Jahrbücher für Geschichte Osteuropas

Герои империи
и империя героев

Настоящая рецензия посвящена тематическому номеру германского “Ежегодника восточноевропейской истории”, подготовленного под редакцией Д. Нойтатца и Р. Нахтигаля: “Полководцы и солдаты. Российские концепции героев войны в XIX – начале ХХ века”. В любую эпоху представление о героях и героическом функционирует как социальный и культурный конструкт, один из краеугольных камней общественного консенсуса. Образ героя в меньшей степени отражает реальную жизнь и деяния конкретного человека, в большей – специфику господствующего дискурса, взаимовосприятие поколений, задачи внешней саморепрезентации конкретной исторической общности. Обращаясь к военному героическому эпосу в поздней Российской империи, редакторы и авторы вступают на плодотворное тематическое поле. На эту эпоху пришлись масштабные культурные сдвиги: начало эры юбилейных торжеств, демократизация (и последующая девальвация) концепций героического, противостояние имперского и национального начал. Практически все материалы номера выходят за обозначенные хронологические границы и прослеживают эволюцию пантеона героев и жертв (перемежающуюся с разрывами) в советский и даже постсоветский период.

При всей широте анализа авторы статей, к сожалению, не обращаются к теме женского героизма, попыткам включения или исключения его из мужского пантеона. Исследователи игнорируют фигуры “кавалерист-девицы”, руководителей и членов партизанских отрядов и сестер милосердия, образы которых столь активно эксплуатируются сегодня, в том числе в коммерческих проектах.

Во вступительной статье Д. Нойтатц и Р. Нахтигаль ставят перед собой цель вписать российскую специфику в общеевропейский контекст и приходят к выводу об относительной схожести героических концепций в полиэтничных империях в определенные периоды. Если в начале “долгого XIX века” в России (как и в Австрии) признавались героями фигуры, обладающие потенциалом наднационального, общеимперского воздействия, то к его закату элиты стремились к русификации героев, предпочитая Кутузова Барклаю де Толли, приписывая Суворову “исконно русский дух”, смещая акценты с имперского на национальное. Как отмечают авторы, ни один из деятелей культуры, включая Ломоносова и Пушкина, не мог сравниться в этот период с полководцами по масштабу славы. Торжество милитаристского пафоса приводило к тому, что даже в случае военных поражений включались компенсаторные механизмы: переосмысливались в героическом ключе деяния поверженных противником солдат и полководцев, славные свершения обнаруживались в отдельных эпизодах проигранных войн.

Развитие героической памяти об Отечественной войне 1812 г. в пространстве между изменчивыми установками господствующих дискурсов и воспоминаниями носителей исторического опыта анализируют М. Давыдов и Е. Вишленкова. Оперируя обширным комплексом мемуаров, рукописей и опубликованных версий литературных произведений (читателя удивит здесь лишь некомментируемое исключение лермонтовского “Бородино”), авторы демонстрируют, как под воздействием социального заказа различные версии победы над Наполеоном меняли свое целеполагание от репрезентации власти императора до возвеличивания империи в целом, от прославления нации к воспеванию русского народа как гетерогенной общности. При этом, пока оставались живы участники событий, формируемые элитой нормативные толкования не воспринимались как абсолютная истина, а, напротив, подвергались острой критике через попытки реабилитировать жертв героического дискурса (в различное время ими становились Барклай де Толли, Чичагов и др.). Только после ухода со сцены очевидцев войны стала возможна толстовская “фантазия”, которая в целях культурной и психологической компенсации поражения России в Крымской войне заменила божественное провидение как лейтмотив официальной версии войны 1812 г. абсолютизацией русского национального духа. Война в версии Толстого продемонстрировала величие народных ценностей на фоне чужеродных зарубежных включений, вытеснив из общественного сознания альтернативные, в том числе научные, толкования героизма.

Насыщенная множеством интересных фактов и контекстов статья Р. Нахтигаля посвящена героизации Суворова в поздней Российской империи и в годы Первой мировой войны. Автор подчеркивает, что нейтральность фигуры генералиссимуса, стоявшего вне политических и придворных интриг, позволяла вписать его как героя в любой контекст (национальный или имперский) при любом режиме, а также использовать международный ореол героизации полководца как спасителя Европы. По этим же причинам к фигуре Суворова обращались как к символу единства русского народа вне социальных границ: позднеимперская пропаганда идеализировала близость Суворовапомещика к крестьянам. Ключевым для понимания траектории развития героического образа Суворова является локализация зарождения его культа в стенах академии Генштаба, где выходцы из офицерских династий создавали биографии и разрабатывали инициативы по увековечиванию памяти полководца. Автор присоединяется к мнению Дж. Стейнберга и Д. Байрау о фатальном влиянии мифа Суворова на развитие русской военной стратегии. Сформировавшийся культ Суворова с его прославлением ближнего боя поощрял антитехнологичность, которая, не в последнюю очередь, обусловила поражение в Первой мировой войне. Однако нельзя согласиться с автором в том, что история эволюции образа Суворова-полководца – это история провала (как можно понять уже из названия статьи). Более плодотворным кажется дифференцированное рассмотрение героического культа Суворова в среде военной элиты (целевой аудитории биографов из Генштаба) и в публичном пространстве страны в целом. И если в период Великой войны отмечается спад популярности Суворова, то, выйдя за пределы заявленных хронологических рамок статьи, автор обнаруживает ее взлет во время более технологичной Второй мировой войны.

С. Малышева, анализирующая в своей статье отношение современников в России к павшим на полях Первой мировой, вскрывает противоречивость развития концепций героического в ситуации нового типа войны. Несомненным плюсом авторского подхода является, с одной стороны, нюансированное разделение носителей представлений о героическом по их принадлежности к различным социальным и культурным контекстам, с другой – рассмотрение предмета в более широком контексте восприятия смерти на войне. По мнению автора, сложное сплетение религиозного фатализма, мотивов самопожертвования (не обязательно героического), патетики военной пропаганды, а также неизбежной в условиях тотальной войны деперсонализации врагов, жертв и героев привели к трансформации феномена героизма. Автор отмечает эффект десакрализации, массовой типизации и цинизма: под героями стали понимать всех без различия павших на поле боя. Малышева подчеркивает, что отдельные элементы героического дискурса Первой мировой войны и возникшие в тот момент механизмы коммеморации были в измененной форме интегрированы в советские дискурсивные практики и идеологический инструментарий. Перспективным развитием темы представляется анализ взаимозависимости между массовизацией образа героя в сознании общественности и девальвацией его социального и правового статуса, что, возможно, объясняет легкость, с которой произошла маргинализация героев Первой мировой войны в раннесоветский период.

Сергей Нелипович, в своей традиционной манере, деконструирует легенду о Козьме Крючкове. На основе архивных материалов он выявляет не только степень преувеличения масштаба залихватского рейда казака по сравнению с сухими описаниями отчетов, но и его личный вклад в собственную героизацию. Характеризуя созданный образ героя как мертворожденный, автор объясняет неудачу военной пропаганды избранной ею стратегией. Привилегированное положение казаков в армии не могло способствовать резонансу легенды в широкой солдатской массе, а индивидуализация героизма противоречила новому типу войны, требовавшему выносливости и сплоченности, а не залихватского личного удальства. В этой перспективе закономерным выглядит исчезновение разнообразных видов лубочных изображений “крючковианы” с рынка.

Описательная статья Н. Родина, повествующая о деятельности Всероссийского общества памяти солдат русской армии в годы Первой мировой войны, несколько диссонирует общим деконструктивистским характером материалов номера. Несмотря на заявленный во вступлении методологический инструментарий, автор, по сути, последовательно пересказывает журналы заседаний общества, не переходя к интерпретации отмеченных им противоречий. Определив в качестве решающего мерила успеха деятельности организации спорадический интерес императора, Родин не углубляется в анализ символики и риторики коммеморативных проектов, механизмов неформальной коммуникации и каналов влияния общества, правового и международного контекстов его деятельности. Обозначенная автором гендерная проблематика в деятельности организации также, к сожалению, не получила своего развития.

При безусловном новаторстве представленных в номере материалов и подходов хочется все же отметить дискуссионный характер заданного редакторами во вступительной статье шаблона интерпретации образов военных героев и героических событий в виде жесткой дихотомии “успех vs провал”. Во многих случаях он диссонирует с выявленной амбивалентностью производимого тем или иным образом эффекта, которая могла проявляться в сосуществовании конкурирующих и альтернативных толкований героического, в трансформации и размывании образов, в различной динамике их развития.

Перекидывая мостик к современности и описывая современный российский дискурс героического, авторы разводят российские и европейские пути. Они повторяют устоявшееся представление о распространенной в Европе “постгероической парадигме памяти”, переключившей внимание исследователей и общественности с героев на жертв, и масштабной глорификации войн в современной России. Это представление нуждается в дополнительной аргументации. Многие исследователи признают, что сегодняшняя память о войнах в Европе весьма плюралистична. В свою очередь, тезис о настойчивой глорификации войн в современной России не должен упускать из виду, что в ходе юбилейных мероприятий 2015 г. выявились проекты, конструирующие “сообщество воспоминаний” не только на основе модели “народа-победителя”, но и на основе виктимизации опыта целого поколения.

Несомненно, намеченный авторами сборника исследовательский горизонт требует расширения и в хронологическом, и в источниковом плане. К примеру, изучение визуальных аспектов героического (отраженного не только в текстах, но и в мемориалах и музейных комплексах) позволило бы выявить и интерпретировать момент расхождения европейской мемориальной традиции, где массовизация жертвенности и героизма привела к абстрагированию образов военных героев и жертв, и российской, где до сих пор доминируют антропоморфные, персонализированные воплощения полководцев и солдат утраченной империи.