Russia and Courtly Europe: Ritual and the Culture of Diplomacy, 1648–1725 by Jan Hennings (review)

Рецензируемая книга профессора Центрально-Европейского университета Яна Хеннингса посвящена анализу дипломатической культуры Европы раннего Нового времени и конкретно той роли, которую играли в ней русские посольские обычаи. Целью автора было представление России и европейских стран как партнеров в едином пространстве политической культуры, с уходом от традиционного для историографии противопоставления разных "цивилизаций". Этот принцип реализуется уже на уровне хронологических рамок исследования: отправной точкой служит подписание Вестфальского мира, а завершающей – смерть Петра I. В этих границах Я. Хеннингс изучает то, как социальная иерархия, честь и статус правителя кодировались в дипломатическом ритуале как своеобразном информативном тексте. Этот текст и отражал сложившиеся при дворе государя ценности, и фиксировал его статус в системе дипломатических отношений. Сами по себе военные успехи еще не превращали государство в великую державу – для этого требовалось признание чести, престижа и статуса правителя другими державами. Продвижение в иерархии société des princes опосредовалось коммуникацией через дипломатический ритуал.

Во введении к книге автор характеризует особенности дипломатических ритуалов и их роль в международных отношениях раннего Нового времени, формулируя основные постулаты своего исследования. В контексте барочной культуры дипломатические ритуалы являлись не только инструментом репрезентации политических ценностей, но во многом и конституировали политический порядок, в первую очередь иерархию правителей. Соответственно, целью исследования Хеннингса является анализ функционирования этого механизма, в первую очередь – на примере роли России (Pp. 6-8).

На протяжении пяти глав своего исследования Я. Хеннингс последовательно представляет процесс трансформации дипломатической культуры России вплоть до последних лет правления Петра I. В первой главе реконструируется статус царя в среде европейских правителей путем сравнения популярных европейских сочинений, описывающих "Московию", и церемониальных трактатов, предписывающих определенный набор ритуалов по отношению к дипломатическим представителям разных государей. Во второй главе, вполне в духе институциональной истории, автор изучает деятельность Посольского приказа. В третьей главе внимание сосредотачивается на повседневных практиках дипломатического взаимодействия на примере российско-английских связей середины – второй половины XVII в.: российских посольствах в Лондон и английских в Москву. В четвертой главе Я. Хеннингс разбирает церемониальные практики петровской России, начиная от Великого посольства и завершая путешествием Петра I в Париж. Наконец, в последней, пятой главе автор подробно останавливается на новшествах, привнесенных в церемониал российской дипломатии в начале XVIII в.

В первой главе Я. Хеннингс приходит к выводу, что восприятие европейскими авторами российских дипломатических практик как экзотических во многом являлось результатом стереотипов, уже сформированных к тому времени записками путешественников по России. В популярных описаниях, начиная с С. Гербенштейна, А. Поссевино и А. Олеария, Россия представала варварской страной с тираном- правителем и странными обычаями. Иностранные дипломаты, особенно те из них, которые не смогли добиться заметного успеха в переговорах, как правило, списывали проблемы во взаимопонимании с Посольским приказом на причудливость местных обычаев. Автор использует концепцию "ориентализации" для объяснения механизма эксплуатации европейскими дипломатами образа "варварской России" в своих целях. Этот риторический механизм использовался против любых оппонентов, дававших повод для обвинений в отступлении от неких привычных норм. Так, Людовика XIV называли "европейским турком" на том основании, что развязывание Францией войны без "справедливых" причин (с точки зрения ius gentium) воспроизводило практику "неевропейских" государств, таких как Османская империя.¹ Сложившаяся в травелогах "варварская" репутация России и локализация части ее территории в географической Азии многократно облегчали ориентализацию страны в любой конфликтной ситуации. Неудивительно, что, к примеру, Г. В. Лейбниц отозвался на известие о Полтавской победе замечанием об опасности появления "турка Севера" (P. 187).

Как показывает Я. Хеннингс, подобная риторика являлась инструментом в политической борьбе, а не проявлением реального восприятия оппонента участниками дипломатического взаимодействия. Авторы европейских церемониальных трактатов XVII столетия однозначно воспринимали Россию как "европейское" государство, а ее правителя – как полноправного члена société des princes (Pp. 44-63). Притом что основным источником сведений о России для авторов церемониальных трактатов были все те же популярные записки путешественников, на основании которых публицисты распространяли представление о "варварской Московии", иная цель чтения травелогов приводила к иным выводам. Их использовали как политические исследования, позволявшие "высчитать" статус царя в иерархии европейских правителей (P. 67).

Анализируя работу Посольского приказа во второй главе, Я. Хеннингс сравнивает практики делопроизводства в России и европейских странах, сопоставляет посольские ранги, подготовку дипломатического персонала. Отмечая негибкость дипломатического церемониала российских посольств за границей, автор объясняет ее стремлением послов строго придерживаться статей наказов при отсутствии оперативной связи с Посольским приказом (P. 110). Отчетом по итогам посольства служил статейный список, представляемый в Посольский приказ по возвращении, – полный реестр встреч, переговоров и прочих форм активности посольства (Pp. 87-90). Впрочем, надо отметить, что зачастую не все действия посланников за границей попадали в статейный список.²

В третьей главе автора интересуют не только причины церемониальных споров, случавшихся в ходе российско-английских дипломатических встреч середины – второй половины XVII в., но и то, как эти споры отразились на результатах переговоров. Одним из подробно проанализированных примеров стала неудачная миссия Ч. Говарда, графа Карлейля, в Москву, целью которой было восстановление торговых привилегий английских купцов, отмененных после казни Карла I. Провал переговоров, в значительной степени обусловленный недостатком дипломатических навыков у Говарда – профессионального солдата и администратора – англичане предпочли списать на причуды деспотического правителя варварского государства и его советников (Pp. 154-159).

Переходя к началу XVIII в. и эпохе преобразований Петра I, Хеннингс не пытается задокументировать все этапы трансформации дипломатического церемониала. Вместо этого он подробно разбирает два эпизода, разделенные двумя десятилетиями, позволяющими оценить масштаб произошедших перемен: прием Великого посольства в Вене в 1698 г. и переговоры в Париже с участием царя в 1717 г. Несмотря на очевидный контраст между этими событиями, автор отмечает и явную преемственность, обращая внимание на роль "политики в церемонии и церемонии в политике" (P. 160).

Подводя итог трансформации дипломатического церемониала в петровскую эпоху, Я. Хеннингс посвящает пятую главу изучению процесса "форсированной стандартизации" российского дипломатического протокола, переориентировавшегося с традиций Посольского приказа на актуальные практики западноевропейских дворов. И прежде недоразумения между российскими и иностранными дипломатами были связаны не столько с различиями в политической культуре (как могло бы быть в случае с османскими или китайскими посольствами), сколько с разными стадиями процесса стандартизации дипломатических отношений (P. 110). "Вестернизация" петровской эпохи заключалась в синхронизации посольского церемониала с современными церемониальными системами других дворов. Таким образом, признавая новаторство петровской эпохи, не следует переоценивать масштаб разрыва с домашней традицией предшествующего периода.

Заслуга Я. Хеннингса состоит в последовательном разделении анализа дипломатических ритуалов Посольского приказа и экзотизирующих нарративов иностранных путешественников по России. Традиционно историки воспринимали реальные отличия российской политической культуры через призму готовых ориентализирующих интерпретаций современников, даже не пытаясь сопоставить эту культуру с си стемой европейских диплома тических ритуалов. Избранный Я. Хеннингсом подход демонстрирует, что московские посольские обычаи едва ли принципиально отличались от ритуальной практики Парижа, Вены или Лондона. Как показывает Хеннигс, Петр I и его советники с готовностью эксплуатировали стереотипы о "варварской Московии" – и как часть "синхронизации" с европейской интеллектуальной средой, и в целях упрочения "петровского мифа" о творении царем-демиургом новой России ex nihilo. В результате, эти стереотипы перекочевали и в исторические сочинения о петровской эпохе (Pp. 43-44).

Последовательная и убедительная реализация исследовательской программы, намеченной во введении к книге, тем не менее, оставляет без ответа неизбежно возникающий у читателя вопрос: каким образом логика дипломатических отношений, основанная на категориях чести, престижа и статуса правителя, соотносилась с прагматическими интересами государства? Идет ли речь лишь о риторическом прикрытии "реальных" мотивов, или мы имеем дело с двумя самостоятельными и непересекающимися сферами? К примеру, Я. Хеннингс пишет, что одной из причин Северной войны стал церемониальный спор, а именно знаменитый "рижский инцидент" 1697 г., связанный с путешествием инкогнито Петра I в Европу в составе Великого посольства. Действительно, этот инцидент неоднократно использовался для оправдания начала войны, начиная с ее официального объявления царским указом. Однако, во-первых, оскорбление царя было традиционным оправданием развязывания войны для российской дипломатии. Это оправдание использовалось и при обосновании русско-польской войны 1654–1667 гг., и русско-шведской 1656–1658 гг.,³ но вряд ли историк, изучающий причины войн царя Алексея Михайловича, назовет этот довод в числе главных факторов. Во-вторых, "рижский инцидент" не показался убедительным доводом и европейской публике, поэтому И. Р. фон Паткулю пришлось спешно изобретать новую систему аргументации, которая должна была убедить нейтральные европейские правительства в справедливости начатой против Швеции войны.⁴ Только после этого идея исконности российских владений в Прибалтике, которые необходимо было забрать назад у несправедливо завладевшей ими Швеции, а также идея превентивного удара против растущей шведской угрозы, стали основными в легитимации войны. В-третьих, не заблуждались по поводу значимости "рижского инцидента" и сами очевидцы событий, которые писали о нем позднее как о поводе, но не причине войны.⁵ Как же соотносятся дипломатические конвенции société des princes и "государственного интереса" в данном случае? Вероятно, ответ на этот вопрос зависит от конкретного исторического контекста и не может быть универсальным для эпохи в целом.

Работа Я. Хеннингса является ценным напоминанием, что субъектами международных отношений раннего Нового времени были не государства-нации, а государи, и это ключевое отличие необходимо учитывать при изучении специфики дипломатии той эпохи. Поэтому категории чести и престижа имели самое практическое значение для определения внешнеполитического курса. В этом отношении исследование Я. Хеннингса перекликается с известной работой Нэнси Коллманн, в которой анализируются особенности восприятия "чести" и "престижа" в допетровской России.⁶ Она также приходит к выводу, что, несмотря на отличия в репрезентации чести и престижа, между российскими и западноевропейскими практиками нет принципиальной разницы, это были явления одного порядка, различавшиеся лишь внешними нюансами. Эти наблюдения подтверждают тезис о принадлежности России европейскому культурно-политическому пространству и в допетровский период.⁷ Работа Я. Хеннингса представляет собой убедительную попытку преодолеть инерцию привычных интерпретаций, заложенную еще записками иностранцев о России и пропагандистскими усилиями самого Петра I, и релятивизировать разрыв в нарративе российской истории между допетровским и постпетровским периодом. Именно внимание автора к специфике политической культуры, ориентирующейся на доблести государя (честь, статус, престиж), позволило Я. Хеннингсу отделить ориентализирующую риторику европейских публицистов раннего Нового времени от реальной дипломатической практики в отношениях с Россией.