Crossing Borders: Modernity, Ideology, and Culture in Soviet Russia by Michael David-Fox (review)

Главы новой книги Майкла Дэвида-Фокса объединены под одной обложкой не столько мате-риалом или принципами работы с ним, сколько общей интенцией и новыми вопросами по отноше-нию к методологии исторических исследований советской эпохи. За довольно обобщающим подза-головком “Модерность, идеология и культура в России и Советском Союзе” скрывается несколько сю-жетов, связанных как с вопросами историографии, так и с историей институций и интеллектуальной историей советского периода, прежде всего, сталинской эпохи. Пять из семи глав книги представ-ляют собой весьма существенно переработанные и дополненные статьи прошлых лет, что только подчеркивает стремление автора пересмотреть, уточнить и пере-формулировать сделанные ранее выводы в свете новых источников или концепций.

Дэвид-Фокс подвергает сомне-нию сложившееся в историогра-фии представление о советской истории как о внутренне не-противоречивом целом. Опира-ясь на идеи транснациональной и “переплетенной” (entangled) истории, автор предлагает вос-принимать советское прошлое не как уникальное явление, но как сравнимое с другими и связанное с внешним миром. В таком случае объект изучения становится бо-лее сложным и противоречивым, оказываясь на границе между собственной “исключительно-стью” (exceptionalism) и “общей модерностью” (shared modernity). Именно необходимость сложного взгляда, его постоянного смеще-ния и перефокусировки подчерки-вается и названием монографии, “Пересекая границы”. Книга Дэ-вида-Фокса пересекает границы советской истории, рассматривая ее как часть истории транснацио-нальной, одновременно переме-щаясь между историей культуры, социальной историей, историей интеллектуалов и историей поня-тий. Возможно, больше всего Дэ-вида-Фокса интересуют границы внутри историографии, различия между позициями исследовате-лей разных школ и поколений, которые он с блеском обнару-живает и критически описывает. Его собственное академическое кредо, высказанное в предисло-вии, – держаться нейтральной позиции, каждый раз понимать свой предмет все более сложным и нюансированным образом, предпочитая “сети значений” и “множественность объяснений” однозначным интерпретациям.

Первая часть книги начинается с главы об острой в 1990-х, но про-должающейся и теперь полемике среди западных историков о том, был ли советский период време-нем архаизации, или он так или иначе укладывается в “парадигму модерности”, общие закономер-ности развития западных стран. У истоков неотрадиционалистского подхода стояли, прежде всего, Шейла Фицпатрик и ее ученики Терри Мартин и Метью Лено. К противоположному лагерю, “группе модерности”, можно от-нести Стивена Коткина, Дэвида Хофмана и Питера Холквиста. Рассматривая внутренние проти-воречия и дальнейшее развитие обоих подходов, Дэвид-Фокс по-мещает эти исследования в более широкий контекст, в частности, привлекая идеи “множественной модерности” социолога Шмуэля Aйзенштадта или концепции “изобретения традиции” исто-рика Эрика Хобсбаума, а также сходные проблемы в историогра-фии нацистской Германии. По мнению автора, в работах 2000-х годов наметилась тенденция к совмещению двух подходов и учету концепции “множественной модерности”, однако он указыва-ет на повторяющиеся попытки описания советской истории в традиционалистском ключе с акцентом на российскую “исклю-чительность”. В заключение гла-вы, приветствуя компаративные исследования советской эпохи, такие как Cultivating the Masses Хоффмана,¹ автор отмечает, что и транснациональный подход не решает всех проблем и открывает новые дискуссионные вопросы.

Примером использования по-нятия “модерность” в истори-ческом исследовании можно назвать вторую главу книги, где Дэвид-Фокс обращается к одному из наиболее “специфичных” и “исключительных”, но при этом “нетрадиционных” русских / со-ветских феноменов, а именно к феномену “интеллигенции”. Рассматривая отношения рево-люционного государства, интел-лигенции с ее “цивилизаторской миссией” и “отсталых” масс с их традиционной культурой, Дэвид-Фокс приходит к определению советской модерности как “ин-теллигентско-государственной” (intelligentsia-statist modernity). Важную роль в этой композиции играют отношения интеллигенции с Западом, формирующие в итоге советскую массовую культуру.

Вторая часть книги включает главы, объединенные заголовком “Идеология, понятия, институ-ции” и так или иначе продол-жающие разговор о специфике советской модерности. В третьей главе Дэвид-Фокс задается во-просом о наиболее продуктивном взгляде на феномен идеологии в советском контексте и резко критикует подход, представлен-ный в работах Мартина Малия, “рассматривавшего идеологию как исключительно однозначную и непротиворечивую доктрину, упуская из виду наличие многих других сторон идеологии и их связи с различными аспектами исторического процесса”. Пола-гая, что одного целостного опи-сания советской идеологии про-сто не может быть, Дэвид-Фокс последовательно рассматривает, привлекая работы исследователей из разных дисциплинарных полей, от антропологии до филологии, возможные способы ее исследова-ния и понимания: как доктрины, как мировоззрения, как истори-ческого понятия, как дискурса, как перформанса (ритуала) и как веры. В заключение главы автор предлагает компаративный взгляд на место идеологии в различных исторических обстоятельствах, сравнивая судьбы “больших идей” в ситуации Французской револю-ции, Советской России и нацист-ской Германии.

В четвертой главе, предва-ренной эпиграфом из Райнхарта Козеллека, автор обращается к инструментарию “истории по-нятий” и прослеживает судьбу “культурной революции”, по-нятия “одинаково важного как для советской истории начиная с 1920-х годов, так и ее осмысле-ния на Западе”. Привычное ис-пользование этого выражения как названия периода 1928–1932 гг. закрепилось в западных учебни-ках по советской истории благо-даря работам Шейлы Фицпатрик. Дэвид-Фокс полагает, что рамки “великого перелома”, как назы-вается этот период в советской историографии, слишком узки, и обращается к истории “группы родственных понятий”, таких как “культурный фронт”, “новый быт” и “культурность”, пооче-редно выходивших на передний план в истории революционных преобразований всего межвоен-ного времени. По его мнению, исследователи практически не уделили внимания “линии пре-емственности”, идущей от первых лет советской власти к борьбе за “культурность” сталинской эпохи и культу высокой культуры 1930-х годов и далее к “относительной открытости внешнему миру” пе-риода оттепели.

Пятая глава книги тесно связа-на с проблематикой первой моно-графии автора, посвященной выс- шему образованию и новым ком-мунистическим образовательным учреждениям 1920-х.² Симбиоз партийных и государственный уч-реждений исследуется в главе на примере взаимоотношений Ака-демии наук и Коммунистической академии, просуществовавшей до 1936 года. Автор прослежи-вает процесс “большевизации” дореволюционной академии и показывает, как революционные идеологические установки и спо-собы организации интеллектуаль-ной жизни Комакадемии повлияли на новую советскую Академию. Институциональная история на-учных учреждений 1930-х также является для Дэвида-Фокса одним из эпизодов, показывающим, что “культурная революция” длилась дольше, чем принято считать, а границы между партией и старой интеллигенцией были намного более проницаемы.

Третья часть, состоящая из двух глав, развивает сюжеты и идеи замечательной книги Дэви-да-Фокса “Витрины великого экс-перимента”³ – основанного на ар-хивах фундаментального исследо-вания в духе транснациональной истории о деятельности ВОКС и визитах в СССР 1930-х годов ино-странцев, ставших посредниками между новым государством и западным миром. История совет-ских контактов Ромена Роллана, приведших в конечном итоге к книге о Сталине и оправданию им политических репрессий уже рас-сматривалась автором в “Витри-нах”, однако в шестой главе эта история рассказана радикально иначе, потому что сфокусирована на роли посредника, а точнее “по-средника посредника” – русской жены попутчика советской вла-сти Роллана Марии Кудашевой. Такой взгляд усложняет картину, в очередной раз обнаруживает переходы границы и делает види-мым невидимое (то, что Лоуренс Венутти назвал “невидимостью переводчика”⁴) – “интимное вли-яние” фигуры Кудашевой на фор-мирование уникальной позиции Роллана по отношению к СССР. Не менее впечатляющий кейс вза-имоотношений западного интел-лектуала с СССР представляет со-бой “интеллектуальная одиссея” немецкого политика и публициста Эрнста Никиша, рассмотренная в седьмой главе. Национал-боль-шевик Никиш прибыл в СССР в 1932 г. в составе делегации Арплана, немецкого Общества по изучению советской плановой экономики, объединившего как левых, так и правых немецких интеллектуалов, позже занявших резко противоположные позиции. Подробный анализ доступных архивных источников позволяет Дэвиду-Фоксу говорить о спец-ифике работы ВОКСа не только с коммунистами, но и с различными участниками сложной политиче-ской жизни Германии 1920 – на-чала 1930-х годов. Анализируя тексты Никиша, написанные по-сле поездки, автор показывает, как в историософских построениях немецкого национал-большевика восхищение советской государ-ственной машиной сочетается с идеей немецкого национального превосходства, а сталинизм ста-новится в определенном смысле фундаментом идеи великой Гер-мании.

В заключение укажем на еще один тип границы, осмысление и пересечение которой, на наш взгляд, важно для дальнейшего разговора, а именно – грани-цы лингвистической. Языковой провал, нехватка слов, непере-водимость сопровождают все границы, обнаруживаемые авто-ром: между разными школами в историографии, дореволюцион-ной и советской Россией, между СССР и Западом. Рецензент же обнаруживает границы между англоязычным исследованием и попыткой резюмировать его по-русски. Понятие “modernity”, как указывает Дэвид-Фокс в предисловии, не передается ни словом “современность”, ни тем более термином “Новое время”. Только благодаря постсоветскому академическому заимствованию “модерность”, которое использу-ется и в этой рецензии, о самом явлении стало можно говорить по-русски. С другой стороны – “интеллигенция”, русское слово латинского корня, не имеет пол-ного эквивалента в английском, поэтому автор несколько раз приводит объясняющее немецкое “Kulturträger”. Так или иначе, по-пытка говорить о советском про-шлом в предложенном автором направлении наталкивается на “уникальность” советского язы-ка, отсутствие прямого перевода, невозможность использовать его наследие в академических целях в ситуации открытой научной коммуникации.

При этом сама проблематика книги Дэвида-Фокса так или ина-че уже включает в себя проблему “переводимости”, поскольку на-правлена на поиски различий и эквивалентов, которые не заданы изначально, а обнаруживаются в процессе исследования. Как ка- жется, продуктивным применени-ем подхода, предложенного в этой книге, могло бы стать изучение в компаративном аспекте самого со-ветского языка: раннего “новояза”, языка прессы или “эзопова языка” брежневской эпохи – причем не только в очевидном сравнении с языком Третьего рейха, но и с языком меняющихся западных медиа, пропаганды и массовой культуры. Было бы интересно рассмотреть, как менялось соот-ношение “уникальных” советских и “общих” с Западом понятий: например, употребление слова “советский” по-русски и по-английски, изнутри и извне, или связанных с темой книги понятий “прогрессивный” и “современ-ный”.

Книга Дэвида-Фокса не пред-лагает читателю списка про-блем и кейсов, к которым было бы продуктивно применить его “усложняющий” и “переплетаю-щий” подход. Сам он применяет его по отношению, прежде всего, к сюжетам интеллектуальной истории и связанных с нею ин-ституций. Можно уверенно пред-положить, что книга, в которой теоретическая рефлексия самых актуальных подходов сочетается с профессиональным и увлека-тельным анализом конкретных кейсов, станет ориентиром для новых интересных исследований по советской истории.