Narratives of Exile and Identity: Soviet Deportation Memoirs from the Baltic States ed. by Violeta Davoliūtė and Tomas Balkelis (review)

Рецензируемый сборник под редакцией литовских историков Виолеты Даволюте (Violeta Davoliūtė) и Томаса Балкелиса (Tomas Balkelis) является расширенной и дополненной версией сборника, опубликованного в 2012 г. в Вильнюсе по результатам проекта "Maps of Memory: Trauma, Identity, and Exile in Gulag Testimonies".¹ Сборник разделен на две части по проблемному принципу, каждая из частей содержит по четыре главы-статьи. Первая часть, "Опыт депортации", посвящена изучению индивидуального и коллективного опыта принудительного перемещения бывших граждан стран Балтии. Открывает ее статья Алена Блюма (Alain Blum) и Эмилии Кустовой (Emilia Kustova) "Советская история: массовая депортация, изоляция, возвращение", подводящая итоги исследовательского проекта "Sound Archives – European Memories of the Gulag" (2009–2012 гг.).² В статье дается общая характеристика сталинской депортационной политики, причем особое внимание уделяется периоду позднего сталинизма, когда в системе режимных поселений и лагерей ГУЛАГа выросла доля "прибалтийских контингентов" (P. 30). Авторы описывают процесс статистического структурирования депортированного населения по контингентам. Каждая семья депортированных приписывалась к определенному контингенту, что предопределяло ее социальную идентичность, зависевшую от длительности депортации, уровня недоверия официальных лиц, условий освобождения и места поселения (P. 29). Таким образом, "изоляция" депортированных, о которой пишут Блюм и Кустова, приобретала не только пространственное, но и статистическое измерение.

Томас Балкелис в главе "Этничность и идентичность в воспоминаниях литовских детей, депортированных в ГУЛАГ" отходит от устоявшегося в историографии взгляда на детей как "второстепенных жертв тоталитарного режима". Пытаясь реконструировать "комплекс детских восприятий, опытов и действий посредством внимания к их собственным голосам" (P. 41), Балкелис доказывает "значение этничности для детских идентичностей" (P. 44). Он рассматривает депортацию, прежде всего, через призму разрушения и воссоздания личного пространства, когда "первое столкновение с государственной репрессивной машиной разрушило концепцию личного комфорта и домашней безопасности" (P. 48). В ответ властям и дисциплинарным структурам в условиях ссылки, дети "упорно стремились создать свои личные и семейные миры перемещения" (P. 42), в значительной степени на основе уз общей этничности.

Айги Раи-Тамм (Aigi Rahi-Tamm) в статье "Навсегда бездомные: дом и бездомность среди депортированных из Эстонии" продолжает разрабатывать затронутую Балкелисом проблематику утраты дома и обращается к относительно малоизученной теме жизни "после ГУЛАГа". На примере эстонских ссыльных она показывает, что чувство "бездомности" сохранялось и после возвращения из ссылки на родину во второй половине 1950-х гг. Многие были лишены права селиться в месте прежнего проживания, поэтому вплоть до распада СССР "большинству из них было суждено оставаться бездомными". В исследовании показаны "различные механизмы стигматизации и использование давления на людей, в то же время, описываются стратегии их выживания, включая меры самозащиты и взаимных обвинений" в советской Эстонии (Р. 66).

Завершает первый раздел глава Алдиса Пурса (Aldis Purs) "Официальное и индивидуальное восприятие: согласование истории советских депортаций с кругом свидетельств из Латвии", посвященная осмыслению депортаций 1941 и 1949 гг. Пурс сетует на то, что мемуары и устные истории очевидцев до сих пор воспринимаются исследователями лишь в качестве дополнений к магистральному историческому нарративу депортаций, созданному на основании архивных документов государственных органов (P. 95). Изданные в постсоветский период сборники воспоминаний депортированных жителей Латвии предлагают альтернативные исторические нарративы, в обобщенном виде представленные в статье.

Вторая часть сборника озаглавлена "Коммеморация и трансфер памяти о депортации" и посвящена трансляции и репрезентации (в первую очередь, посредством музеефикации) травмы и виктимизации в постсоветский период (конец 1980-х – 2010 гг.). В главе Довиле Будрите (Dovilė Budrytė) "Гендерное измерение "истории борьбы и страданий": война и депортация в нарративах женщин – бойцов сопротивления в Литве" представлен господствующий исторический нарратив советских депортаций из Литвы, сосредоточенный на виктимизации этнических литовцев. Автор противопоставляет этому нарративу "запоздалую память" о репрессиях литовских евреев – "запоздалую" в смысле ее маргинального статуса в литовском нарративе "борьбы и страдания" даже во времена национального возрождения конца 1980-х гг. Эту версию исторической памяти отличает инклюзивность взгляда ("космополитизм"), когда вспоминающие о пережитой депортации люди сознательно отказываются проводить четкие границы по этническому принципу, тем самым бросая вызов официальному литовскому нарративу "борьбы и страданий" (P. 107). Этот официальный нарратив является, к тому же, глубоко патриархальным: в нем главная роль принадлежит мужчинам, которые и спустя десятилетия после депортаций определяют, что и как должно упоминаться в каноне национальной памяти. Поэтому "мужчины как правило служат создателями 'коллективной энциклопедии' о национальном прошлом, в то время как женщины скорее сосредоточены на семейных фотоальбомах" (P. 115).

Глава Виолеты Даволюте "'Мы все депортированные': травма перемещения и консолидация национальной идентичности в период народного движения в Литве" посвящена двум важным проблемам. Это, во-первых, использование исторического нарратива "депортированной нации" движением "Саюдис" для национальной мобилизации в период перестройки, а во-вторых, цементирование его в официальную версию национальной памяти в 1990-е гг. и попытки его преодоления. По словам Даволюте, "миф об универсальной депортации и дискурс культурного геноцида был ключом к преодолению социальных противоречий в обществе советской Литвы и сплочению людей в пылу народного движения, но только на короткое время". В постсоветскую же эпоху происходит "медленное развенчание мифа", "постепенно создающее пространство" для "более комплексного подхода" к социальной истории советской Литвы, позволяющее исследователям "рассматривать реальный опыт депортации во всем его разнообразии и силе" (P. 121).

Эгле Риндзевичюте (Eglė Rindzevičiūtė) в главе "Гегемония или низовое движение? Музеефикация советских депортаций" не соглашается признавать доминирующий исторический нарратив о сталинских депортациях официозным, т.е. спущенным 'сверху вниз' процессом, управляемым "правительством Литвы в стремлении к натурализации этнонационалистического повествования о прошлом страны" (Pp. 150-151). Она доказывает, что музейные экспозиции, посвященные депортациям, создавались при участии самых разных заинтересованных групп, которые играли разную роль на разных этапах, руководствуясь различными соображениями и зачастую располагая ограниченными средствами.

Завершает эту часть сборника глава Аро Вельмета (Aro Velmet) "Нарушая молчание? Противоречие и последовательность в изображении жертвы в балтийских музеях оккупаций". Четыре музея в трех государствах Балтии – Музей жертв геноцида в Вильнюсе и Грютас Парк в Литве, Музей оккупации Латвии и Музей оккупаций и свободы в Эстонии – сходятся в своей миссии рассказа истории "нации под принуждением". Однако, согласно Вельмету, они отличаются источниками финансирования, научными целями, масштабами и стратегиями репрезентации прошлого: "исключения" и "подчинения" (P. 185). С точки зрения использования этих стратегий в латвийском и эстонском музеях, к примеру, автор делает вывод об отсутствии прямой корреляции между степенью приверженности гегемонному государственному историческому нарративу и уровнем государственного финансирования (Pp. 177-182). В отличие от государственных музеев, литовский Грютас Парк (Grūtas Park) является коммерческим предприятием, рассказывающим о жизни в СССР (в том числе о репрессиях) в ироническом ключе. Представляя советское как "смешное" и "профанное", парк подвергается критике за "неуважительное" отношение к советской оккупации и за ее "диснеефикацию", поскольку традиционный национальный нарратив смешивается в экспозициях с ностальгией по советскому прошлому (P. 197). Благодаря этому смешению парку удалось добиться "убедительного усложнения традиционного национального нарратива", поскольку, во-первых, дихотомия "жертва – угнетатель" оказалась отделена от оппозиции "местный – иностранный". Вовторых, оказался деконструированным другой ключевой аспект этнонационального дискурса, согласно которому литовская идентичность непременно идентифицируется с институтами литовского национального государства. В результате, парку удалось поставить "под сомнение само понятие идентичности как дискретно определяемого двоичного кода сходства и различия" (P. 198).

Как видим, большинство авторов сборника оспаривают или, по крайней мере, усложняют монолитные национальные нарративы, демонстрируя противоречивость процесса их создания и функционирования. Особенно последовательно исследовательская программа деконструкции официального исторического нарратива выражена в главе В. Даволюте, реконструирующей, "когда и как воспоминания отдельных депортированных были опубликованы и получены сообществом", анализирующей "презентации и интерпретации текстов депортированных", исследующей, каким образом эти тексты "были включены в общий дискурс травмы, базирующийся на мифе об универсальности депортации" (P. 120). А. Вельмет подчеркивает, что "даже в отсутствии прямого государственного контроля, неявные дискурсы гендера, этнической принадлежности, культурного статуса и травмы формируют те виды нарративов, которые представляют наши музеи, и создают истории, которые, в конечном итоге, довольно точно подходят под рубрику 'коллективной жертвенности'" (P. 185). В этом отношении выделяется лишь Э. Рендзевичюте, которая представляет свой текст как "аргумент против '-измов', предостерегающий от стереотипной изначальной упаковки событий в Восточной Европе во вводящие в заблуждение категории спонсируемого государством этнического национализма" и не признающей решающей роли "гегемонной идеологии и последовательной государственной политики" (P. 150).

Авторы сознательно отказываются от терминологии этноцентричных нарративов, в частности игнорируют или критикуют ключевой для национальных историографий термин "геноцид" (Пурс, P. 90), заменяя его понятиями "организованное насилие" (Блюм и Кустова, P. 27), "насилие и репрессии" (Пурс, P. 98) или "террор и массовые репрессии" (Велмет, P. 184). В этом отношении авторы сборника следуют историографической традиции, критикующей употребления термина "геноцид" в научных исследованиях.³

Последовательный интерес к социальной истории неизбежно ведет к нюансированному подходу при освещении даже такого однозначно травматического опыта, как депортации и спецпоселения. Меняющиеся условия содержания и опыт адаптации к ним формируют новые формы группности – "сообщества опыта" и "сообщества судьбы" (Блюм и Кустова, P. 39). Депортированные занимались "обустройством домохозяйств" и пытались продолжать "додепортационную жизнь в Сибири" (Раи-Тамм, Р. 66), а возвращение из ссылки зачастую несло с собой новую травму, поскольку "в Сибири было легче выражать чувства и убеждения без страха наказания" (Будрите, P. 113). Эти аспекты человеческого опыта усложняют нарратив памяти "борьбы и страдания", поднимая вопрос о необходимости "деколонизации травмы" (Будрите, Pp. 103-104).

На страницах сборника напрямую обсуждаются и "неудобные" с точки зрения национально-государственных нарративов проблемы. Речь идет о соучастии граждан балтийских стран в преступлениях нацистов и участии коллаборационистов в формировании национальной памяти; репрезентации опыта "нетитульных" национальных групп (евреев, поляков, русских и др.) в экспозициях музеев оккупации; о критике ранних воспоминаний о депортации Дали Гринкевичюте (Dalia Grinkevičiūtė), пробудивших литовскую национальную память, но не вписывающихся в ее популярную героическую версию; о роли советской интеллигенции в создании самой формы национальной памяти и легитимации национальных нарративов о депортациях и представителей советского эстеблишмента стран Балтии, санкционировавших публикацию первых "мятежных" исторических нарративов и создание националистических организаций.

К ограничениям сборника я бы отнес недостаток компаративного подхода. Из восьми глав лишь в двух (Блюма и Кустовой и Вельмета) предлагается сравнительный анализ ситуации во всех трех республиках, остальные не выходят за пределы "национальных квартир". Более серьезным недочетом является невнимательное отношение к языку: некоторые авторы умудряются использовать термины "советский" и "российский" как взаимозаменяемые синонимы (А. Пурс называет даже современных российских историков "советскими", P. 90). Обширная номенклатура советских карательных учреждений может сбивать с толку и казаться избыточной, но смешение лагерей и колоний ГУЛАГа и спецпоселений в исследовании Д. Будрите приводит к тому, что упускается из вида факт повторных репрессий в отношении жертв одной депортационной кампании. Тем самым игнорируются различия в уровне режимных ограничений в рамках единого опыта депортации (Pp. 114-115).

В целом рецензируемый сборник представляет собой добротное научное издание. Он позволяет оценить масштаб работы, проделанной историками балтийских стран в стремлении деконструировать этноцентричные и политизированные национальные исторические нарративы.