Из бумаг И. Е. Великопольского: К истории его ссоры с Пушкиным в августе 1826-ого года

В истории русской литературы поэт Иван Ермолаевич Великопольский остался прежде всего как неудачливый карточный партнер Пушкина. Как писал в своих мемуарах И. И. Панаев, «в карты Великопольского обыгрывал даже Пушкин, которого все обыгрывали, и потому, вероятно, великий поэт питал к Великопольскому какую-то ироническую нежность»¹. Кроме того, Великопольский стремился находиться в постоянном творческом диалоге с Пушкиным, немедленно отвечая на его иронические послания или доходившие до него нелестные отзывы поэта злобными эпиграммами или пространными сатирами, которые были (воспользуемся словами Некрасова) «чужды красоты, неблагородны и обидны».

Историю взаимоотношений двух поэтов исследовал Б. Л. Модзалевский, которому в конце XIX века дочь Великопольского передала сохранившиеся бумаги отца и свои воспоминания о нем. На основе этих материалов ученый написал большую статью², где не только подробно воссоздал биографию Великопольского, но и напечатал по рукописям несколько стихотворений, среди которых были и обращенные к Пушкину.

Нас интересует одно из них, датированное 1 сентября 1826 года:

АРИСТ-ПОЭТ

Арист – негодный человек,Не связан ни родством, ни дружбой, Отцом покинут, брошен службой, Провел без совести свой век;Его исправить – труд напрасен;За то кричит о нем весь свет: Вот он-то истинный поэт,И каждый стих его прекрасен. И точно: верь или не верь.Не правда ли, сказать меж нами, На всю поэзию теперьДругими взглянем мы глазами!³

Как предположил Модзалевский, это стихотворение было написано «после проигрыша Великопольского <…> в минуту раздражения»⁴, но не привел никаких фактов или аргументов. Они были предложены спустя почти тридцать лет П. И. Зиссерманом в статье об отношениях двух поэтов-игроков. Приведем пространную цитату из этой работы, чтобы максимально подробно изложить гипотезу и ее доказательства:

В конце августа 1826 г. они еще раз виделись,—некоторые соображения приводят к этой догадке. 1 сентября в Кретингене Великопольский сочинил на Пушкина эпиграмму, которую извлек из его бумаг Б. Л. Модзалевский: «Арист-поэт» <…>. Пушкину она осталась неизвестной. Какие-то обстоятельства вызвали ее появление; что-то подогрело в Великопольском недоброе чувство. Это не было недошедшим до нас письмом или стихотворным выпадом Пушкина; содержание эпиграммы указывает скорее на импульс от личного свидания и обмена мнений. Вместе с тем несомненна еще более укрепившаяся между ними короткость отношений; на это указывает ближайшее по времени письмо Пушкина, который в начале декабря пишет Великопольскому из Пскова в Петербург совсем запросто и дружелюбно, хотя и с налетом обычной небрежности. Августовская встреча заключилась проигрышем Великопольского, так как декабрьским письмом Пушкин деликатно, но довольно прозрачно, намекает об ожидаемой уплате каких-то денег⁵. <…> Деньги, деньги, пришлите мне денег в Москву, вот что должен был прочесть Великопольский. Какой же это долг? <…> Видеться в Пскове они могли лишь до декабря 1826 г., так как, проведя лето и часть осени на прусской границе по делам о контрабанде, около 1 декабря Великопольский отправился из Пскова в Петербург. Пушкин был увезен из Михайловского из БумАг и. е. Великопольского в Москву 4 сентября, когда он был еще в командировке; около 8 ноября Пушкин мог останавливаться в Пскове проездом опять в Михайловское, но мог и миновать Псков, и неизвестно, был ли тут в это время Великопольский. Таким образом, остается время до внезапного отъезда Пушкина из Михайловского 4 сентября. Между 14 августа, м. Кретинген, и 1 сентября, там же, в тетрадях Великопольского нет ни одной записи, – срок, достаточный для того, чтобы съездить в Псков и вернуться; 1 сентября записана эпиграмма «Арист-поэт». Опираясь на дату эпиграммы, следует предположить, что виделись они в конце августа, случайно съехавшись в Пскове, куда Великопольский ездил с границы, быть может, по случаю уже состоявшегося производства в майоры и перевода в другой полк, быть может – и для участия в коронационных парадах гарнизона; а Пушкин, подав 19 июля просьбу на высочайшее имя, в августе, в дни коронации, на которую возлагал надежды, мог приехать справляться о ходе дела.

Текст кретингенской эпиграммы вскрывает содержание августовской встречи. Пушкин, сильно занятый мыслью о возвращении из ссылки, рассказывая Великопольскому о цели приезда в город, коснулся многих подробностей своей истории: эпиграмма обнаруживает значительную осведомленность автора в личных делах Пушкина. И если источником таких сведений, как «шумит, бунтует», «отцом покинут», «брошен службой» могли быть и ходившие насчет Пушкина сплетни, то для стиха: «Не связан ни родством, ни дружбой», явно отражающего досаду Пушкина на близких в связи с хлопотами о нем в Петербурге, или для заключительных стихов – о взгляде на поэзию глазами Ариста-Пушкина, материал не мог быть почерпнут автором ни от кого, кроме самого Пушкина. Литературные мнения прославленного поэта, но лично безнравственного Ариста, не достойны внимания нашего, добродетельных, хоть не прославленных, поэтов – такова злобная мысль эпиграммы. <…> Конечно, Великопольский ужасался бездне «падения» Пушкина; конечно, Пушкин подзадоривал его иронией, не снисходя до серьезного спора, когда Великопольский горячился, провозглашая свои воззрения на «нравственность» и «чувство» в поэзии. Вероятнее всего, что именно в эту встречу <…> какое-нибудь едкоостроумное замечание Пушкина должно было особенно уязвить его самолюбие. Когда же ему опять не повезло в карты, его благодушие совершенно истощилось, и в Кретинген он вернулся совершенно расстроенный и ожесточенный против Пушкина⁶.

Эти соображения кажутся чрезвычайно убедительными. Кроме того, Зиссерман предположил, что именно за августовский проигрыш Великопольский впоследствии расплатился Пушкину «своими родительскими алмазами и 35-ю томами Энциклопедии»⁷. Вспоминая этот эпизод в своей книге про Пушкина-картежника, мнение Модзалевского и Зиссермана повторил Г. Ф. Парчевский⁸.

Никто из исследователей, работавших с бумагами Великопольского, не обратил внимание на то, что после эпиграммы «Арист-поэт» в его тетради записано еще два текста, датированных тем же 1 сентября 1826 года – басня «Сердитый кот» и сказка «Мальчишка»⁹. Они также несомненно относятся к Пушкину: это подтверждается тем, что персонаж басни, как и адресат эпиграммы, первоначально именуется Аристом. Басня написана сразу набело и содержит небольшие поправки:

СЕРДИТЫЙ КОТ Басня

Блудливый кот залезть изволил в шкап, И к жареной индейке подобрался.Но не успел запачкать лапКак повар где ни взялся,За хвост его поймалИ прутом отстегал.Бежит мой кот что дал Бог силы,Перемахнул через перилы,Балинку [sic!] увидал и ну, вертясь пред ней,Мурлычать на людей:«Они злодеи все, тираны,Хоть на любого посмотри:В желудки бьют лишь да в карманы,А кошки с голоду помри.Да что так смотришь ты? Неужли не согласна?»– Нет, говорит адель [sic!], мурлычишь ты прекрасно, И я отнюдь не спорю в том,Да что ты так юлишь хвостом?------За что Арист¹⁰ в таком ожесточеньи, В нем видно кровь не в шутку разожгла?Да! Говорят, что привелаЕе порядочно в волненье.

Критинген. Сент. 1-го дня 1826.

Над сказкой Великопольский работал долго и кропотливо, пытаясь отшлифовать стиль и предлагая по несколько вариантов различных ее фрагментов. Но правка не была доведена до конца, поэтому мы публикуем текст по нижнему слою автографа (отметив поздний вариант одного стиха):

МАЛЬЧИШКА Сказка

На Фомку мальчик осердчалЗа то что Фом его обыгрывает в бабки¹¹,Побил бы Фомку он, да мал;А так спустить нельзя. Смотрите: вот в охабкеОн с пылью потащил мешок,Присел к воротам, в уголок,Пыль высыпал, чуть дышитИ ждетВот Фомка уж идет,Он слышит,Улегся на землиПовыждал, дунул вдруг, через забор и дралоЛицо в пылиА тот как будто бы ни в чем и не бывало.-----Смысл басни завсегда кому-нибудь к лицу:В волках найдем судей, в просителе овцу;В Демьяновой ухе дурных стихов отраву;И если критикам не будет не по нравуТо я почту за честьИм эту сказочку поднесть.Критинген. Сент. 1-го дня 1826-го г.

Эти два текста, несмотря на присущие им невнятность и косноязычие, могут до некоторой степени прояснить суть конфликта между Пушкиным и Великопольским. Разумеется, в первую очередь пером последнего движет досада от неудачной игры. Но в них проглядывает и авторская ревность к своему более удачливому коллеге по ремеслу– а именно таковым считал Пушкина Великопольский. Он постоянно сравнивал его славу и свои более чем скромные успехи на поэтическом поприще. Его сердили даже не отрицательные отзывы о своих стихах, а просто их игнорирование. Поместив в «Северных цветах на 1826 год» стихотворение «К подаренному локону», Великопольский пришел в ярость, когда не обнаружил упоминания о нем в большой рецензии на альманах, написанной Ф. В. Булгариным¹². Свидетельство тому – его послание «Барону А. А. Дельвигу, при получении от него "Северных цветов" с надписью "милому поэту"», половина которого была посвящена брани на Булгарина и его сотрудника О. М. Сомова¹³. Возможно, к концу лета того же года до Великопольского дошли чьи-то хвалебные высказывания о пушкинских стихах и это возбудило его ревность: кажется, отголоски именно этих чувств слышны в финале сказки «Мальчишка». Смысл же басни про сердитого кота неясен. Осторожно предположим, что в ней отразился рассказ Пушкина о контрафактной публикации поэмы «Кавказский пленник», осуществленной в 1824 г.Е. И. Ольдекопом. И хотя спустя два года эта история для Пушкина отошла на второй план и перестала быть актуальной, нельзя исключать, что он рассказал о ней Великопольскому, допустив излишнюю горячность.

До обнаружения новых свидетельств мы можем только гадать, на какие именно обстоятельства намекал Великопольский в «сказке» и «басне». Тем не менее, они могут дать любопытный материал для будущего исследования «об авторских обидах как историко-культурной проблеме»¹⁴, а заодно пополнить корпус гипотетического сборника «Русские поэты о Пушкине».