Explorations in the Social History of Modern Central Asia (19th – Early 20th Century) ed. by Paolo Sartori (review)

Сборник “Исследования в области социальной истории современной Центральной Азии (XIX – начало XX века)” представляет собой редкий в историографии региона опыт теоретически осмысленной микроистории. Авторы статей попытались посмотреть на важные сдвиги в общественной и экономической жизни региона сквозь призму текстов. Иными словами, они реконструировали социальные отношения и ментальные структуры (в понимании Школы анналов) простых людей, анализируя главным образом юридические документы, где отразились их “голоса”.

Составитель сборника, Па-оло Сартори (Paolo Sartori) из венского Института иранских исследований, предваряет книгу концептуальным предисловием (“О социальном в истории Центральной Азии: заметки на полях правовых документов”). Начинает он с критической оценки лингвистического поворота в историографии, который обычно связывается с постмодернистской критикой 1980-х годов. Сартори подчеркивает, что внимание к текстуальности источников, их лингвистической и литературной организации вовсе не обязательно требует отказа от стоящего за ними субъекта (формула “нет ничего, кроме текста”). То есть, внимание к форме не должно означать невозможность изучения связанных с текстами фактов социальной жизни. Хотя постмодернисты критиковали левоориентированных историков 1970-х за то, что угнетаемые и эксплуатируемые группы в принципе лишены голоса в доступных науке источниках, Сартори возражает: в постановлениях улемов и документах ханских канцелярий видно, насколько активно действуют и защищают свои интересы даже самые бедные крестьяне и мелкие торговцы.

По мнению ученого, юридические документы дают эгалитарную картину исторического процесса: “шариатские суды и придворные канцелярии занимались главным образом вслушиванием в голоса народа, придавая легитимность ропоту плебеев и записывая болтовню неграмотных”. Это утверждение он аргументирует делом Курбан Ай, некой девушки из горных районов Бухарского эмирата: ее похитили из дома мужчины, за одного из которых ее заставили выйти замуж. После этого Курбан Ай без чьей-либо помощи подала прошение эмиру с просьбой о защите и расследовании разрушившего ее жизнь происшествия, и тот назначил Курбан Ай опекуна и поручил судье (кадию) провести независимое расследование. Сартори подчеркивает: женщина знала, что при всей силе традиционного института “похищения невесты” ее голос будет услышан, и есть шанс добиться справедливости, обратившись к высшему лицу государства.

Социальная история сквозь призму правовых документов по умолчанию остается на микроуровне: это не деяния Тамерлана или Ленина, но кража осла, споры о родниках, месть старшего сына младшему. Судьбы “маленьких людей”, толпившихся в приемных кадиев и чиновников, демонстрируют важность случайности, удачи и риска в историческом процессе. Например, пишет Сар-тори, в Ташкенте в последние десятилетия XIX века истцы, зная о несостоятельности собственных претензий, обвиняли судей во взяточничестве, в надежде на то, что власть имущие скорее поверят в порочность судей, чем в злой умысел истца – и такое безрассудное и заведомо преступное поведение считалось нормальным, хотя и рискованным, способом защищать собственные интересы.

Статьи сборника были написаны по итогам семинара, прошедшего в Галле в декабре 2009 года. Среди авторов сборника – ученые из США, Италии, Великобритании, Германии, Франции и Японии. Всего в книгу вошло девять работ, созданных историками и антропологами на основе материалов, собранных в архивах и библиотеках постсоветских государств (России и среднеазиатских республик), прежде всего – документов на местных языках, написанных арабским шрифтом. Составители подчеркивают, что “большая история” региона слишком сильно опирается на клише советской (или даже имперской) историографии о “баях”, “традиционных” институтах, прогрессивном / реакционном влиянии колониальной администрации на отношения собственности. Эти клише маскируют сложность и неустойчивость реальных практик.

Первые три главы посвящены контактам и конфликтам, связанным с приходом Российской империи в Среднюю Азию. Исследование Александра Моррисона (Alexander Morrison) “Амлякдары, ходжа и мульковые земли в долине Зарафшана после российского завоевания” рассказывает о трудностях, которые российские чиновники Туркестанского генерал-губернаторства испытывали при изучении запутанной системы собственности на землю в регионе. Автор скрупулезно описывает многообразные интерпретации “мулька” – понятия исламского права, обозначающего частную собственность, а также меры, благодаря которым новая власть “перезагрузила” имущественные отношения: ликвидацию института сборщиков налогов (амляк-даров) и лишение части местной элиты (сейидов и ходжа) фискальных привилегий.

Очерк Беатрис Пенати (Beatrice Penati) “Управление сельским ландшафтом в колониальном Туркестане: взгляд с периферии” посвящен экономической истории окружающей среды – а именно политике властей (в начале XX века) относительно неосвоенных территорий Туркестана. В эпоху “хлопкового бума” царская администрация решила прибрать к рукам леса, болота и пустоши, превратив их в собственность государства. Эта мера была призвана поднять налоговые поступления, а также предоставить переселенцам из Центральной России новые ресурсы. Однако, как показывает Пенати, политика госаппарата не была монолитной: в нем действовало множество сил, стремившихся спустить реформу на тормозах. Часть чиновников была убеждена, что даже необработанные земли должны принадлежать местным жителям (а не быть конфискованными), другие же опасались всплеска недовольства и крестьянских бунтов. Наконец, реформу тормозил и медленный ход землемерных работ, которые начались еще в 1870-х и из-за недостатка средств так и не были завершены.

Статья Акифуми Шиои (Akifumi Shioya) “Кому следует управлять амударьинской водой? Споры об ирригационных концессиях между Россией и Хивой, 1913–1914” переносит читателя в Хорезм начала ХХ века. Тогда при участии русского аристократа (князя Андроникова), инженера-ирригатора Ермолаева и богатого инвестора (Путилова, президента Русско-Азиатского банка) затевался проект большого сельскохозяйственного поселения на берегу Аму-Дарьи, где выращивались бы хлопок и люцерна. Четвертым действующим лицом в проекте был хивинский хан Асфандияр: продав русским государственные земли (мамляка-и подшохи), он поддержал де-факто первый приток российских инвестиций в экономику ханства. Однако власти империи “продавили” новые правила водопользования, согласно которым Амударьинский отдел Туркестанского края получал монопольные права на орошение новых земель. Хан уступил, но в результате утратил всякий интерес к проекту, проигнорировал строительство и, тем самым, неявно “дал отмашку” туркменским племенам, которые и разграбили все поселение во время одного из своих набегов.

Главы с четвертой по седьмую посвящены сдвигам в общественном устройстве казахских и киргизских племен – опять же, под влиянием российского завоевания. Дэниэл Прайор (Daniel G. Prior) в статье “Статус и власть среди северных киргизов: термины и связанные с ними проблемы, 1845–1864” реконструирует рождение новой элиты среди киргизов Тянь-Шаня, манапов. На основе филологического и лингвистического анализа источников ученый убедительно доказывает, что манапы “родились” среди небольшой группы аристократов (биев), которые воспользовались потребностью российской администрации в адекватных представителях местных элит, с которыми можно было бы заключать договоры, давать поручения и т.п. Таким образом, появление мапапов Прайор объясняет попыткой киргизской элиты представить российским чиновникам местный эквивалент уже знакомых им казахских султанов.

Аналогичный подход – согласно которому социальные категории рождаются в конкретных и зачастую спонтанных действиях индивидов и лишь потом обретают четкость и определенность в документах и интерпретациях внешних акторов – реализует и Светлана Жаксон (Svetlana Jacquesson). Ее глава, “Перфор-манс и поэтика в поминальных пирах киргизов: дискурсивное конструирование категорий идентичности”, повествует о дискурсивном конструировании идентичности северных киргизов во время поминальных трапез (аш). Работа “Использование казахских писем на тюрки для реконструкции местной политической истории 1820–30-х годов” известного специалиста по истории Казахстана Вирджинии Мартин (Virginia Martin) посвящена трем письмам казахских чингизидов, написанным в начале XIX века. Микроисторические эпизоды, о которых повествуют эти письма, помогают ученому лучше понять казахскую точку зрения на приход Российской империи. Письма принадлежат ханской вдове Айганым и ее сыну. Айганым жалуется властям на то, что простолюдины оттеснили чингизидов от власти, и представляет себя в качестве посредника, защищающего “своих людей” от тягот нового порядка – но при помощи новых же властей.

Последние три статьи показывают нам изолированные от влияния империи среднеазиатские сообщества. Аллен Франк (Allen J. Frank) представил перевод воспоминаний татарского шакирда Ахмада аль-Барангави, посвященных одному лету, проведенному среди казахов Бухарского ханства (у него не было денег на поездку домой, и поэтому он отправился на заработки к кочевникам). Ученый подчеркивает, насколько далеки взгляды шакирда от позиций русских и местных интел-лигентов-джадидов, уверенных в косности и отсталости кочевых народов: аль-Барангави подчеркивает благочестивость и религиозную грамотность казахов (“Месяц среди казахов Бухарского эмирата: заметки об исламском знании в среде кочевников”).

Андреас Уайльд (Andreas Wilde) анализирует документы канцелярии бухарского хана, связанные с назначением сельских старейшин (аксакалов), и подчеркивает, насколько обилие рескриптов и указов о назначениях лишь маскирует слабость центральной власти в XIX веке, вынужденной, по сути, подтверждать выбор местных элит (статья “Создавая фасад деспотического государства: аксакалы в Бухаре конца XIX века”). Последнее эссе Томаса Уэльсфорда (Thomas Welsford) “Отцы и дети: перечитывая частные документы из самаркандского архива”) возвращает читателя к темам и проблемам, обозначенным в предисловии. Ученый пытается воссоздать линию событий, связанных с имущественными отношениями и тяжбами одной самаркандской семьи – по письмам отца и старшего брата. Эти документы показывают парадоксальный – с точки зрения парадигмы “традиционного” общества с тесными “клановыми” связями и взаимной поддержкой членов одной семьи – индивидуализм. Отец семейства, его братья и дети ведут свои дела самостоятельно, в разных сферах, не просто не помогая, но зачастую в ущерб друг другу. Работа Уэльсфорда, пожалуй, ближе всего к заявленным Сартори тезисам о важности микроистории и о необходимости индивидуальных “голосов” людей в правовых источниках.