“Про-фессионалки”, “арфистки”, “лю-бительницы”: публичные дома и проститутки в Казани во второй половине XIX – начале XX века by Светлана Малышева (review)

История сексуальности, столь плодотворно развивающаяся в за-падной историографии последние десятилетия, в России практически отсутствует. Достаточно сравнить в количественном отношении ре-зультаты поиска, которые выдают электронные каталоги Российской Государственной Исторической Библиотеки и библиотеки Йель-ского университета за последнее десятилетие.¹ Разница в сотни ссылок – и не в пользу российской историографии. Такие сюжеты, как проституция, гомосексуаль-ность, интимность и ее границы при разных режимах власти, от-ношение к насилию, медикализа-ция и патологизация сексуальных меньшинств, – нечто большее, чем возвращение голосов тем, кого Ми-шель Фуко называл “бесславными людьми”.² Этот благородный пафос не должен затемнять другую, не менее важную черту – принци-пиально новый взгляд на общество как множество групп со своими интересами и повестками дня, на-сыщающий и усложняющий наш взгляд на прошлое. Феминизм вто-рой волны, развитие социальной истории, микроистории, после-военный отказ от метанарратива и поворот к обычному человеку спровоцировали грандиозный историографический поворот, масштабы и эффекты которого еще предстоит оценить.

Взгляд на сексуальность со стороны гуманитарной науки на-чал формироваться в дореволюци-онной российской историографии с развитием земств и их политики, нацеленной одновременно на кон-кретную работу по исправлению социальной реальности и созда-ние инфраструктуры в провинции и на осмысление ключевых про-блем, с которыми столкнулись образованные и амбициозные земские деятели, – проституция, низкий уровень медицинской по-мощи в деревнях, сифилис, негра-мотность. Среди ярких земских представителей и в целом лидеров общества преобладали не столько гуманитарии, сколько люди очень разнообразного спектра про-фессиональных знаний: медики, инженеры, агрономы, психиатры, статистики и, конечно, юристы. Именно они впервые начали ос-мыслять упомянутые явления не только в медицинском и мораль-ном, но в более широком гумани-тарном контексте, анализируя вза-имосвязь между патриархальными нравами российского общества, положением женщины, уровнем медицинской грамотности и тем-пами секуляризации.³ Что касается профессиональных российских историков, то они к этим сюжетам не притронулись, и дело не только в том, что историки брезговали браться за упомянутые темы, но в уровне развития исторической науки в тот период, причем не эксклюзивном для России, а характерном для общеевропейской историографии в целом. В дофу-колдианской гуманитарной науке сексуальность еще не мыслилась как категория историческая.⁴

Тем не менее, некоторым спе-циалистам удалось выйти на но-вый уровень понимания проблем, терзавших российское общество во второй половине XIX века и приблизиться к их решению, ра-зомкнув герметичную концепцию “морального падения” женщины, устраивающую в принципе и власть, и медиков, которые всегда могли оправдать неудачи в борьбе с сифилисом, эссенциально со-славшись на “положение вещей”.⁵ Многие обращались к истории яв-ления и публиковали монографии об истории проституции как соци-ального феномена.⁶ О повышенном интересе общества к вопросам по-ловой свободы и сексуальности во второй половине XIX века и связи этого интереса с вопросом о власти пишет в своей монографии Лора Энгельштейн.⁷ К концу XIX века российские медики вслед за евро-пейскими “открыли” гомосексуала и окончательно патологизировали проститутку. Широко дебатировал-ся вопрос сексуальных отклонений и их природы, тема половой свобо-ды и ее последствий интересовала не только профессионалов, но и образованное общество в целом. Роман Чернышевского “Что де-лать”, опубликованный в 1863 году, отражал общественную тревогу и включенность в темы, которые до сих пор в российском обществе от-крыто и детально не обсуждались.

В первое десятилетие боль-шевистской власти осмысление вопросов пола и сексуально-сти вышло на новый уровень. Аболиционистская сексуальная политика советских властей не знала аналогов в мире⁸: была де-криминализована гомосексуаль-ность, кровосмешение перестало быть предметом законодательного регулирования, но ярче всего от-ношение новых советских властей к вопросам сексуальности демон-стрирует полное доверие к специ-алистам и делегирование медикам полномочий по решению слож-нейших вопросов половых де-виаций. Например, до этой поры носившие стигмат социальных парий интерсексуалы,⁹ которые или вынуждены были скрывать свое состояние, если знали о нем, или же подвергались унижению в родной общине и встречали в высшей степени настороженное отношение церковных властей, теперь, в советской России, по-лучали не только право поменять паспорт (1926), но и медицинскую помощь, которая варьировалась от хирургического вмешательства до психологической терапии; и все это за счет государства.¹⁰ Раннесоветская политика в об-ласти сексуальности и гендера во многом предвосхитила новейшие инклюзивные практики в отно-шении сексуальных меньшинств западных государств, значительно опередив свое время.

Сталинский правый поворот, начавшийся с рекриминализа-ции мужской гомосексуальности (1933) и запрета абортов (1936), оборвал динамично развивав-шийся дискурс восприятия сек-суальности в социогуманитарной плоскости. По сути, ни россий-ское общество, ни гуманитарная наука этот разрыв до сих пор не преодолели. Сталинская полити-ка по вытравливанию из обще-ственной повестки дня любого индивидуального или группового голоса и во многом насильствен-ное насаждение абстрактного высказывания от лица единого советского народа укрепили в российской ментальности непри-емлемость упоминаний о личном в публичном пространстве. Лозунг второй волны феминизма в США в 1970-е годы “личное – это по-литическое”, оказавший огромное влияние на гуманитарную науку и, в частности, на историю, о чем во многих своих интервью повторяет профессор Джоан Скотт,¹¹ легити-мировавшая термин гендер в исто-рической науке, в современной России вызывает рефлекторное отторжение. Особенно ярко эту раздвоенность личного как запрет-ного для анализа и не связанного с публичным демонстрирует фраза министра культуры РФ Медин-ского о композиторе Чайковском: “Петр Ильич Чайковский никогда не был гомосексуалистом. Он был одиноким человеком, которому, увы, не удалось найти ту един-ственную и неповторимую жен-щину, с которой можно связать свою жизнь”.¹² И это несмотря на прямую речь Чайковского, переданную в его давно опубли-кованных дневниках и переписке с братом.

Западная историография, обо-гащенная феминистским дискур-сом, активно исследовала тему проституции, ненормативной сексуальности, историю меди-цинской патологизации начиная с 60 годов XX века.¹³ Социальная история, микроистория, активное применение гендерной методо-логии за несколько десятилетий значительно изменили эту исто-риографию и содержательно, и количественно. Если история проституции начиналась как исто-рия проститутки, то со временем акценты сместились, – история проституции перестала быть замкнутой на самой себе и оказа-лась чрезвычайно продуктивным ракурсом для историков, позво-лившим выйти на темы секуля-ризации общества, историчности понятий о морали и обществен-ных нравах, связи типа власти с отношением к женщине и воспри-ятием ее обществом, уязвимости определенных групп населения и вседозволенности других. Исто-рия проституции перестала быть историей проституток и оказалась включенной в более широкий кон-текст социальной истории.¹⁴

Российская историография проституции насчитывает всего несколько названий. Симптома-тично, что петербургские исто-рики Наталия Лебина и Михаил Шкаровский обратились к этой теме,¹⁵ уже будучи состоявши-мися профессионалами с мно-жеством опубликованных работ за плечами. Их работа, а также монография А. Ильюхова,¹⁶ пре-тендующая на охват явления за два с половиной века, написаны в позитивистском ключе и пред-ставляют собой чрезвычайно богатые с источниковой точки зре-ния описания отношения властей к проституции и проституткам,¹⁷ а также их попыток контролиро-вать это явление. Нарратив этих монографий не выходит за рамки описываемой проблематики и снабжает читателя чрезвычайно важными наблюдениями, однако угол зрения, который предлагают авторы, совершенно исключает более сложный взгляд на прости-туцию и ее связь с властью, нра-вами и типом отношений между властью и обществом.

Казанский историк Светлана Малышева уже обращалась к теме проституции на архивном материале города.¹⁸ Ее книга яв-ляется более развернутым взгля-дом на проблему, содержит пять глав, а также нескольких таблиц, составленных на основе офици-альных и архивных документов. Она отличается от предыдущих работ не радикальной, но все-таки частичной коррекцией взгляда на проблему. Малышева пишет не историю проституции в Казани, легализованную в Российской империи в 1843 году, но пытается понять (или по крайней мере де-кларирует это как задачу), какое место проституция занимала в культуре повседневности города и как сопрягалась с социальной реальностью городского общества в целом. Особенно интересным представляется анализ взаимоот-ношений и конфликтов русского и татарского населения по вопросу работы публичных домов.

Первая глава монографии “Ло-кализация в городском простран-стве публичных домов и ‘Тайных притонов для распутства’” ана-лизирует топографию города и особенности встраивания в нее официально разрешенных пу-бличных домов, число которых с середины века только растет. Эти публичные дома были локализова-ны в полупрестижных мещанских районах, не сильно отдаленных от аристократических кварталов. Несмотря на жалобы жителей, власти сознательно не выводили притоны на окраины, так как в таком случае, объясняли полицей-ские чины, их сложнее было бы контролировать. В самой первой главе проявляется ригидность языка для анализа дискурса сексу-альности: “Язва проституции про-никала во все слои российского общества, невзирая на националь-ности и конфессии”,¹⁹ – пишет историк. Любопытно, что такой патологический язык был особен-но характерен для историографии конца XIX века, то есть времени, которое анализирует работа; мно-гие социальные явления воспри-нимались в биологизированном ключе, а концепция “заражения” являлась парадигмальной для осмысления cовременности не только для психиатров и медиков, но и для писателей, философов, поэтов.²⁰ С того момента социаль-ные науки шагнули далеко вперед, в том числе и в России, однако аналитический язык российских историков, когда речь заходит о сексуальности, оказывается во многом погружен в дореволюци-онный дискурс, шаткий и не опре-делившийся со взглядом на то, кто же такая проститутка – жертва обстоятельств или извращенная искусительница? Похоже, что ав-тор монографии этот вопрос перед собой не ставила вовсе. В качестве синонима слова “проститутка” Малышева часто использует сло-восочетание “жрицы любви”, а также – “торговля любовью”, “индустрия развлечений”, “древ-нейшая профессия” (хотя инсти-туализация проституции в России зафискирована лишь в середине XVIII века в Петербурге), калам-бурит – “рабочая ночь”, “трудовой ритм”. Очевидно, эти выражения не являются заимствованиями из источника, впрочем, и заимство-вания из источника берутся авто-матически. Терминологическая неряшливость свидетельствует о более глубокой проблеме – не-критичности по отношению к источниковому материалу второй половины XIX века. Отсюда ощу-щение анахроничности работы в целом. Например, во второй главе монографии “Маркирование ‘про-странства разврата’. Интерьеры и быт борделей” автор описывает устройство публичных домов, детали быта, тайные знаки, по которым посетители узнавали, работает ли заведение. Малы-шева замечает, что хотя декор и вместительность публичных домов серьезно варьировались, непременным атрибутом любо-го заведения был общий зал, “в котором осуществлялся ‘выбор товара’”.²¹ Чей это термин – ис-точника? Если да, то какого? Или же это авторская терминология? Позиция Малышевой по отно-шению к объекту исследования абсолютно не отрефлексирована: сквозит и брезгливость, и жалость одновременно. Подобная дистан-ция обрекает историка на слепое следование за источником, мешая выйти за его пределы.

В публичных домах официаль-но запрещалось вывешивать пор-треты высочайших особ, тогда как иконы дозволялись. В казанских публичных домах, по большей части очень бедных, не хватало кроватей, а быт был скромным и непритязательным. Там могла звучать музыка, по предписанию – только фортепианная, однако, судя по всему, она мало подходила атмосфере. Обычно в публичных домах работали тапер и скрипач, в более богатых выступали целые оркестры. Интересным и много-обещающим является наблюде-ние Малышевой о неочевидной связи между проституцией и большой культурой. Оказывается, татарские публичные дома сами становились очагами культуры, в них рождался оригинальный музыкальный фольклор, который в конце XIX века начали фикси-ровать первые граммофонные пластинки. Они пользовались огромной популярностью, а неко-торые записи даже обретали ста-тус народной песни, притом, что происхождение многих песен для публики было очевидным и у не-которых вызывало недовольство.

Один из вопросов, который автор выносит на рассмотрение, – место проститутки в публичном пространстве. Какие ограничения накладывал на нее статус, когда она покидала публичный дом? Или, напротив, ее статус рас-ширял рамки дозволенного? К сожалению, на этот вопрос автор отвечает, пользуясь регламен-тирующими источниками. Так, известно, что проститутке пред-писывалось скромно вести себя в общественных местах, а также запрещено было появляться в бельэтаже театров.²² Насколько строго соблюдалось это правило, как реагировали на него осталь-ные горожане?

В третей главе “Проститут-ки: ‘ассортимент’ рынка про-дажной ‘любви’”²³ исследуются групповые и индивидуальные траектории биографий женщин, общее и особенное. Татарские проститутки, помимо других при-чин, объясняли свое вовлечение в проституцию желанием обрести свободу. Одна из женщин отве-тила конкретнее: она “не хотела быть второй женой”.²⁴ Предосуди-тельность проституции, по словам Малышевой, была далеко не столь однозначной и непременной и зависела от социальной страты. Отношение низших и средних слоев общества к этому занятию описывается целой палитрой от-тенков – уважение, признание, допущение этого занятия для себя и родственниц, однако это характерно по большей части для городской среды. Деревня, с более плотным религиозным и общин-ным контролем, реагировала ина-че. Именно мещанки и крестьянки доминировали в официальных списках проституток, которые вели власти и которые анализи-ровала Малышева. Третью катего-рию составляли солдатские жены и дочери. В списке 1871 года так-же фигурирует восемь дворянок, однако никаких подробностей о них автор не приводит. К концу века крестьянки единолично до-минируют среди проституток, отражая и одновременно явля-ясь следствием общеимперской тенденции оттока населения из деревень в города.

Любопытен анализ взаимоот-ношений легальных проституток и так называемых одиночек, которые не регистрировались в полиции. По словам Малышевой, несмотря на то, что грань была тонка, женщины из этих кате-горий относились друг к другу враждебно. Очевидно, последние считали себя более свободными и не связанными унизительными обязательствами постоянных ме-дицинских осмотров и контроля, вторые, жившие в легальных публичных домах, воспринимали свой статус как более высокий, называя одиночек “босявками” и “венеричками”.²⁵

Первая мировая война, ин-фляция и голод спровоцировали рост нелегальной проституции и в целом изменили представления об интимности и границах до-пустимого. Малышева приводит любопытную деталь – проститут-ки в образе сестер милосердия, выдвигавшиеся в прифронтовые зоны, дискредитировали образ “настоящих сестер милосер-дия”²⁶ – и ссылается на мужчин – участников войны. Интересно, как это явление воспринималось самими женщинами – сестрами милосердия, было ли оно столь распространенным, или же речь идет о другом – об изменении границ сексуального опыта на фронте? Насколько добровольным оно было, и какую роль в этом играл элемент насилия?

Глава четвертая “Содержатель-ницы борделей: ‘посредницы’ на рынке ‘сексуальных услуг’” и пя-тая “‘Спрос’ и потребители услуг проституток” на основе архивных документов воссоздает социаль-ные портреты сводников и свод-ниц, держательниц публичных домов и тех, кто приходил в них. В отличие от содержательницы пу-бличного дома, которая являлась официальной фигурой и часто имела дружелюбные отношения с полицейскими и чиновниками, сводницы и посредницы относи-лись к криминальным элементам и в случае доказательства их вины, осуждались. К ним общество от-носилось однозначно отрицатель-но, именно в них – часто не без оснований – видели провокаторов, менявших жизнь женщин. Со-держательницы публичных домов хотя и контактировали вплотную со сводниками, если и не пользо-вались уважением, то определен-но не являлись маргинальными фигурами. Содержательницами по закону могли быть только ранее не судимые женщины средних лет – между 35 и 60. Они обязаны были жить в том же доме, что и их подопечные. Если они имели детей старше четырех лет, то они должны были жить отдельно, как и другие родственницы, не являв-шиеся проститутками официаль-но. Содержательницы публичных домов, пишет Малышева, как минимум являлись контрагентами власти и, кажется, действительно ощущали себя таковыми. В одном из конфликтных случаев – при жалобах жителей окрестных до-мов о близости сразу нескольких заведений к местной школе – они даже предложили на собственные деньги снять новое помещение для учащихся, причем сделано это было не под давлением полицей-ских: последние просто отказали возмущенным гражданам в рас-смотрении дела.

Число клиентов публичных домов неуклонно росло, услож-нялась и регламентация работы публичных домов. Первоначально в Казани они делились на четыре ценовых категории, затем на три, но в конце концов, пишет Малы-шева, цена стала определяться добровольным соглашением во-влеченных лиц. Расценки, указы-вает историк, были сопоставимы с ценой на билеты в театры и ки-нотеатры. Малышева видит в этом доказательство восприятия властя-ми публичных домов не только с точки зрения контроля над гигие-ной, но и как одного из элементов городского досуга, однако этот тезис никак не обосновывается, и совершенно неясно, насколько осознанно городские власти моде-лировали проституцию как часть культуры развлечений. Офици-альные правила строго запрещали посещения публичных домов не-совершеннолетними, учащимися и кадетами, что только повышало символическую ценность этого поступка в юношеской среде. Если женщины-проститутки все-таки по большей части были предста-вительницами мещан и крестьян, мужчины, посещавшие публичные дома, являлись выходцами их са-мых разных страт: солдаты и их командиры, очень бедные и очень зажиточные горожане, студенты и преподаватели. У Малышевой “вызывает изумление” тот факт, что университетские власти ис-ключительно терпимо относились к студенческим походам в публич-ные дома и дажет поощряли хоро-шо успевавших студентов такими посещениями.²⁷

Монография Малышевой, со-держащая массив статистической информации, добытой из архив-ных источников, сама по себе является важнейшим источником для будущих исследователей про-ституции, однако в целом работа так и не решила поставленные нетривиальные задачи. Причина этого кроется в методологической и теоретической бедности, вы-водящей на первое место анализ официальных статистических данных, который сам по себе не может сообщить ничего нового по сравнению с дореволюционной историографией, а кроме того, ле-гитимирует традиционный взгляд на проституцию, предписывая анахроничные рамки исследова-ния. Чтобы сломать их, необходим аналитический подход, основан-ный на новейших достижениях за-падной историографии в области гендерной истории. К сожалению, в российской историографии – и работа профессора Малышевой это демонстрирует – термин ген-дер до сих пор выступает в каче-стве заменителя термина пол, что совершенно обессмысливает его употребление и ничего не дает для анализа источников. Тем не менее монография привлекает внимание к сюжету, хотя и в крайне конвенциональном ключе. Накопление критической массы подобных исследований рано или поздно спровоцирует пересмотр устоявшейся узкой концепции проституции в России и неизбеж-но приведет к появлению новой истории, к оформлению гендерно чувствительного языка и, возмож-но, к артикуляции политических требований сообществами, кото-рые российские власти, следуя сталинской традиции, стирают с гражданской карты России.