Moscow in Movement: Power and Opposition in Putin’s Russia by Samuel A. Greene (review)

Книга директора Института Роcсии Королевского колледжа в Лондоне Сэма Грина “Москва в движении” являет собой редкую попытку применить теорию политического процесса, сформулированную С. Тарроу, Ч. Тилли и Д. Макадамом, к феномену мобилизации в России. Название является явной отсылкой к изданной впервые в 1994 г. книге Сиднея Тарроу “Власть в движении: социальные движения, коллективные действия и политика”,¹ а во второй главе (ключевой с точки зрения формулирования концепции) автор ссылается и на другие канонические работы данного направления, указывая на недостатки альтернативных теорий транзита и социального капитала. В девяти главах книги Грин пытается ответить на привычные для теории политического процесса вопросы о том, при каких условиях граждане (россияне) принимают участие в коллективных действиях и протестуют, что способствует “институционализации” гражданских инициатив в движения, и какова роль политических элит в мобилизации.

Первые четыре главы посвящены уточнению исследовательской повестки. Сначала Грин подробно останавливается на противоречиях в исследованиях низового активизма (grassroots activism) и формулирует основной аргумент о связи гражданского общества и стратегии элит: с его точки зрения, институционализация гражданского общества предполагает “стабильные правила игры”. Таким образом, “политические элиты путем структурирования политической арены оказывают решающее воздействие на паттерны коллективного поведения, составляющие гражданское общество” (P. 21). Во второй главе (“Перспективы гражданского общества”) Грин подробно разбирает генезис концепта “гражданское общество” от Локка до Арато, отмечает его философские корни и нормативную нагруженность, предлагает использовать литературу о социальных движениях для уточнения ключевых характеристик концепта. Итогом главы выступает определение “гражданского общества” как “[совокупности] ненасильственных средств, с помощью которых индивиды коллективно отстаивают свой суверенитет по отношению к государству” (P. 54). Грин обращает внимание на необходимость освободить термин от его нормативного содержания (то есть, связи с ценностями гражданственности) и понимает гражданское общество, в первую очередь, как средство, не имеющее собственного “содержания” помимо того, которое вкладывается в него акторами, как “совместное предприятие общества и государства” (P. 56).

Такая концептуализация ведет автора к мысли о значимости политического режима в объяснении низовой мобилизации. В третьей главе (“Потемкинская революция в России”) Грин дает развернутую характеристику истокам и особенностям постсоветского режима в России, который отличается, с его точки зрения, последовательной деинституционализацией и “всепроникающей неопределенностью” (pervasive uncertainty), ограничением “точек контакта” граждан с властью. Деинституционализация представляется Грину последовательной стратегией политической элиты, необходимой для сохранения унаследованных с советского времени клубных благ. Ссылаясь на работы социологов и экономистов, описывающих “захват государства” элитами, представляющими интересы крупного бизнеса, Грин заключает, что основной причиной поворота к авторитаризму в начале 2000-х годов стали выросшие доходы от нефтяной ренты. Возросшая автономия элиты и стала основанием для путинского “освобожденного авторитаризма” (disengaged authoritarianism). Особенности политического режима выступают альтернативным объяснением слабости гражданского общества в России: в четвертой главе Грин описывает культурно-исторический подход и теорию социального капитала, в итоге заключает, что “режим с неизбежностью является частью любого объяснения” (P. 104). “Наша теория, – пишет Грин, – предсказывает, что гражданское общество в общем и социальные движения в частности будут благополучно развиваться, если они могут взаимодействовать с такими моделями государственного вмешательства в личную жизнь граждан, которые являются одновременно связными (затрагивающими граждан как группу, а не индивидов) и последовательными (последствия вмешательства предсказуемы и понятны для граждан)” (P. 145).

В последующих четырех главах Грин раскрывает свою объяснительную модель на примере случаев, призванных проиллюстрировать различные сочетания связности и последовательности: борьба организации “Общественный вердикт” против полицейского насилия и за соблюдение законодательства органами правопорядка; низовая мобилизация за жилищные права, включая движение обманутых дольщиков и протесты против выселения; движение автомобилистов Вячеслава Лысакова и его превращение в организацию “Свобода выбора”; наконец, движение “За честные выборы!” в 2011–2012 гг. Упоминаются также антимилитаристская деятельность Комитета солдатских матерей, мобилизация против монетизации льгот 2005 г. и некоторые другие общественные организации и движения. Анализ отобранных основных случаев богат фактическим материалом и деталями: автор опирается на публикации в СМИ, интервью с участниками движений и инициатив, социологические опросы, собственные наблюдения и дискуссии на интернет-площадках, – весь спектр методик, ассоциируемых в социологии с плотным описанием.

Случай “Общественного вердикта” представляет ситуацию, когда стратегия государства не является ни связной, ни последовательной. Грин утверждает, что в России “системы” правоприменения и правоохранительной деятельности не существует, потому что закон приватизирован государственными агентами. Насилие, осуществляемое органами правопорядка, носит в значительной мере произвольный характер, его жертвами становятся не отдельные категории граждан, а случайные лица. В результате основная цель “Общественного вердикта” – изменить саму “систему” правоприменения, принудить органы правопорядка к закону – не может быть достигнута, хотя организация и добилась успехов в отстаивании прав отдельных граждан. Движение за имущественные права, напротив, отличается тем, что действия государства затронули совершенно определенные группы граждан: обманутых соинвесторов жилья (“дольщиков”) и жителей расселяемых микрорайонов Москвы (Бутово и Сокольники). Ответом на (без)действие государства стали акции протеста и создание координационных структур (Союза координационных советов и интернет-платформы “Открытое письмо власти”). Однако вопреки тому, что движения за жилищные права смогли перевести индивидуальное недовольство в политическую плоскость и сформировать внутригрупповую солидарность, “мобилизация провалилась” (P. 165), поскольку государство оказалось не в состоянии “вести разговор о картине в целом” (P. 166).

Рождение межрегиональной общественной организации “Свобода выбора” из движения автомобилистов является случаем успешной “институционализации”, в классификации Грина. Решение Правительства РФ в 2005 г. запретить машины с правым рулем вызвало протесты автомобилистов в дальневосточных регионах, которые были подхвачены и рядом других городов, включая столицу. Запрет носил “категориальный” характер и затронул жизненно важные материальные интересы граждан. Таким образом, он оказал концентрированное воздействие на ограниченный круг лиц, которые, к тому же, уже были организованы в сеть с помощью интернет-форумов. Мобилизации также способствовало наличие доступного репертуара самовыражения – автопробега. Регулярное повторение ситуации взаимодействия власти и движения стало основанием для устойчивых коллективных действий. В частности, движение получило новый импульс в связи с кампанией в защиту Олега Щербинского, арестованного из-за гибели в аварии губернатора Алтайского края Михаила Евдокимова, и в дальнейшем оформилось в общественную организацию “Свобода выбора”. Судебное преследование Щербинского также способствовало расширению представления о несправедливости – с уровня недовольства отдельными направлениями политики до претензий к государственной власти в целом. Грин констатирует, что Кремль проявил интерес к движению еще до инцидента с Щербинским: организатора автопробегов Вячеслава Лысакова попытались кооптировать “в вертикаль” практически сразу после проведения первых акций протеста. Сначала Лысаков отказался сотрудничать с властью, более того, участвовал в учредительной конференции оппозиционной коалиции “Другая Россия”. В дальнейшем организация раскололась в связи с позицией лидера, который в конечном итоге вступил в проправительственный Общероссийский Народный Фронт и стал депутатом Государственной Думы в 2011 г. Выделившаяся из “Свободы выбора” Федерация автомобилистов России впоследствии приобрела известность в связи с организацией кампании против мигалок на служебных автомобилях.

Движение “За честные выборы!”, зародившееся 5 декабря 2011 г., завершает перечень отобранных случаев, являясь примером несвязного, но последовательного вмешательства государства в жизнь граждан. Рокировка Путина и Медведева 24 сентября 2011 г. “лишила режим гибкости”, придала политической системе “единый фокус и единую цель: вернуть лидера к формальной власти”. С этого момента перед мобилизованными гражданами появилась вполне осязаемая “мишень” – стратегия политической элиты. В итоге противостояние граждан и власти приняло затяжной характер с импровизацией с обеих сторон в области репертуара и тактики. В результате сложилась патовая ситуация: оппозиция оказалась недостаточно сильна, чтобы изменить режим, но и режим не решился развернуть масштабные репрессии или свести на нет оппозицию. Осуществление “рокировки”, отмечает Грин, “кристаллизовало государство”, и эта кристаллизация продолжилась перед лицом возникшей оппозиции: “сделав государство более ощутимым, режим преуспел в создании неуправляемой оппозиции” (P. 218).

Все четыре случая складываются в большую картину российского гражданского общества. По мнению Грина, оно способно к самоорганизации, выработке и поддержанию взаимного доверия, солидарности и проведению коллективных действий в ситуации вмешательства государства в частную жизнь граждан. Однако оно лишено возможности консолидироваться именно в силу того, что политическая элита не заинтересована в институционализации взаимодействия с обществом. Несколько упрощая аргумент Грина, можно сказать, что пассивность российских граждан не является аскриптивной и неизменной характеристикой, как, например, в теориях “советского наследия” или социального капитала. Наоборот, россияне демонстрируют способность объединяться и отстаивать свои интересы коллективно и публично в определенном политическом контексте. Интересно, что данная объяснительная модель переворачивает классический тезис теории политического процесса о значимости расколов в политической элите для мобилизации. Именно переход от “гибкого политического маневрирования” элиты периода Д. Медведева к ригидной стратегии возврата В. Путина на пост президента (по сути – изменение в структуре политических возможностей в сторону закрытости) в модели Грина является объяснением возникновения устойчивого политического протеста 2011–2012 гг. Этот аргумент можно назвать основным вкладом автора в развитие теории политического процесса и, вместе с тем, – наиболее уязвимым аспектом книги.

Центральный аргумент книги представляется уязвимым и с методологической, и с содержательной стороны. Методологически не вполне обоснованным выглядит отбор случаев для анализа. Во-первых, все четыре отличаются по своим базовым характеристикам: рассматривается деятельность организации (“Общественный Вердикт”), низовой активности (протесты в Бутово), движения, ставшего организацией (“Свобода выбора”), и широкой коалиции организаций и групп (“За честные выборы!”), при этом хронологически и топографически эти случаи относятся к ситуациям с разной структурой возможностей. Во-вторых, теория строится именно на этих четырех случаях и рискует провалить тест на соответствие реальности при анализе других случаев. Например, действия государства в отношении некоммерческого сектора с 2006 г. отличаются последовательным и предсказуемым ужесточением законодательства вплоть до принятия поправок, вводящих статус так называемых “иностранных агентов”. Однако попытки выстроить широкую коалицию против государственной интервенции в эту сферу, в том числе на основе таких площадок, как Совет по правам человека и развитию гражданского общества при Президенте, провалились, что противоречит теории Грина. Поэтому, с точки зрения стандартов компаративистики, полезно было бы не только эксплицитно определить критерии подбора случаев для анализа (в том числе, подробнее прояснив понятия “связности” и “последовательности” вмешательства государства), но и рассмотреть выпадающие из этой модели ситуации мобилизации, протестировать модель на тех случаях, которые не были использованы для построения изначальной теории.

Указанные методологические недочеты книги сами по себе не подрывают тезис о важности политического контекста (в частности, стратегии российской политической элиты) для построения модели. Однако вызывает сомнения его содержание, включая интерпретацию стратегии политической элиты в 2000-е гг. как направленной на “деинституционализацию” отношений с гражданами. Оставляя в стороне проблему отождествления в книге “элиты” с “государством”, можно поспорить с характеристикой режима В. Путина как направленного на “деинституционализацию”. При всей неопределенности данного термина, по сравнению с режимом Б. Ельцина путинский период отличался последовательным увеличением роли государства в жизни граждан. Разрастался государственный аппарат, была проведена фискальная централизация, получили распространение организации “официальной общественности” (Общественная палата, общественные советы, спонсируемые государством НКО), государственные органы кооптировали активистов и инициативы через партийные и общественные структуры (например, через “Единую Россию” и Общероссийский народный фронт). Иными словами, выстраивание “вертикали власти” в 2000-е гг., хотя и не было лишено противоречий, тем не менее отличалось последовательностью. В данном контексте представляется несколько упрощенной характеристика “всепроникающая неопределенность” примени-тельно к путинскому режиму. Скорее, можно говорить о разных стратегиях элиты в отношении оппозиции и сторонников режима. Если для первых, действительно, “правила игры” постоянно менялись, то для последних необходимо было создать ясную систему стимулов для кооптации в режим. В итоге неготовность россиян протестовать можно объяснить при помощи аргумента, прямо противоположного тезису Грина: режим создал альтернативу коллективным действиям в виде множества “лицензированных” точек доступа к государственным ресурсам, параллельно с общим увеличением объема доступных ресурсов.

Критика работы Грина не отменяет ее значения в рамках общего поворота в литературе по социальным движениям и гражданскому обществу в России, особенно на фоне распространенного в науке мнения о “негражданском характере” российского и других посткоммунистических обществ.² Помимо нетривиальных умозаключений, в книге содержится богатый эмпирический материал, документирующий исторические развилки, достижения и упущения, как режима, так и оппозиции, как в Москве, так и за ее пределами. “Москва в движении: власть и оппозиция в путинской России” содержательно не ограничивается пределами одной лишь Москвы и анализирует не только оппозицию, показывая сложную и меняющуюся картину отношений российского общества и государства, а также возвращая политику в центр этой картины.