От редакции

Cтатьи в этом номере Ab Imperio задают необычную перспективу на революцию, поскольку рассматривают, главным образом, про-цессы и события за рамками драматической кульминации кризиса, которую обычно ассоциируют с понятием “революция”. Традиционно описываемая в категориях радикальной “смены” (правительства, по-литического режима, экономического порядка, моральных устоев, парадигм знания и пр.), революция оказывается эфемерной, лишенной собственного содержания, концептуально зависящей от смыслового наполнения старых и новых реалий. Иными словами, революция сво-дится к переходному периоду от старого режима к лучшему будущему, который может длиться недели, месяцы или даже годы, но сохраняет свой межеумочный характер. Революция в смысле перехода от одного состояния к другому может описываться широким набором эпитетов (от “бархатной” до “кровавой”), но от этого ее характер не становится более сущностно автономным и менее процессуальным.

Тема настоящего номера Ab Imperio – “Динамика самоорганизации и революции: порядок из хаоса и крах старого режима” – предполагает иной подход к революции. Вместо четкой траектории движения из пун-кта A в пункт Б (от традиционного порядка к модерности, независимо от избранного модуса трансформации), эта тема приписывает главное значение проблеме самоорганизации как самодостаточному феномену. Если признать самоорганизацию основой исторического процесса, не-прерывно создающего и переформатирующего социальную реальность, то становится очевидным, что самоорганизацию нельзя произвольно “включать” и “выключать” лишь ради того, чтобы заменить одно ста-бильное состояние на другое. Даже кажущиеся неизменными состояния сохраняют стабильность лишь постольку, поскольку поддерживают не-устойчивое равновесие постоянно меняющихся акторов и структур, ма-лых и больших. Можно сказать, что это еще одно определение имперской ситуации как многомерной открытой системы. Имперская ситуация – не “вещь”, а способ видеть вещи, эпистемологическая позиция, предостав-ляющая исследователям альтернативную стратегию дифференцирования реальности на “факты” и их классификацию. Исходя из этой позиции, реальная революция свершается до того, как “старый порядок” рассы-пается под напором повстанцев: успешное восстание оказывается лишь последней каплей, способной радикально изменить ситуацию только потому, что ранее процесс самоорганизации уже подорвал сложный баланс структур и интересов в системе. Пытаясь определить тот момент в развитии событий, когда перспектива смены парадигм становится наиболее вероятной или даже неизбежной, мы нередко обнаруживаем эпоху внешне вполне рутинного существования. О такой ситуации писал Маркс в “Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта”:

Но революция основательна. Она ещё находится в путешествии через чистилище. Она выполняет своё дело методически. До 2 декабря 1851 г. она закончила половину своей подготовительной работы, теперь она заканчивает другую половину. … И когда революция закончит эту вторую половину своей предваритель-ной работы, тогда Европа поднимется со своего места и скажет, торжествуя: Ты хорошо роешь, старый крот!¹

Однако, вопреки гегелевской телеологии, лежащей в основе исто-рического мышления Маркса, никакого предопределенного маршрута из пункта A в пункт Б не существует, а открытые стохастические со-циальные системы настолько сложны, что предсказания революций никогда не оправдываются (по крайней мере, предсказания самих ведущих теоретиков революции). Отсутствие у истории “цели” мало беспокоит историков, которых интересует сам процесс невидимой ра-боты “старого крота”, а не ее желаемый результат. Отдельные периоды рутинного существования являют собой лишь островки стабильности в океане спонтанного исторического процесса.

Ближе всего к этой установке оказывается концепция “имперской революции”, предложенная историком иберийских империй Джереми Эделманом. Согласно Эделману, политические революции явились ответом на резкое нарушение сложившегося status quo в старых имперских системах. Революции начинались с целью восстановить изначальный универсалистский потенциал империи, а не для того, чтобы полностью уничтожить имперское пространство. В рубрике “Методология и теория” Илья Герасимов примеряет модель Эдел-мана к российской революции 1917 г. В этой логике, социально-по-литический взрыв 1917 года предстает как кульминация нескольких взаимовлияющих процессов, которые начали менять свою направ-ленность в различные моменты в прошлом, за месяцы или даже за годы до февраля 1917 г. В какой-то точке эти процессы наложились друг на друга, в результате чего сформировалась широкая коалиция национальных и политических групп, протестующих против попыток могущественного меньшинства (русских националистов или высших классов) присвоить себе всю Российскую империю. Имперская ре-волюция была совершена людьми, стремящимися к установлению новых, справедливых форм организации разнообразия в общеим-перском масштабе, но воспринимавших реальность в категориях гомогенных групп горизонтальной солидарности (наций). Этим объ-ясняется парадокс: всевозможные варианты национальных проектов, развивавшихся в России после февраля 1917 г., в большинстве своем воспринимали бывшее имперское пространство как естественный контекст для своей самореализации. Сочетание нациецентричного социального мышления и структурной имперской ситуации во многом предопределило, вероятно, многогранность и ожесточенность после-довавшей затем гражданской войны.

Aвтор концепции и модели “имперской революции” Джереми Эдел-ман делится своими мыслями в связи с предложением Ильи Герасимова рассматривать революцию 1917 г. как имперскую революцию. Он об-наруживает существенные параллели между революционными собы-тиями в России и кризисом заморских иберийских империй столетием ранее. Эделман считает, что подход к империи не как к политической системе, а как к определенному типу социального воображения, под-держивающего особый модус легитимности, позволяет преодолеть структуралистскую дихотомию между нацией и империей. Он также предлагает поместить феномен глобальных революций в более широ-кий трансимперский контекст.

Материалы, опубликованные в рубрике “История”, обходят тра-диционно ассоциируемый с революцией кульминационный момент трансформации с другой стороны, обращаясь не к ее подготовке, а последующему развитию. Действительно, если “революция” является лишь вершиной целого “айсберга” самоорганизации, как возможно ее окончание или превращение в контрреволюцию? Aлла Сальникова и Диляра Галиуллина отталкиваются от известной метафоры Стивена Кот-кина о советизации как привитии навыка “говорить по-большевистски” и выясняют, какую роль в этом процессе в 1930–1950-х гг. сыграли татарские буквари. Они приходят к выводу, что сменяющие друг друга издания “Aлифба” исходили из очень разных сценариев татарскости – оставаясь при этом в равной степени “советскими”. Все эти сценарии была направлены на развитие татарской культуры (во всяком случае, учили детей читать и писать на родном языке), но сам контекст, фор-мирующий значение категорий “татарская культура” и “советское”, постоянно менялся во времени. Политика поощрения национальной культуры конца 1920-х, стандартизирующая советизация 1930-х или маргинализация татарскости как признака отсталости и деревенскости 1950-х годов в равной степени приучала детей и взрослых “говорить по-большевистски”, только это были разные языки, для разных обществ. Поэтому имеет смысл вести речь о множественности “языков боль-шевизма”, подобно тому, как существовали разные, последовательно сменявшие друг друга версии татарской нации и даже татарского языка (который сменил алфавит дважды на протяжении чуть более одного де-сятилетия, в 1927 и 1939 гг.). Вероятно, таким образом поддерживалась “стабильность” в нестабильной советской системе, где рост русского национализма и централизации начинал угрожать самому институту национальной школы.

Дмитрий Козлов ограничивается более коротким временным про-межутком (1956–1957) чтобы показать, как самоорганизация может препятствовать переменам (в частности, в условиях ригидного совет-ского режима). После очередного “революционного момента” – доклада Хрущева на ХХ съезде КПСС – самый высокопоставленный советский историк, академик Aнна Панкратова объявила о необходимости пре-одоления сталинизма в изучении и преподавании истории. Речь шла не только о дозволенности дискуссий, но и о признании их основным источником исторических суждений (вместо политических директив). Эта установка соответствовала общей атмосфере “оттепели” и никак не предполагала отклонения от линии партии. Однако когда дело дошло до системы школьного образования, всякую двусмысленность и свободу мнений академической науки пришлось зафиксировать, сведя к однозначным тезисам и интерпретациям, обязательным к усвоению на уроках истории во всех школах страны. В результате продвигаемый Панкратовой осторожный пересмотр сталинской ортодоксии оказался, вопреки изначальным намерениям, более радикальным политически, чем изначальная критика сталинизма Хрущевым. Не только сталини-сты среди советской элиты, но и большинство школьных учителей оказались встревожены предлагаемыми переменами, которые пере-носили на их плечи всю тяжесть интеллектуальной и политической ответственности за разрешенные теперь “интерпретации”. На фоне нарастающей политической реакции после подавления Венгерской ре-волюции первые результаты обновления преподавания истории в школе подтолкнули власти к атаке на реформу. Эта история демонстрирует пределы возможности реформировать советскую систему даже тогда, когда высшее руководство само поощряло дистанцирование от наиболее одиозного наследия сталинизма. Логика самоорганизации (в данном случае – советских учителей) подрывала всякие частичные реформы, которые не меняли фундаментально ригидную (централизованную и репрессивную) природу советского режима. Предпринятая попытка перемен была еще недостаточно революционной.

Статьи Оксаны Нагорной и Натальи Цветковой обсуждают реакцию советского режима на перспективы перемен в соцлагере в послевоен-ный период. Нагорная рассматривает применение инструментов куль-турной дипломатии в ответ на венгерский и чехословацкий кризисы Восточного блока 1956 и 1968 гг. Объективно контрреволюционные цели СССР реализовывались при помощи привлечения наиболее ди-намичных культурных сил. Хотя обаяние советской / русской культуры само по себе вряд ли могло перевесить шок от военной интервенции в Венгрию и Чехословакию, советская культурная дипломатия явно достигла своих целей в отношении домашней аудитории. Сформи-рованные в 1950-е и 1960-е гг. расхожие представления об общности истории СССР и восточноевропейских стран, благотворности советских военных интервенций и щедрости братской экономической помощи до сих пор распространены в постсоветской России.

Цветкова помещает эту советскую политику в более широкий между-народный контекст и сравнивает параллельные усилия советской и американской оккупационной администрации в Германии после 1945 г. по реформированию местной университетской системы. После возникновения ГДР и ФРГ обе сверхдержавы стремились навязать свои академические институты и стандарты университетам в клиентских германских государствах, воздействуя на профессоров и студентов. Цветкова считает, что американизация и советизация являлись струк-турно аналогичными попытками провести политику “культурного колониализма” и что обе попытки провалились из-за упрямого сопро-тивления немецких академических кругов. Хотя реальное состояние университетских систем ГДР и ФРГ в конце 1980-х гг. может поставить под сомнение вывод автора, ставящей знак равенства между двумя кейсами, трудно не согласиться с тем, что непредвиденные последствия играют центральную роль в историческом процессе. Нельзя списать на одну лишь “иронию истории” то обстоятельство, что германские университеты под американским патронажем превратились в рас-садники леворадикальных идеологий (включая марксизм), в то время как “первое революционное государство” – СССР – последовательно избегало радикальной денацификации в ГДР.

Непрерывный процесс самоорганизации ведет к разным результатам даже в структурно аналогичных ситуациях, что можно объяснить реша-ющей ролью “человеческого фактора”: люди реагируют по-разному в конкретных обстоятельствах. Субъектность является не просто одним из исторических “факторов”, но неотъемлемой частью самого про-цесса самоорганизации, определяющей параметры его реализации. Это обстоятельство демонстрируется в рубрике “Aрхив”, где публи-куется заключительная, вторая, часть воспоминаний Марка Миллера (1916–1999), переведенных на английский (первая часть была напе-чатана в номере 1/2017 Ab Imperio). Этот исторический источник был представлен Ильей Герасимовым как редкое аутентичное свидетельство особой “советской плебейской субъектности”. Плебейская советская субъектность проявлялась в сознательных попытках выстраивать жизнь в условиях потрясений сталинского периода, избегая двух крайностей (четко артикулированных дискурсивно и интериоризированных как единственно легитимный сценарий советского субъекта): активного со-трудничества с режимом и роли пассивной жертвы обстоятельств. Пре-обладание плебейской субъектности от 1920-х до 1950-х гг. помогает объяснить выживание советской системы несмотря на катастрофически некомпетентное управление экономической и военной сферами при Сталине: спонтанная самокоординация плебейского общества через общие социальные практики компенсировала институциональные провалы. Вторая часть воспоминаний Миллера относится к периоду “высокого сталинизма” (1937–1947) и представляет весьма неортодок-сальный взгляд на формально социалистическую экономику, а также на культуру и практики советского милитаризма.

Комментируя события буквально в режиме реального времени (редкий формат для ежеквартального издания) в рубрике “Социология, антропология, политология” Илья Кукулин описывает столкновение процессов самоорганизации с попытками режима в современной Рос-сии сохранить былой status quo ценой слома всех прежних конвенций и контрактов. Выход из ситуации радикального сокращения пространства для неконтролируемой режимом самоорганизации Кукулин видит во включении в общественную дискуссию достижений нового искусства, выявляющих тавтологичность дискурса власти и подрывающих ее претензии на гегемонную нормативность.

Сохраняя фокус на роли исторической субъектности, Марко Пулери в статье, публикуемой в рубрике “Новейшие мифологии”, обращается к современному литературному процессу в Украине. Он отмечает рас-пространение гибридных культурных форм, до сих пор не нашедших должного признания и выражения в политической сфере. Изучение двуязычного сегмента современной украинской литературы приводит автора к выводу о том, что рост гибридных субъектностей в украинском обществе может стать единственным путем к подлинно постколониаль-ному и независимому будущему. Таким образом, от публичного призна-ния и принятия нового типа (или, скорее, нового – гибридного – языка) субъектности зависит, станут ли “перемены” революцией.