовековом наслоении мифов и обвинений, направленных против евреев. Со временем антисемитские представления и проявления трансформируются, но не исчезают. В рецензируемой монографии Элисса Бемпорад, не стремясь охватить весь спектр советского антисемитизма, сосредоточилась на двух старейших его формах, характерных для поздней Российской империи и периода Гражданской войны: кровавом навете и еврейских погромах. Оба проявления антисемитизма прямо связаны между собой, поскольку обвинения в "ритуальных убийствах" нередко становились предлогами для погромов.

Книга Бемпорад невелика по объему – почти 150 страниц основного текста – и состоит из вступления, шести глав и послесловия. Во вступлении сформулированы ключевые тезисы исследования, развернутые в дальнейшем изложении. Автор подчеркивает, что кровавый навет и еврейский погром присутствовали в разные периоды истории Восточной Европы, вплоть до ее тотального превращения в 1940-х гг. в "кровавые земли" (Bloodlands).¹ В книге же речь идет лишь о событиях позднеимперского периода и гражданской войны и исторической памяти о них у советских евреев вплоть до начала 1960-х гг. Специфика погромов как военизированного насилия предопределяет внимание автора к переломному историческому периоду гражданской войны в России и Украинской революции 1917–1921 гг. Бытование ритуальных обвинений евреев в советском обществе, которые власти преследовали как проявления антисемитизма, рассматривается Бемпорад как эхо "дела Бейлиса" 1911–1913 гг. Она особо выделяет два фактора, способствовавших обострению межэтнических отношений в со ветском обществе 1920–1930-х гг. и активизации антисемитизма: конкуренцию между горожанами и общую лояльность евреев советскому режиму как защитнику от кровавого навета и погромов из недавнего прошлого. Этот структурный расклад изменился после Второй мировой войны.

Первая глава книги посвящена еврейским погромам в Правобережной и Южной Украине в революционное время и их влиянию на отношение евреев к советской власти.² Бемпорад характеризует этим погромы как "геноцидальное насилие" (the genocidal violence) в силу их всеохватывающего характера, направленного на этническую чистку ряда городов и местечек, с отъемом или уничтожением еврейской собственности. В течение 1919 г. чуть ли не каждая смена власти поднимала новую волну погромов, которые зачастую прокатывались по одним и тем же городам и местечкам (С. 14-19). Хотя большевики изначально не пользовались популярностью в еврейской среде, евреев рутинно обвиняли в поддержке большевизма, что часто становилось предлогом погрома. В результате погромов все больше евреев начинает поддерживать "красных", поскольку в большевикахинтернационалистах они видели единственных защитников от насилия и беспорядков (С. 20-22). Помимо политической переориентации еврейского населения, погромы имели масштабные демографические последствия. Приведя к многочисленным жертвам, волны погромов вызвали массовый исход евреев из местечек в большие города. Среди тех, кто покидал "мир местечек", было относительно много молодых женщин, поскольку в ходе погромов еврейки подвергались сексуальному насилию (С. 31-34).

Вторая глава посвящена кровавому навету или, по выражению Бемпорад, "второй жизни (afterlife) дела Бейлиса". Как напоминает автор, широко известный судебный процесс по обвинению киевлянина Менахема Менделя Бейлиса в ритуальном убийстве 12-летнего Андрея Ющинского в марте 1911 г. формально закончился оправданием Бейлиса 28 октября 1913 г. Однако после революции большевики свершили приговор уже над самими участниками преследования Бейлиса: в ходе "красного террора" в Киеве в 1918 г. была убита Вера Чеберякова (Чеберяк), выступавшая на судебном процессе 1913 г. свидетельницей обвинения. Чеберяк, возглавлявшую воровскую банду, общественность подозревала в маскировке убийства Ющинского под "ритуальное" с целью отвести подозрения от настоящих убийцбандитов. Затем, в 1919 г., по приговору революционного трибунала был казнен прокурор Оскар Виппер, который поддерживал "ритуальную" версию убийства на суде и обвинение против Бейлиса, выдвинутое Министерством юстиции и прокуратурой (С. 37-38). Кроме того, опровержение кровавого навета стало одним из направлений атеистической пропаганды против Русской православной церкви (С. 35-39, 45-46). Несмотря на противодействие советского режима антисемитизму в целом и кровавому навету в частности, в 1920-е гг. имело место несколько случаев кровавого навета в разных уголках Советского Союза, со стороны христиан и мусульман. Причем в 1926 г. в Тульской области сторонник "ритуального обвинения" – член Коммунистической партии – в качестве аргумента напомнил тамошним евреям о "деле Бейлиса" (С. 41, 46-51).

Третья глава посвящена ев-рейским погромам в политике памяти 1920-х гг. Она начинается с рассказа о жалобе на дискриминацию евреев со стороны местных властей, поступившей в 1928 г. из села Тростянец на Подолье. В процессе расследования ОГПУ выяснилось, что представители местной власти принимали участие в Тростянецком погроме 1919 г. (С. 57-60). Бемпорад демонстрирует неоднозначность советской политики памяти. В советских публикациях основное внимание уделялось двум "волнам" погромов в имперской России 1881–1882 и 1903–1906 гг., как проявлениям национальной политики царизма (С. 79-80). Погромы же революционного времени оставались на втором плане, дабы не скомпрометировать классовую солидарность "трудящихся". В публикациях того времени погромщиков периода Гражданской войны отождествляли с "контрреволюционерами" и "кулаками" (С. 75, 81).

На советскую политику памяти о погромах повлиял "Парижский процесс" 1927 г. над Самуилом (Шоломом) Шварцбардом, убив-шим в Париже бывшего главного атамана войска и флота Украинской Народной Республики (УНР) Симона Петлюру. Шварцбард объяснял убийство местью за жестокие еврейские погромы 1919 г., осуществленные бойцами армии УНР, и присяжные заседатели оправдали убийцу. "Парижский процесс" был использован советским режимом в пропагандистских целях – для дискредитации украинской эмиграции и "украинского буржуазного национализма" (С. 66-68). С того времени погромы 1919 г. в Украине фиксировались в советской памяти как "петлюровские", хотя в роли погромщиков выступали и красноармейцы, и белогвардейцы, и независимые атаманы, лишь номинально признававшие УНР. При этом книга оставляет открытым вопрос о том, насколько широко в принципе освещались еврейские погромы в советской печати и школьных учебниках и с какого времени они становятся маргинальной темой?

Четвертая глава посвящена особенностям бытования кровавого навета в советском обществе. Как подчеркивает Бемпорад, приток еврейского населения в города обострял конкуренцию между горожанами, что создало социальноэкономическую основу для бытового антисемитизма. К тому же, в сознании немалого числа современников "евреи" и "большевики" были взаимосвязанными понятиями и восприятие евреев в качестве новой "господствующей нации" вызывало двойной протест. Конкретные обвинения против евреев зависели от соци-ального опыта их нееврейских соседей: горожане со стажем умело использовали штампы советского официоза, чтобы завуалировать антисемитские высказывания под критику нэпманства и спекуляции, а недавние мигранты из сельской местности выдвигали "традиционное" религиозное обвинение в ритуальном убийстве (С. 90-91). Гипотеза Бемпорад о социальной конкуренции как подоплеке антисемитизма кажется вполне универсальной и подходящей для разных периодов, в том числе межреволюционного, отмеченного погромной волной 1905 г. и "делом Бейлиса".

Представляет интерес рассмотрение автором атеистической пропаганды 1920–1930-х гг., направленной против иудаизма, в контексте традиций кровавого навета. Бемпорад смело предполагает, что наглядное описание в антииудаистских изданиях ритуалов обрезания и кошерного забоя скота, в ходе которых обязательно проливается кровь, могло вызвать представление о жестокости и "кровожадности" евреев. Отсюда оставался один шаг до убеждения малознакомых с еврейским бытом граждан в реальности "ритуальных убийств" евреями иноверцев. В подтверждение Бемпорад привела два случая 1929 г.: на лекции по атеизму в Бердичеве (в котором по переписи 1926 г. евреи составляли 55,5% населения) пропагандист заявил, что евреи используют христианскую кровь на Песах (еврейскую Пасху), а в Кременчуге чиновник запретил кошерный забой скота, поскольку этот ритуал, по его словам, провоцировал кровавый навет (С. 91-95). Только кременчугский случай подтверждает предположение о связи между атеистической пропагандой и кровавым наветом. Поэтому мне представляется, что эта интересная гипотеза не получила достаточного обоснования в книге. Более убедительно наблюдение Бемпорад о гендерной трансформации объекта кровавого навета. Если до 1917 г. в ритуальном убийстве христиан обвиняли мужчин, то в советском обществе – еще и женщин, что отражало социальную интеграцию евреек в городское общество с его конкуренцией (С. 100-102, 105-106).

Следующая глава посвящена истории еврейских погромов и ее отражению в идеологии. Тезис об отсутствии погромов в Советском Союзе был частью "советского еврейского мифа" об интернациональном обществе без антисемитизма. Однако Бемпорад обнаруживает в 1920–1930-е гг. случаи коллективных угроз в адрес евреев под погромным лозунгом "Бей жидов – спасай Россию!" и коллективных нападений на евреев, которые сами современники называли "погромами" (С. 108-113). После начала Второй мировой войны и немецкой оккупации западных районов СССР жестокие еврейские погромы становятся обыденностью. В 1941 г. спровоцированные нацистами погромы происходили в оккупированной Украине, причем немецкие источники используют термин "погром", возрождая "забытую память" об отношении украинцев к евреям (С. 116-117). Добавлю, что погромы происходили также в Беларуси, Литве и Латвии, и вообще проблема погромов 1941 г., роли в них немецких оккупантов и местных жителей требует специального исследования. Освобождение Украины от нацистской оккупации привело к новым конфликтам, когда возвращавшиеся из эвакуации евреи, ожидавшие возвращения принадлежавшей им собственности, столкнулись с бытовой ненавистью. Одним из проявлений растущей межэтнической напряженности стал еврейский погром в Киеве в сентябре 1945 г. Характерна попытка перво-го секретаря Коммунистической партии Украины Никиты Хрущева успокоить страсти заявлением о том, что возвращение советской власти не должно воспринимать-ся украинцами как возвращение евреев (С. 119-121).³

Бемпорад считает беспочвен-ным мифом популярный советский тезис (сформулированный Сталиным в беседе с И. Эренбургом) о том, что отсутствие в СССР погромов означает отсутствие антисемитизма (С. 125). Этот миф основывался на двух допущениях. Вопервых, погром в советской памяти – это никак не стихийный, а целенаправленный акт антисе-митской политики: погромы были методом "царского режима" и "контрреволюционеров" периода Гражданской войны. Вовторых, погром – это явное проявление антисемитизма. "Передовая" советская власть, чуждая антисемитизма, не могла проводить погромы и вообще поощрять межэтническую вражду. Действительно, советское государство искусно избегало от-кровенной юдофобии, маскируя ее политическими обвинениями в троцкизме, космополитизме, спекуляции, сионизме и т. д. По-добным образом в определенном контексте обвинение в "кулачестве" означало враждебность по отношению к украинским крестьянам как социальной базе "буржуазного национализма", и это переплетение скрытого преследования по национальному признаку и официальной классовой борьбы привело к тотальному изъятию продуктов питания в 1932–1933 гг. в украинских селах и Голодомору. Позже политическое обвинение в "предательстве" прикрывало этнические чистки на Северном Кавказе и в Крыму в 1944 г. Во всех этих случаях ксенофобская пропаганда отсутствовала, но чиновники и общество "все понимали".

Заключительная глава книги посвящена реинкарнации кровавого навета после войны. Обвинение евреев в ритуальном убийстве стало частью нацистской пропаганды на оккупированных территориях (С. 126-130), поэтому неудивительно, что кровавый навет получил распространение в украинских городах в 1945–1946 гг. Главное внимание в книге уделено "новой" советской территории – Львову, где в 1945 г. на фоне возвращения евреев распространились слухи об убийстве евреями христиан, причем не на религиозной почве, а на почве каннибализма (С. 130-136).

Фактически, модернизированным вариантом кровавого навета стало "дело врачей" 1953 г., названное Бемпорад "делом Бейлиса атомного века". Аресты врачей сопровождала волна слухов, в которых врачейевреев обвиняли в умерщвлении детей, причем вне всякого ритуального контекста. Исследовательница приводит и более ранние случаи начала 1950-х гг., когда врачиевреи обвинялись в намерении детоубийства (С. 137-142). Следует добавить, что среди евреев "дело врачей" породило опасения новой угрозы: не традиционных погромов, а этнической депортации, подобно депортациям советских немцев в 1941 г., народов Северного Кавказа и Крыма в 1944 г.⁴ Для этих опасений были все основания, поскольку советское государство действительно не организовывало погромов, но официально осуществляло практически тотальные депортации целых народов всего несколькими годами ранее.

В послесловии Бемпорад пишет о трансформации феноменов кровавого навета и еврейских погромов на постсоветском пространстве, а также об их присутствии в коллективной памяти евреев. В частности, она обращает внимание на изменение характера кровавого навета на рубеже XX–XXI в.: под влиянием мифа "жидобольшевизма" евреев стали обвинять в "ритуальном убийстве" не своих христианских соседей, а царской семьи. Например, это обвинение выдвигало правора-дикальное Общество "Память", возникшее в период перестройки и повторяют некоторые представители Русской православной церкви (С. 147-148).

Методологическая ценность исследования Бемпорад заключается в деликатном соединении "политического", "социального" и "культурного" уровней анализа общественных отношений. Книга показывает, что антисемитизм и угроза еврейских погромов форми-ровались за счет сочетания разных факторов: политических (будь то проявление низового антисоветского протеста в 1920-е гг. или позднейшая государственная политика), социальных (конкуренция в городской среде) и культурных (когда давно обустроившиеся горожане использовали социальноэкономическую риторику с антисемитским подтекстом, а недавние переселенцы из сельской местности транслировали традиционные религиозные предрассудки).

Книга наводит читателя на мысль, что антисемитизм трансформировался синхронно с модернизацией советского общества. Этот тезис не сформулирован четко автором, однако, по сути, именно это имеет в виду Бемпорад, показывая, как средневековый "кровавый навет" и архаичное погромное насилие постепенно уступали место завуалированным советской идеологической ортодоксией и обычно ненасильственным формами юдофобии: обвинениям в политической нелояльности или экономических преступлениях. Эта историческая изменчивость антисемитизма и комплексность его причин, не сводящихся к официальной идеологии или народным предрассудкам, помогает читателю ответить на неакадемический вопрос: как получилось, что советское государство, среди основателей которого столь заметную роль играли революционеры еврейского происхождения и которое провозгласило своей идеологией "пролетарский интернационализм", всего одно поколение спустя стало проводить официально антисемитскую политику?

Книга Бемпорад вносит заметный вклад в изучение еврейского вопроса в СССР, позволяя поновому взглянуть на ряд аспектов этой многогранной темы. Это исследование также представляет собой образец комплексного изучения истории межэтнических отношений через призму политических, социальных и культурных процессов.