Символы и ритуалы в этнической политике России XVI–XIX вв by В. В. Трепавлов (review)

Специалистам, занимающимся историей тюрко-монгольских го-сударств и взаимоотношениями России с ее кочевыми соседями, хорошо известны монографии Вадима Винцеровича Трепавлова "Государственный строй Монголь-ской империи XIII в. (проблема исторической преемственности)" (1993), "История Ногайской Орды" (2002), "Большая Орда – Тахт эли. Очерк истории" (2010), "Сибир-ский юрт после Ермака. Кучум и Кучумовичи в борьбе за реванш" (2012), "Степные империи Евра-зии. Монголы и татары" (2015). Вышедшая в 2018 г. монография "Символы и ритуалы в этнической политике России XVI–XIX вв." продолжает тему межэтническо-го взаимодействия, на этот раз внутри Российской империи. В книге находят продолжение линии исследования, намеченные и отча-сти разработанные в его моногра-фиях "Белый царь. Образ монарха и представление о подданстве у народов России XV–XVIII вв." (2007) и "Этно-ретро-этюды. Этническая политика России в исто-рических миниатюрах" (2017). Первая линия связана с исследо-ванием потестарных визуальных символов, вторая – с этнической политикой Российской империи.

Название новой книги В. Тре-павлова, помещающей в центр внимания политические "символы и ритуалы", немедленно вызывает ассоциации с заглавием классиче-ского двухтомника американского историка Ричарда Уортмана, посвященного изучению "ми-фов и церемоний" российской имперской власти.¹ При этом рецензируемая монография мало пересекается напрямую с книгой Уортмана. Во-первых, работа В. Трепавлова ограничена иными хронологическими рамками. Во-вторых, в отличие от Р. Уортмана, который сосредоточил основное внимание на саморепрезентации российских императоров по от-ношению к европеизированному российскому обществу и запад-ным странам, В. Трепавлов из-учает репрезентации царской и императорской власти на востоке, прежде всего, среди тюркских и монгольских народов. Правда, Р. Уортман обращается к этому сюжету в более поздней статье,² однако книга В. Трепавлова мас-штабнее и последовательнее раз-рабатывает его. В целом же, речь идет о решении схожей исследо-вательской задачи: рассмотрения отношений российской монар-хии с подданными посредством анализа семиотики власти (ее ритуалов, предметов и символов). Как подчеркивает сам автор, "от-ечественные историки (в отличие от культурологов, социологов и политологов) нечасто обращаются к означенным проблемам" (С. 13). Эта ситуация усложняет положе-ние исследователя, но одновре-менно и предоставляет большую творческую свободу.

При решении этой задачи В. Трепавлов концентрирует вни-мание на двух аспектах: осущест-влении репрезентации власти по отношению к неславянскому населению империи и репрезен-тации народов России по отно-шению к верховной власти. Оба эти аспекта политической репре-зентации являются результатом аналитической реконструкции автора, поскольку, как отмечает В. Трепавлов, целенаправленная и унифицированная для всех регио-нов этническая политика в стране не проводилась.

Структурно книга делится на семь глав. Первая глава вводит читателя в многообразный, по-лиэтничный мир Российской им-перии как евразийского государ-ства. В трех последующих главах рассматривается репрезентация верховной власти в России при по-мощи различных знаковых систем и средств. Три заключительные главы посвящены трансформации институтов власти у различных народов накануне их вхождения в состав России.

Первая, вводная, глава назы-вается "Образ народов в глазах власти (некоторые наблюдения)". Она знакомит читателя с пестрым этническим составом Российской империи и с тем, как это человече-ское разнообразие воспринимала верховная власть. Постоянная тер-риториальная экспансия империи вела к расширению картины раз-нообразия, но не к усложнению ее в глазах правителей. В основе этой картины лежал простой двоичный код, бинарная оппозиция "Мы и Они". Такое восприятие мира можно назвать универсальным, но в какой мере оно совпадало с другой бинарной оппозицией, "Свой и Чужой"?

Автор пишет, что "наиболее общими и частыми обозначениями нерусского и при этом непра-вославного населения в России служили понятия 'иноземцы', 'иноверцы', 'инородцы'" (С. 16). Возникает сомнение в эквивалент-ности этих понятий: в то время как категории "иноверцы" и "ино-родцы" передают разные аспекты "чужести", можно ли в контексте Российской империи проводить параллель между понятиями "ино-родец" и "иноземец" (поскольку последнее, скорее, означает "ино-странец")? Вера Тольц в недавнем исследовании ориенталистских представлений в России конца XIX – начала ХХ вв. показала, что в России, в отличие от других колониальных держав, восточ-ные территории воспринимались как естественное продолжение "метрополии", а не иностранные владения, что нашло выражение в формуле "свой Восток".³ Уместно вспомнить, что и сам В. Трепавлов в свое время поставил под сомне-ние утверждение, что Казахстан был колонией России.⁴

Вопрос о том, кто "свой", а кто "чужой", невозможно ре-шить без выяснения того, "кого считать русским человеком, и на-сколько это соотносимо с право-славным вероисповеданием". Екатерина II, задавшаяся этим вопросом во второй половине XVIII в., предложила называть русскими тех, кто "чист серд-цем", овладел русским языком и присягнул в верности рус-скому престолу. Хотя из среды подданных империи все-таки выделялись "истинно русские" восточнославянского происхож-дения, эта трактовка принималась элитными кругами России еще на протяжении столетия (С. 17). Ина-че говоря, в течение достаточно большого периода существования Российской империи принималась достаточно инклюзивная версия российского общества. К сожа-лению, автор оставил за рамками своего исследования проблему противопоставления этому по-ниманию более органицистской версии "русскости" и политику русификации.

Важно отметить, что прави-тели этого периода, в том чис-ле и Екатерина, представляли верноподданных не как одно-родную массу, а как мозаику раз-нообразных племен и народов. Недаром географические карты России снабжались рисунками, изображавшими подданных ино-верцев, смиренно приносящих к подножию трона продукты своих земель, что служило, по мнению автора, свидетельством величия державы. В то же время, по мне-нию В. В. Трепавлова, существо-вало иное прочтение подобных визуальных текстов. Так, в Европе конца XIX в. разнообразие наро-дов России воспринималось как признак ее отсталости. К примеру, на международной выставке гиги-ены в 1886 г. в Лондоне "русский отдел" представляли русская изба и юрты, в которых сидели на-ряженные "русские кочевники", башкирская, казахская и татар-ская семьи, демонстрировавшие процесс изготовления кумыса, на поляне гулял косяк лошадей. Впрочем, в данном случае речь должна идти, видимо, скорее, о намеренной самоориентализации организаторов российской экспо-зиции: эта сценка пропаганди-ровала пользу кумысолечения, и кочевая экзотика была необходи-ма для привлечения внимания к этому передовому тогда методу борьбы с туберкулезом.

Обращает на себя внимание то, что автор здесь четко разделяет казахский и кыргызский народы, несмотря на то, что в Российской империи казахов было приня-то называть "киргиз-казаками", "киргиз-кайсаками" и просто "киргизами". Собственно кыргы-зов же именовали "кара-киргиза-ми", "дикокаменными киргизами" и "бурутами", иногда "дикими киргизами". Необходимость этого замечания вызвана тем, что в со-временной российской и кыргыз-ской историографии появилась тенденция, вслед за историческими источниками, называть казахов XVI – начала XX веков киргизами. Иногда это делается преднамеренно, хотя авторы дан-ных работ – профессиональные историки – отлично понимают, что речь идет о разных народах, и должны знать историю употребле-ния этих этнонимов. Конечно же, такого рода путаница, как и любое искажение исторических фактов, понижает ценность исследований. В. Трепавлов уделяет специальное внимание искажениям подобного рода, формирующим мифическую ментальную географию. По его мнению, в результате неадекват-ной передачи и последующего восприятия исторических реалий люди начинают воспринимать далекие и недоступные края по-средством иррациональных оце-ночных стереотипов (С. 27).

Важный момент, на котором останавливается автор, – это вза-имоотношения русских и "ино-родцев". Проживая среди "ино-родцев", русский не становился "большим белым господином", несущим "диким туземцам" свет цивилизации. На это указывает приводимое автором свидетель-ство французского путешествен-ника, побывавшего в Средней Азии и отметившего большую разницу во взаимоотношениях с местным населением русских по сравнению с взаимоотношениями англичан с народами Индостана. Предположительно, отношение русских к "туземному" населению было более дружеским и толе-рантным, нежели у представите-лей других европейских держав к жителям их колоний. Можно привести свидетельства, как под-тверждающие, так и опровергаю-щие эту оптимистическую оценку. Вероятно, точнее было бы гово-рить о сложной картине взаимо-отношений местного населения с "русскими", тем более что послед-ние вовсе не были однородной массой. Наряду с переселенцами из разных регионов Европейской России в Среднюю Азию, здесь присутствовали и казачьи форми-рования. Переселенцы, вдобавок, делились на старожилов и вновь переселившихся, и все эти группы не всегда ладили между собой, не говоря уже о разных категориях местного населения. В общем, эта более сложная картина рисуется автором буквально на следующих страницах после декларативного отрицания колониального отно-шения русских по отношению к местным народам (С. 29).

Важный аспект репрезентации восточных подданных Россий-ской империи, на который об-ратил внимание автор, – то, как они сами конструировали свой образ. На примере казахской со-циальной верхушки описывается, как последняя культивировала в Санкт-Петербурге представление о своем народе как о типичных кочевниках, живших средневеко-выми патриархальными устоями. Эта картина полностью игнориро-вала динамичную трансформацию казахского общества, включая появление во второй половине XIX в. все увеличивающейся прослойки казахской интеллиген-ции с европейским мышлением и образованием. Отстаивание неизменности национальных особенностей перед русскими правителями, вероятно, свиде-тельствовало о проявлении обо-стренного чувства собственного достоинства, а не о склонности к самоуничижению (С. 32). На наш взгляд, эта тенденция могла сви-детельствовать и об укреплении национального самосознания у нерусских народов империи.

Репрезентация мощи империи, ее военного и экономического потенциала осуществлялась раз-ными средствами, среди которых не последнее место отводилось визуальному символизму. Тра-диционный канон визуализации верховной власти предполагает воплощение государства в фигуре правителя, поэтому неудивитель-но, что российским императорам отводилась главная роль в репре-зентации власти. В трех после-дующих главах книги автор по-казывает, как это происходило, в ходе личного контакта и заочно. В первом случае, прямое взаимодей-ствие могло происходить в ходе аудиенции с отдельными пред-ставителями народов империи или во время поездки высочайших особ по стране. Заочное влияние осуществлялось, в частности, через награждения, пожалования и другие виды поощрений. Пере-дача любого предмета от имени правителя сопровождалась и пере-дачей части его "благости" и авто-ритета, по принципу pars pro toto.⁵ Именно так могли рассматривать артефакты, имевшие отношение к правителю, тюрко-монгольские народы. В литературе неодно-кратно описывался ритуал интро-низации в постмонгольских госу-дарствах, когда каждый участник ритуала стремился унести с собой кусочек одежды или войлока, на котором поднимали вновь избран-ного хана, считая, что это поможет ему обрести благодать.⁶ Этот ри-туал – "хан котурмак", "поднятия, избрания хана", – проводился и в Касимовском ханстве при провозглашении ханом Ураз Мухаммеда.

Характерно, что с упоминания истории Касимовского царства на-чинается не просто пятая глава, но и раздел книги (состоящий из трех глав), посвященный судьбе правя-щих династий народов, вошедших в состав Российской империи. Биография Ураза Мухаммеда глу-боко символична. Представитель династии Чингизидов, правящей в Казахском ханстве, он был взят в плен Сибирским воеводой Мо-сковского царства, принимал уча-стие в походах московских войск, а затем был поставлен Борисом Годуновым во главе полуавто-номного Касимовского ханства. Самому Казахскому ханству менее чем через полтора века суждено было войти в состав Российской империи. Со временем изменил-ся характер взаимоотношений между Россией и казахами, что проявилось и на знаковом, се-миотическом уровне – в первую очередь, в обряде интронизации. Если в период существования Казахского ханства этот ритуал символизировал возрождение гармонии, нарушенной смертью прежнего хана, и установление власти нового правителя над тер-риторией и народом как синкрети-ческое единство космогоническо-го мифа и социальной сферы, то в новых условиях столь масштабная декларация суверенитета хана оказывалась недопустимой. Как некогда правители Сун провоз-гласили конфуцианский лозунг "не бывает двух солнц на небе, не может быть и двух правителей в одном государстве", так и Ни-колай I наложил резолюцию по поводу ликвидации титула хана казахской Букеевской Орды: "В царстве другого царства быть не может" (С. 221).

Но еще до того, как эта идея была столь откровенно арти-кулирована, она проявлялась исподволь, например, в новых ритуалах возведения на престол подчиненных правителей народов Российской империи, включав-ших преклонение колен при огла-шении высочайшей жалованной грамоты. Постепенно все эти правители становились частными лицами, ведущими образ жизни, подобающий дворянам, а их хан-ства и княжества в результате ад-министративных преобразований включались в состав губерний или областей.

Как видно даже по нескольким приведенным примерам, рецен-зируемая монография не только обогащает наши знания по теме политического символизма ме-жэтнического взаимодействия в Российской империи, но и под-талкивает к дальнейшим размыш-лениям и изысканиям. Остается только выразить сожаление, что данная работа вышла очень ма-леньким тиражом.