Новое платье империи: история российской модной индустрии 1700−1917 by Кристин Руан (review)

Книга Кристин Руан явилась важным шагом в создании целостной картины истории моды и, опосредованно, портновского ремесла в России XVIII – первой четверти XX вв. В нашем распоряжении имеется не так много книг, в которых прослеживалось бы развитие моды в России на протяжении более чем двухсот лет.¹ Широкое понимание моды и длительный хронологический охват позволяют рассмотреть этот феномен с точки зрения городского ремесла и крестьянских промыслов, мануфактуры, текстильной промышленности и промышленного производства готовой одежды, женского ремесленного образования и социального положения швеи. Исследование модной индустрии подразумевает внимание к гендерным аспектам портновского ремесла, социальному положению портных, профсоюзному движению (особенно в первую русскую революцию 1905–1906 гг.) и т.д. Руан включает в свой анализ и появление модных магазинов и журналов мод, и изучение изменений потребительской культуры и предпочтений во вкусе, вплоть до использования одежды как средства национальной самоидентификации. Во введении к книге Руан дает краткий обзор основных тематических блоков, тем самым систематизируя широкий спектр перечисленных выше аспектов понятия “моды”: мода и этническая принадлежность (C. 16-21), мода и социальный статус (C. 21-25), мода и гендер (C. 25-28), мода и капитализм (C. 28-31). Эта систематизация нужна автору для “детального анализа социальных, экономических и политических сил, которые изменили русскую жизнь в начале XX века” (C. 31).

Столь широкое понимание модной индустрии предполагает и многообразие подходов и терминов, что порой влечет за собой размытость терминологии и необоснованные обобщения. “Эта книга – история революции в российской швейной индустрии” (C. 12) – пишет автор. Но революция в данном случае не кажется бесспорным концептом. Скорее, автор исследует довольно быструю эволюцию платья и индустрии (швейная индустрия появилась почти двести лет спустя после того, как утвердилось массовое машинное производство готового платья, о чем говорит и сама автор, с. 99). В принципе, можно говорить об “индустрии” готового платья и до начала XX века, когда под “фабриками” часто подразумеваются большие ремесленные мастерские, к которым добавляется великое множество портных-одиночек, работавших на условиях субподряда. Эта “индустрия” включала и крестьянские промыслы, т.е. десятки тысяч рабочих рук, выполнявших относительно простые операции. Следовательно, собирательное понятие “швейной индустрии” включает в себя как портновское ремесло, так и фабричное производство, и крестьянские промыслы, что может приводить к подмене понятий – ведь четкой границы между швейной фабрикой и ремесленной мастерской на заре индустриализации не существовало. Эта амбивалентность и гибридность переходных форм позволяет проследить процессы трансформации в ремесленном производстве, однако требует особой исторической чуткости и аккуратности в работе с терминологией. Определенным терминологическим мостиком между портновским ремеслом и швейной индустрией может служить понятие “ремесленной промышленности”, широко применявшееся в XIX – начале XX века. Но автор, видимо, не склонна использовать это понятие. Она находится под влиянием теории модернизации, предполагающей автоматический “упадок ремесла” в ходе безусловно прогрессивной индустриальной революции. При этом забывается, что качество ремесленного изделия имеет вневременной характер, а механизация швейной индустрии и потогонное производство одежды привели как раз к падению качества. Недифференцированное использование терминов не дает ясной картины функциональной нагрузки, которую несли (цеховые) мастера, кустари-одиночки или купцы в процессе развития моды и портновского ремесла.

В первой главе Руан начинает с петровского времени и приписывает реформу платья исключительно “волеизъявлению самодержца, не думавшего о народе” (C. 35). Но, как мы знаем из исследований М. М. Крома, понятия государства и народа в представлении Петра являлись синонимами.² Автор слишком упрощает процессы появления “нового платья” в России, отводя исключительную роль в этом Петру I и низводя элиты российского общества до роли слепых и подневольных исполнителей (C. 35). Гораздо корректнее было бы сосредоточиться на сложном взаимодействии самодержца, элит и широких слоев населения, без которого ни один проект Петра не был бы реализован. Более того, Алексею Михайловичу и Федору Алексеевичу, предшественникам Петра I, приходилось прилагать усилия по сдерживанию интереса московских элит к “новому” (“польскому”) платью.³

Анализ петровских реформ в сфере моды автор сопровождает видеорядом платья второй половины XIX в. Может создаться впечатление, что так одевались со времен Петра, хотя с начала XVIII века мода в России прошла множество ступеней развития и смены стилей (C. 35-36). В этой главе Руан делает важные выводы о значении табели о рангах для возникновения рынка “европейского платья” и о важности Петербурга как пространства для ношения нового платья (C. 36, 38). Однако эти выводы иллюстрирует портерт начальника санкт-петербургской Михайловской артиллерийской академии в форме конца XIX – нач. XX в., которая принципиально отличалась от униформы петровского времени.

Зарождение “модной индустрии” напрямую связано с “ремесленной промышленностью”, а значит, касается вопросов ремесленного и цехового развития в столичных Санкт-Петербурге и Москве, а также в губернских и уездных городах. Говоря об этом, автор некорректно представляет ремесленные цеха как “гильдии иностранных предпринимателей” (C. 43).⁴ Вдобавок, она непродуманно использует термины “мастерские”, “магазины” и “ателье”, на самом деле обозначающие разные и порой хронологически не синхронные формы производства и хозяйствования. Скажем, для петровского времени речь должна идти о портновской ремесленной мастерской, которая в последующие десятилетия могла эволюционировать в мастерскую с магазином. С конца XVIII века и на протяжении XIX века доминирует магазин (C. 43). Магазинами, как правило, владели купцы, нанимавшие портных, работавших при магазине. Открыть магазин при мастерской могли и портные мастера, обязанные в таком случае записаться в купеческую гильдию. Поэтому часто портной мастер мог быть купцом второй гильдии. Ателье появляются в конце XIX века, как и модельеры, причем часто в качестве последних выступали ремесленные мастера.⁵ Говоря о нескольких типах швейных заведений, автор не уточняет классификации владельцев по их социальному и профессиональному признаку, ограничиваясь замечанием, что “портные могли работать в одиночку или всей семьей” (C. 53).

В первой главе книги довольно подробно рассказывается об учениках, подмастерьях и мастерах (C. 44-63), прежде всего – цеховых ремесленниках. Автор активно использует ценный источник того времени – книгу портного мастера Василия Резанова (а не Рязанова, как в переводе), вышедшую в 1847 г. (C. 44).⁶ Нам сложно принять авторскую интерпретацию взаимоотношений русских и иностранных ремесленников, которые в книге характеризуются исключительно как “жесткая борьба” (C. 59), “ревность и ненависть” (C. 60), “национальная рознь”, “антагонизм” (61), “игнорирование” (C. 61) и “немецкое ‘засилье’” (C. 150, 335-347). Такой взгляд не позволяет понять роли технологического трансфера в портновском ремесле и значения иностранных ремесленников как носителей технологий. Особенно в Петербурге и Москве работа иностранных ремесленников служила эталоном для русских портных вплоть до Первой мировой войны. В космополитичном “европейском” Санкт-Петербурге в модной отрасли на протяжении многих десятилетий доминировали иностранцы. Руан, к примеру, упоминает правительственный указ 1897 года, предписывавший владельцам магазинов переводить все французские и немецкие названия для тех, кто не знал иностранных языков (C. 189). По-видимому, ранее такой необходимости не было.

Нельзя согласиться и с утверждением автора, что “магазины Петербурга были единственным источником модных вещей в XVIII и начале XIX века” (C. 189). Известно, что в XVIII веке, несмотря на возросший импорт одежды из-за границы, в СанктПетербурге полковые, частные и крепостные портные удовлетворяли массовый спрос на одежду европейского фасона при дворе, среди дворянства, военных и гражданских чинов. Российские мастера не оспаривали положительного влияния иностранцев на развитие портновского ремесла, а пытались им подражать и превзойти в мастерстве. Это справедливо и по отношению к упоминаемым в книге мастерам русского портного цеха Резанову и Карлу Кесснеру. Так, Резанов писал: “В изобретении мод мы отдаем полную справедливость иностранцам: тут видна затейливость их ума, заметна какая-то роскошь и прихоть”.⁷ Оба мастера критиковали не иностранцев, а русских помещиков, не желавших давать начальное образование детям, которых направляли в обучение ремеслам.⁸ Не только Резанов и Кесснер понимали значение начального образования для ремесленных учеников и его связь с качеством ремесленной продукции. Об этом говорили и писали старшина ювелирного цеха Гронмейер (1843), ремесленный голова русских цехов (1856–1859) и портной мастер Никита Максимович Комаров (1856, 1858) и другие.⁹ Утверждения автора о том, что “иностранные портные игнорировали жалобы русских коллег”, что “антагонизм между русскими и иностранными мастерами не утихал” (C. 61), упрощают ситуацию и искажают характер отношений между русскими иностранными мастерами, неверно представляя их как национальный антагонизм. Так, ремесленный голова русской ремесленной управы Комаров, который, вопреки мнению автора книги, не был государственным чиновником,¹⁰ реагировал не на факт национального противостояния, а на низкий образовательный уровень российских портных. В 1858 г. он обратился не к городскому совету (как утверждает Руан, С. 61), а в ремесленное отделение городской думы, и не с петицией (ibid.), а с предложением издания журнала и открытия воскресной школы (C. 62).¹¹ Утверждение автора, что “создание воскресных школ не получило поддержки”, тоже не соответствует действительности. Инициативу Комарова полностью поддержали власти и ремесленная управа.¹² В основанной школе, кроме общеобразовательных предметов, преподавались ремесла.

Действительно, в докладе городской думе по ремесленному отделению от 5 июня 1858 г. Комаров указывал на сложившееся в публике устойчивое мнение, что русский ремесленный про-дукт хуже иностранного. Ремесленный голова отмечал, что хотя это мнение основывается на предрассудках, во многих случаях оно справедливо.¹³ Лучший способ повысить качество продукции он видел в развитии не только профессионального, но и общего образования ремесленников. Неточно пересказанное содержание обращения Комарова на английском языке исказило смысл оригинала. Комаров говорит не о “сконцентрированн[ой] вокруг иностранных мастеров масштабн[ой] торговл[е], требу[ющей] меньшей затраты сил, но принос[ящей] больше прибыли” (C. 62), а о том, что иностранцы контролируют ремесла: “…иностранцы же, напротив того, сосредоточили в руках своих ремесла в обширном размере, требующие гораздо менее труда и более приносящие прибыли” (Ibid.).¹⁴ В целом, и Резанов, и Комаров вели речь не столько об антагонизме между русскими и иностранными ремесленниками, сколько о способах преодоления структурных проблем, в решении которых должны были участвовать и иностранные ремесленники, как носители технических знаний и секретов. Жесткая конкуренция с иностранными ремесленниками и их лидирующее положение в промышленности были результатом естественного развития “ремесленной промышленности”¹⁵ в XVIII–XIX вв., когда российское ремесло вышло на новый организационный и качественный уровень.

Говоря о рассмотрении автором этой проблемы, хочется отметить риторическое злоупотребление такими понятиями, как “немецкое засилье” или “иностранное засилье”. В контексте истории моды эти понятия не стоило бы использовать для периода до начала ХХ века и даже до Первой мировой войны, когда они инструментализируются военной пропагандой в целях мобилизации и национализации общественного мнения и создания образа внешнего и внутреннего врага.¹⁶

Употребление Руан понятия “иностранной фирмы по пошиву одежды” тоже может вводить в заблуждение. Автор имеет в виду иностранных портных, большинство которых приезжали в СанктПетербург и Москву и якобы вступали “в созданную в 1818 г. гильдию иностранных предпринимателей” (C. 59). Видимо, переводчик допустил здесь смешение понятий купеческих гильдий, иностранных ремесленников и не существовавшего в то время понятия “предприниматель”. Попытаемся разобраться, о чем же идет речь, тем более что мне не удалось идентифицировать указ 1818 г., на который ссылается автор. Видимо, имеется в виду Мнение Государственного совета “О подати с иностранных ремесленников в столицах” от 12 августа 1818 г.,¹⁷ регулировавшее этот вопрос и снимавшее запрет на прием в цехи иностранных мастеров (установленный сенатским указом от 22 мая 1817 г.¹⁸). Началом цеховой организации в России Руан ошибочно называет 1721 год, ссылаясь при этом на “устав гильдии от 1721 г.”.¹⁹ Разделение городского населения на две гильдии в уставе свидетельствует, что законодатель находился в поиске наиболее приемлемой формы организации ремесленников в городах, пока не остановился на цехах.²⁰

Многие предприниматели – ге-рои книги – начинали как успешные портные. Только потом кто-то, как И. П. Лидваль (Юхан-Петер Эрссон Лидваль), становился “владельцем магазина” или “владельцами фирмы”, как братья Фолленвейдеры в конце XIX – начале XX веков (C. 54). Интересно, что приехав в Петербург, Лидваль вначале устроился работать в русскую мастерскую.

В силу своего особого социального статуса и высокой социальной активности иностранные ремесленники часто выступали с инициативами по улучшению положения ремесленников вообще. Так, в 1849 г. прусский подданный, портной иностранного ремесленного цеха Эдуард Дитрих (Eduard Dietrich) подал прошение об устройстве в Санкт-Петербурге “ремесленного справочного места” (Руан на с. 60-61 ошибочно пишет, что прошение было подано на имя “муниципальных чиновников”, в то время как документ поступил в министерство внутренних дел). Аналогичные прошения несколько лет спустя подавали уроженцы Митавы портные Карл Кесснер (1854) и Оттомар Пауль (1861). Все они получили отказ.²¹ Кокушкин также докладывал на ремесленном съезде о необходимости организации ремесленного бюро (1900). Подобные инициативы, как правило, не получали поддержки в правительстве. С другой стороны, в вопросе создания ремесленных или справочных бюро русская и иностранная ремесленные управы выступали единым фронтом против прогрессивных предложений мастеров, боясь, видимо, дополнительной конкуренции с их стороны.

Многие иностранные мастера являлись “истинно русскими патриотами”. Скажем, издатель “Вестника моды” Н. П. Аловерт, отца которого подобрали мальчиком рабочие на рудниках Алаверды, в годы Первой мировой войны апеллировал к патриотическим чувствам читательниц, призывая их отказаться от новостей моды из Берлина, а получать их напрямую из Парижа. Данную риторику Аловерт использовал для получения конкурентного преимущества перед своим бывшим учителем, немцем Германом Гоппе, издателем популярного “Русского базара”, с которым он теперь состоял в жесткой конкуренции. Редактор другого журнала, “Мужская мода”, немец Фридрих Юргенс, жаловался своим читателям на то, что “не мы, русские, даем моду покроя европейского платья, а сами заимствуем моду с запада Европы”. Подобная ситуация с “патриотизмом” в профессии вряд ли иллюстрирует “немецкое засилье” и антагонизм между “русскими” и “иностранными” портными. Скорее, она предполагает проблематизацию национальной идентичности и конкуренции, а также собственно истории модной индустрии. Так, призывая очистить русскую модную индустрию от “немецкого” влияния, Николай Аловерт стал жертвой собственных “маркетинговых ходов”. Вскоре после начала войны он признал, что новые рисунки будут отражать не русский, а британский вкус, так как теперь они доставляются не через немецкие, а через английские издания (C. 330-331).

Во второй и третьей главах книги подробно рассказывается о развитии индустрии готового платья, изменившемся положении женского труда и о внедрении новых технологий в производство одежды. Здесь сомнения вызывает вывод автора а том, что индустриальное массовое производство одежды и механизация процесса обесценили труд профессионала (C. 102). Ведь в то время, как внедрение швейных машин, системы выкроек и стандартных размеров открыли массовый доступ к более качественной и недорогой одежде, спрос на дорогую и качественную одежду тоже рос. Этому способствовало увеличение представителей среднего класса среди потребителей, особенно в столицах и губернских городах, где выросло и абсолютное число портновских мастерских. Клиенты с определенным запросом на качество и индивидуальность остались верны портным мастерам и модельерам. При этом развивающееся массовое производство одежды позволяло представителям низших слоев копировать идеальные образцы городского жителя, дворянина или буржуа. Анализ этих процессов у Руан подводит к выводу, что с развитием массовой индустрии готового платья портновское ремесло вступило в перманентный кризис, особенно после 1900 г. (C. 100), и ему суждено было сойти на нет, покорившись диктату рынка. В действительности портные приспосабливались к новым условиям, модернизировали производство, объединялись в профессиональные организации помимо цехов и налаживали связи с коллегами из Франции, Бельгии, Германии и других европейских стран.

Парадигма кризиса, на самом деле, вытекает не из фактического материала, а из методологической установки автора, разделяющего взгляд на ремесленное производство как на архаику. Эта установка аналогична ожиданиям исчезновения традиционного театра, бумажной книги и газеты с распространением кино, радио, телевидения и интернета. Однако эти формы искусства и медиа продолжают существовать. Сегодня все чаще говорят о возрождении ремесла, поставленного на современные технологические рельсы.

Статистика по Петербургу, которую приводит Руан (C. 179), свидетельствует как раз о расцвете портновского ремесла. Здесь автор пользуется термином “ателье”, но под ним подразумевается, прежде всего, ремесленная мастерская (поскольку в переписях термин “ателье” отсутствует). Методы работы автора с данными переписей стоит оговорить особо. Скажем, на странице 59 Руан говорит о “более 37.000 портных” в столице по Петербургской переписи 1869 г. Поправляя себя на странице 179, она указывает, что в данную цифру входят мужчины и женщины, так или иначе работавшие с платьем (потому что собственно портных было намного меньше). Сравнив статистические данные переписи по трем категориям – отраслям, возрастам и сословиям, – мы получили еще более низкие цифры. Число занятых в производстве одежды составляло от 17.674 до 21.457 человек. В графе “промышленность обрабатывающая” в рубрике “производство одежды” указано 21.457 человек мужского и женского пола, к которым, вероятно, были причислены и несовершеннолетние работники, т.е. ученики. Группировка по возрастам дает цифру в 17.674, так как здесь перечислены лишь хозяева, рабочие и одиночки. И, наконец, группировка по сословиям дает 18.595 человек. Но во всех трех случаях цифры слишком далеки от указанной в монографии 37.000 “портных”, куда входят и “торговцы готовым платьем”.²²

В шестой главе дается удачный и сжатый рассказ о национализации русской культуры со времен правления Екатерины II до 1917 г., о поисках русской самобытности и смешении русской культуры с европейской (C. 225-271). Руан подчеркивает сложность выстраивания национального канона в имперском контексте (C. 257), обращая внимание на неоднозначное сочетание процессов профессиональной и национальной самоидентификации. Так, она прослеживает истоки профессионального движения работников швейной промышленности в мобилизации еврейских портных из черты оседлости (C. 275-309) и во взаимодействии и взаимовлиянии борьбы за свои права русских и еврейских рабочих.²³ Руан также обращает внимание на то, что начало профсоюзного движения в России связано с самоорганизацией подмастерьев из портновских и металлообрабатывающих ремесленных мастерских (C. 286, 288-295).

В заключение отметим, что, несмотря на порой проблематичную терминологию и концептуальные огрехи, Руан написала важную книгу, которая будет интересна не только профессиональной, но и широкой аудитории. Автор сумела показать основные тенденции в развитии модной индустрии в России и роль в ней иностранцев. Последние не только инвестировали капитал и иностранные модные стандарты. Иностранные портные – ремесленники, мастера – привносили знания и технологии, становились подданными империи и вливались в ее промышленный и рабочий класс (C. 331).