In lieu of an abstract, here is a brief excerpt of the content:

  • От РедакцииМеханизм Производства Смысла

Наряду с логикой историографической традиции, любая историческая концепция отражает запросы современности. Программа Ab Imperio 2020 года "Встреча постимперской и постколониальной парадигм: новые формы группности в исторической перспективе" открывается номером 1/2020 в определенный исторический момент.1 Сегодня ученые, профессиональные политики, политические активисты и просто все, кто осознанно следит за развертыванием глобального кризиса, возвращаются к базовым вопросам: о человеческой солидарности и кооперации, взаимодействии граждан с государством и государств между собой, о суверенитете, глобализации и границах. Глобальный кризис и локальные реакции на него со всей очевидностью проявили точки напряжения в современном мире и особенно противоречие между национальными формами организации политических и других сообществ и наднациональной реальностью, в которой мы все живем. В этом контексте рамка встречи постимперского с постнациональным обретает новую значимость и релевантность.

Определение "постимперский" в полной мере характеризует наш современный мир, отмеченный новой активизацией изоляционизма, авторитаризма и национализма, изначально спровоцированной попытками установления скоординированного неолиберального миропорядка. [End Page 17] Подобно империям прошлого, специфика которых становилась чрезвычайно заметной в моменты кризиса, особенно на фоне роста массовой политики в XIX веке, пандемия воспринимается как "имперское" явление, проявляя неравномерность и неравенство социального и политического уклада современного мира. Она интенсифицировала соревнование между существующими "имперскими" центрами (США, Китаем и Европейским Союзом), отодвинув мировые периферии еще дальше на карте глобальных проблем. В то же время, пандемия COVID-19 особенно наглядно продемонстрировала глобальный характер нашей экономики, инфраструктуры, социальных и культурных сетей. Проживаемая нами ситуация вполне может осознаваться и как постнациональная, отмеченная пониманием того, что никакое воображаемое или реальное образование (государство, нация, любое сообщество солидарности) не является одномерным, четко ограниченным и вполне изолированным, рассчитывающим на безопасное будущее отдельно от других. Глобальному эпидемиологическому кризису присуща амбивалентность, характерная для имперской ситуации в целом. Выявив неадекватность национально-государственной рамки, кризис усилил интерес к процессам формирования и распада сложных обществ и к природе изначальных "блоков", из которых они состоят.

Сформулированная таким образом, проблема оказывается более фундаментальной, не сводимой лишь к текущему моменту. Данный номер Ab Imperio выходит в свет через двадцать лет после того, как первый номер журнала отправился в печать в мае 2000 года, отмечая двадцатилетие коллективных усилий по решению очерченной выше проблемы. За эти два десятилетия, в 78 номерах Ab Imperio были опубликованы тексты около 1200 ученых из почти 40 стран. В результате этих совместных усилий удалось существенно продвинуться в осмыслении проблемы сложносоставных обществ. Обычно высокий уровень освоения научной проблемы проявляется в способности формулировать простые вопросы. На страницах Ab Imperio и других изданий, в сборниках, собранных редакторами журнала, и в их собственных исследованиях была намечена карта дисциплины новой имперской истории, о которой в 2000 году мы могли только догадываться. Довольно сложно формулируемый аргумент ранних текстов Ab Imperio объяснялся необходимостью создать новый аналитический язык и концептуальную модель описания и функционирования сложного общества, характеризуемого многомерным и нерегулярным разнообразием. Но сейчас мы готовы задавать, на первый взгляд, элементарные вопросы. Например: [End Page 18] как такие сложные системы, с трудом удерживающие состояние тонкого равновесия, могут возникать из комбинации, казалось бы, простых и даже примитивных элементов?

Годовая программа журнала 2020 г. предлагает посмотреть на сложность и взаимосвязанность человеческих обществ и политических формаций в прошлом и настоящем через механизмы постимперского, постколониального и постнационального "империестроительства". Предполагающийся при этом подход к империи как к аналитической категории, отражающей неравномерную сложность организации политических и социальных феноменов, стал базовым для новой имперской истории уже на начальном этапе ее формирования. Но именно сейчас, в свете переживаемого момента, он кажется особенно продуктивным и полезным.

Открывающий годовую программу 2020 г. номер 1/2020 "'В припадке рассеянности': механизмы империестроительства", посвящен начальному этапу формирования сложного социального образования из более простых компонентов. Согласно знаменитому афоризму британского историка XIX века сэра Джона Роберта Сили (John Robert Seeley), к которому отсылает название этого номера, Великобритания "завоевала и заселила половину мира в приступе рассеянности" (а значит, никакие рациональные модели не могут адекватно объяснить этот процесс).2 Мы предлагаем деконструировать эту "рассеянность" внимания из формулы Сили как метафору, скрывающую сложный процесс сосуществования и параллельной реализации множественных целеполаганий и воображаемых вариантов социальной организации, часто взаимоисключающих, иерархичных или горизонтальных, стремящихся к эксплуатации или к взаимообмену и свободе и т.д. Новая имперская история не рассматривает "империю" и "нацию" как реальные политические формы или как идеальные типы. Реально значимыми и аналитически продуктивными эти понятия становятся как характеристики вариантов социального воображения (эпистемологического режима), присутствие которых можно обнаружить в разных политических формациях (суверенные национальные государства могут быть столь же внутренне и внешне "империалистическими", как и формальные империи).

В этом отношении показательны материалы, публикуемые в рубрике "История" этого номера. Статья Константина Иванова предлагает необычный [End Page 19] взгляд на экспансию Российской империи в Средней Азии в XIX веке, существенно дополняя современную историографию роли пространственного воображения и географического знания как движущих факторов в стремлении к иллюзорным "естественным границам" России на юго-востоке. Иванов пишет социальную историю производства этого знания военными топографами. Созданный вскоре после наполеоновских войн, российский Корпус топографов комплектовался, в основном, за счет представителей низших социальных слоев, проявлявших интерес к этому малопрестижному роду военной службы. Топографу сложно было продемонстрировать героизм на поле боя, реализовать сценарий аристократической маскулинности или сделать блестящую карьеру в столице. Часто сыновья крепостных, российские военные топографы служили вдали от очагов цивилизации, и их главным оружием были астрономические инструменты. Научное знание, которое они производили, и было их "силой". Только высокая производительность в описании неисследованных земель давала им шансы на продвижение по службе, а значит, и на повышение социального статуса. Чем продуктивнее они исследовали новые территории, тем масштабнее и детальнее становились ментальные карты имперских политических и научных элит. Сформировавшись, эти ментальные карты приписывали характеристики физической реальности абстракциям топографических чертежей, когда изолинии воспринимались как "естественные границы", достижение которых должны были обеспечить военные. Сочетание социальных и эпистемологических факторов вело к эскалации имперской территориальной экспансии – ментальной и политической. Не будет большим преувеличением сказать, что Российская империя захватила Среднюю Азию в "приступе рассеянности", не имея четкой программы действий и целей в регионе. Но статья Ивановa свидетельствует, что научное знание, пусть даже не намеренно, играло в этом процессе большую роль.

Йолита Мулявичюте (Jolita Mulevičiūtė) разбирает другой парадокс: на рубеже ХХ века в Северо-Западном крае Российской империи, где были широко распространены антиимперские настроения и усиливались национальные движения, определенной популярностью среди местного населения пользовались портреты Николая II и членов царской семьи. Литовцы и белорусы, поляки и русские покупали дешевые литографии и более дорогие царские портреты маслом для украшения своих жилищ. Это обстоятельство игнорируется национальными историческими нарративами, и мы знаем о нем благодаря полицейским и [End Page 20] судебным архивным делам, в которых регистрировались случаи покушения на подобные объекты. Многочисленные случаи оскорбления монарха, преследовавшиеся по закону в Российской империи, обычно интерпретируются историками как свидетельства народного (революционного или националистического) недовольства. Мулявичюте поднимает более фундаментальный вопрос: если часть портретов становилась объектами физических и вербальных атак, то, видимо, значительно большее их количество добровольно приобреталось и выставлялось в домах обычных людей; но для чего? Среди предлагаемых в статье ответов демонстрация политической лояльности – далеко не самый главный. Вероятно, люди чаще использовали образ верховного правителя для поддержания традиционного социального порядка внутри собственного домохозяйства или как символическую репрезентацию государственной власти, способную сдерживать агрессивное поведение чужаков. В любом случае, пусть и поверхностный, этот демонстративный монархизм способствовал утверждению политического согласия и укреплял имперский режим, пусть и непреднамеренно ("в приступе рассеянности"). Последовавший в скором времени коллапс Российской империи только подтвердил стремление людей к более эффективной защите со стороны государства и вторичность персоны на портрете (как и самих царских портретов как символов государственной власти) по отношению к реальным гражданским чувствам обычных людей.

Диалектику сопротивления и приспособления как фактор, непреднамеренно воспроизводящий иерархическую сложность имперского общества, демонстрирует статья Норихиро Наганавы. Наганава исследует публикации ряда татарских интеллектуалов и военных мулл – ветеранов русско-турецкой и русско-японской войн и внимательных наблюдателей Первой Балканской войны. Фрустрация в связи с необходимостью сражаться с единоверцами в 1877–1878 гг., ярость из-за предательской некомпетентности командования в 1904 г. и возмущение перспективой уничтожения турок в 1913 г. их более национально мобилизованными соседями выразились в критике империалистических войн и в интенсивом переживании собственной исторической субъектности. Наганава считает, что этот идеологический комплекс повлиял на мировоззрение татарских политработников в Красной армии в годы гражданской войны. Готовые противостоять любой форме колониального насилия, они одновременно не сомневались в собственном праве насаждать новые, прогрессивные и справедливые социальные нормы силой оружия. Статья Наганавы показывает, что имперская ситуация поддержания [End Page 21] политической власти посредством эксплуатации нескоординированного и многомерного разнообразия не исчезла с революцией, а перешла в советский период. "Волго-уральские мусульмане" добились полных гражданских прав в революционной России и рационализировали свой коллективный статус в форме татарской и башкирской нации, поддерживая эмансипаторскую политику большевистского режима. Эта рационализация и нормализация ранее полуизолированных социальных пространств стала возможна ценой создания новых политических и культурных иерархий и маргинализации других социальных групп – в частности, в результате участия Первой татарской бригады в восстановлении контроля российской власти над Средней Азией.

Тимоти Блаувельт исследует решение руководства Грузинской ССР в 1945 г. закрыть абхазские школы в Абхазской автономной республике и заменить язык школьного преподавания с абхазского на грузинский (отмененное только после смерти Сталина). Помимо реконструкции исторических обстоятельств, статья Блаувельта демонстрирует расплывчатость понятий "национализм" и "империализм" как самодостаточных объяснений политических мотивов. Попытка советского режима рационализировать и структурировать этноконфессиональное разнообразие страны через иерархическую систему территориальных национальностей была одновременно национализирующей и империалистической по своим последствиям. В этой системе предоставление больших прав национальным республикам оборачивалось тем, что их "титульные национальности" получали свободу подавления других национальных групп как "меньшинств". С другой стороны, когда центральная власть вставала на защиту меньшинств, организованных в автономные республики и округа, тем самым ограничивая свободу действия республиканских элит в собственных республиках, ее можно было легко обвинить в "империализме".3

Эту сложную динамику, создающуюся множественными центрами неравно распределяемой власти, невозможно адекватно описать с помощью однозначных лейблов. Как мы видели, даже кажущиеся спонтанными социальные конфигурации возникали под влиянием новаторской политики знания (будь то географическая экспертиза российских военных топографов или рефлексия военного опыта образованных татарских элит). Чтобы отразить сложность таких имперских [End Page 22] ситуаций, необходимо деконструировать процесс производства смыслов всеми вовлеченными историческими акторами. Поэтому рубрика "Методология и теория" этого номера отведена под форум, посвященный феномену производства знания как способу осмысления социальной реальности и создания сценариев ее трансформации. Вслед за введением, написанным Сергеем Глебовым и Мариной Могильнер, эссе Бенджамина Балтазера, Игоря Кузнецова и Дмитрия Арзютова рассказывают историю трансатлантической интеллектуальной кооперации и взаимного недопонимания в годы, последовавшие за Первой мировой войной. Как подчеркивают Глебов и Могильнер, это был первый глобальный постимперский момент, отмеченный распадом континентальных Османской, Габсбургской и Российской империй, включением национально-государственного принципа в международное законодательство и успешным продвижением антиколониальной программы Советским Союзом. Известный американский антрополог Франц Боас и его российские коллеги Владимир Богораз, Лев Штернберг и Владимир Иохельсон ("этнотройка" политических ссыльных, ставших учеными и отцами-основателями советской этнографии), совместно изучали северные народы и обменивались идеями начиная с конца 1890-х годов. В 1920-е годы, желая наладить сотрудничество между советскими и американскими этнографами нового поколения, Богораз и Боас решили обмениваться аспирантами. Юлия Аверкиева из Ленинграда провела год в Нью-Йорке, обучаясь антропологии у Боаса, а ученик Боаса Арчи Финни, ставший впоследствии известным индейским ученым и активистом, провел пять лет в Ленинграде (1932–1937). Его история и находится в центре публикуемого форума.

Авторы реконструируют любопытный цикл взаимных проекций и рекурсии: Боас ожидал, что Финни познакомится в Ленинграде с раннесоветскими практиками модернизации и интеграции национальных меньшинств, потенциально применимыми в США по отношению к американским индейцам. Однако концепции, лежавшие в основе советской политики, в свое время были заимствованы "этнотройкой" у самого Боаса и из североамериканских реалий в целом. Ситуация была даже более сложной, чем предполагает привычная модель "интеллектуальных трансферов". Финни, коренной американец из народа нез-перс (Nez Percé), вовсе не являлся послушным орудием в руках белых европейских интеллектуалов (хотя их отношение порой выдает чувство европейского превосходства). У Финни имелись собственные практические соображения и приоритеты, и его советский опыт в Ленинграде [End Page 23] в середине 1930-х сильно отличался от ожиданий и проекций Боаса. Вернувшись в США, Финни работал в Бюро по индейским делам, пытаясь влиять на политику рузвельтовской администрации в реализации Закона о реорганизации индейцев 1934 г. Как следует из материалов форума, идеи Финни невозможно понять без учета его длительного пребывания в СССР. Точно также невозможно понять практику основателей советской этнографии и подходы советских экспертов в сфере нациестроительства без изучения освоения боасовской культурной антропологии в России и восприятия Северной Америки как парадигмального примера модерности и политики регулирования коренного населения. Ставший общепринятым вывод о ведущей роли этнографов в формировании советской национальной политики не стоит воспринимать буквально, в смысле реализации большевистским режимом некого готового плана. Как подсказывает реконструированная в форуме история взаимного недопонимания и ошибочных ожиданий и интерпретаций, несмотря на глубокие знания и теоретическую изощренность ученых, они формулировали свою экспертизу в своего рода "приступе рассеянности" и в этом смысле не очень отличались от каких-нибудь чемпионов колониальной экспансии. Имперская ситуация постоянно воспроизводилась в постимперский исторический момент, потому что сама необходимость концептуализации неравномерного разнообразия не исчезла вместе со старой политической формацией, формально считавшейся "империей".

Историкам принадлежит последнее слово в интерпретации событий прошлого. Тем самым они играют одну из центральных ролей в формировании нового общества, поскольку структурируют социальное воображение тех, кто его создает. В то же время, написание истории отражает жизненный опыт историков, живших еще при старых социальных порядках. Поэтому возникающее новое общество формируется "уроками прошлого", извлекаемыми с позиции, находящейся одновременно в настоящем и в прошлом. Подобная хронологическая путаница и взаимоналожение нескольких горизонтов времени производят эффект, который для краткости можно назвать "приступом рассеянности", ведь результат вполне рационального и научного мышления оказывается непредсказуемым. В рубрике "Историография" публикуется форум, тщательно реконструирующий последовательность производства исторического знания: начиная с влияния биографии историка на выбор темы исследования, через этап институциализации знания и заканчивая его распространением в публичной сфере и воздействием [End Page 24] на процесс нациестроительства. Франк Сисин, Марко Роберт Стех и Ярослав Грицак рассказывают жизненные истории, переплетенные с историями профессионального становления трех исследователей украинской истории и культуры, родившихся в Галиции в 1919 г.: Омельяна Прицака, Юрия Луцкого и Ивана Лысяка-Рудницкого. Все трое сыграли решающую роль в формировании современной украинистики в Северной Америке и трансляции ее достижений, наряду с особым типом социального воображения, в независимую Украину 1990-х годов. Организация форума вокруг общего поколенческого опыта трех ученых, вместо обычного нарратива национального самосохранения и самопознания, позволила авторам аналитически деконструировать сложный процесс формирования и передачи исторического суждения. На образ украинского прошлого и видение его нормативного будущего, которые современная Украина унаследовала от "поколения историков 1919 года", имплицитно повлияли их очарованность недолговечной Западно-украинской народной республикой (ЗУНР); опыт жизни в межвоенной Польше с ее национализирующей политикой; травма геноцида в Восточной Галиции в годы Второй мировой войны; социализация в американском академическом мире в период подъема движения за гражданские права; и переоценка национальной политики в Советской Украине в годы разрядки. Столь многоуровневая и многосторонняя реальная генеалогия чисто научных исторических работ одновременно обеспечивает культурную преемственность и ограничивает социальное воображение людей, участвующих в процессе передачи знания и социального воображения.

В качестве продолжения разговора о механизмах социального воображения, направленных из прошлого и настоящего в будущее, провоцируя размышления об очевидном расхождении между заявляемыми целями, предпринимаемыми мерами и ценностями, проявляющимися в процессе принятия решений, редакторы Ab Imperio пригласили коллег – профессиональных историков, социологов, антропологов и юристов – набросать собственные проекты идеальной реализации профессионально близких им аспектов будущего общества. Задание оказалось сложным, и полученные тексты демонстрируют, насколько попытки рациональной социальной инженерии обусловлены и ограничены личным жизненным и профессиональным опытом. Несколько эссе, полученных в ответ на наше приглашение, публикуются в рубрике "ABC социального воображения". Вместе они могут рассматриваться как фрагмент ментальной карты современного, наиболее передового [End Page 25] От редакции

социального воображения (а также структурирующих его ограничителей).

Таким образом, настоящий номер Ab Imperio совершает полный цикл в рассмотрении парадоксального механизма создания нового сложного общества: от деконструкции империестроительства – к прояснению амбивалентной роли производства знания – к моделированию общества будущего, исторически контекстуализируя и даже экспериментально тестируя абстрактную теоретическую модель. [End Page 26]

Footnotes

1. Понятие "формы группности" ввел Роджерс Брубейкер: Rogers Brubaker. Ethnicity without Groups. Cambridge, MA, 2006.

2. John Robert Seeley. The Expansion of England: Two Courses of Lectures. Cambridge, 2010 [1883]. P. 8.

3. См. Ronald Grigor Suny. The Making of the Georgian Nation. Bloomington, 1994. Chapter 13.

...

pdf

Share