История России как “социальный эксперимент” в западной историографии: современные тенденции в изучении

В современной американской историографии историю России XX в. часто описывают как грандиозный социальный эксперимент. Вслед за Стивеном Коткином¹ ряд исследователей предложили свои интерпретации того или иного аспекта этого эксперимента. Наибольшей популярностью до сих пор пользуется история репрессий и правоохранительных органов СССР в 1930-е гг. В этом году русскоязычным читателям стала доступна в переводе монография Д. Ширера “Сталинский военный социализм: Репрессии и общественный порядок в Советском Союзе” (издательство РОССПЭН). Свою задачу Ширер формулирует как изучение этапов сталинской социальной политики и “борьбы за выживание сталинизма” (С. 10). Непосредственно его интересуют репрессивные методы охраны общественного порядка как часть проекта сталинской социальной инженерии. Таким образом, Ширер следует устоявшемуся в западной историографии пониманию модерности как дисциплинирующего режима, характеризующегося масштабным вмешательством государств в жизнь граждан.

Созданную Сталиным и Ягодой систему автор называет “социализмом в условиях военного положения” или “военизированным социализмом” (С. 20). Его основной тезис не оригинален: сталинский режим прибегал к насилию и репрессиям не только ради достижения революционных целей, но и в качестве реакции на последовательно возникавшие в советском обществе катаклизмы: кризис в деревне, угроза международного вооруженного конфликта в конце 1930-х гг. и проч. (С. 31, 398). Ширер утверждает, что мощная полицейская машина требовалась Сталину, во-первых, для подавления и перестройки сельских районов страны, а во-вторых, для консолидации и защиты созданного им социально-экономического порядка, особенно в условиях враждебного международного окружения. В данном случае автор следует логике ряда исследований сталинизма, в которых подчеркивается его “реактивный” характер.² Факт исключительной жестокости режима автор объясняет сочетанием кризисных обстоятельств с характерологическими особенностями личности вождя (С. 32).

В первой главе речь идет о политизации уголовной преступности в 1930-е гг. Ширер показывает, как охрана общественного порядка в стране стала вопросом обеспечения государственной безопасности.

Вторая и третья главы посвящены эволюции карательных органов советского государства и неизвестным страницам истории советской милиции.

В четвертой и пятой главах описаны усилия Ягоды по профессионализации методов работы политической полиции. Ягода стремился покончить с кампаниями массовых репрессий и переориентировать полицейские органы на систематический надзор за обществом и сбор информации. В этих главах рассмотрены усилия по созданию сетей осведомителей, картотек политических и уголовных преступников, единовременному введению внутренней паспортизации населения и системы прописки граждан по месту жительства.

Шестая и седьмая главы повествуют о кампаниях “социальной защиты”,³ ставших связующим звеном между двумя крупными эпизодами массовых репрессий начала и конца 1930-х гг. В восьмой главе рассматривается процесс паспортизации как попытка социальной инженерии, разделения населения на социально близкие и социально враждебные элементы и выделения режимных территорий. Ширер показывает, что к середине 1930-х гг. полицейские органы определяли не только гражданский статус людей, но и социальную и географическую конфигурацию социализма в Советском Союзе.

Девятая и десятая главы посвящены Большому Террору, или, как выражается автор, “Большим чисткам”. Эти главы иллюстрируют важное для автора противопоставление политических чисток и массовых репрессий, а также городских массовых операций и операций в сельской местности.

В одиннадцатой главе на основе следственного дела, хранящегося в ГАРФ, анализируется судьба одного конкретного человека, Кирилла Коренева, который был арестован в 1930-х гг. как “социально-опасный элемент” и приговорен к заключению в сибирской колонии. В главе приведена документальная история его бегства из мест заключения и подпольного существования. В ней также описаны попытки центральных властей выследить Коренева, жившего под разными именами. Эта глава является одной из самых удачных в монографии. Она написана чрезвычайно увлекательно и содержательно и демонстрирует способы, с помощью которых людям удавалось находить лазейки в полицейской системе.

Наконец, в двенадцатой главе рассматриваются изменения в политике репрессий в годы Великой отечественной войны и после ее окончания вплоть до середины 1950-х гг.

Ширер развивает концепцию государственного насилия как средства управления советским обществом, в основе которой противопоставление “сугубо политических репрессий” полицейским методам охраны общественного порядка, обращенным на маргинальные слои населения (“социально вредные элементы” в официальной советской риторике). К последним относились многочисленные сельские жители, нищие и бродяги, уголовные преступники и бывшие заключенные, члены религиозных сект, безработная молодежь и беспризорники, цыгане, лишенцы и целый ряд других граждан, “вытесненных из нормальной жизни в результате социально-экономической политики правящего режима” (С. 13).

Отделяя “политические” репрессии, отождествляемые с крупными показательными процессами, от репрессий “массовых”, Ширер изучает последние. Подобный подход представляется мне ошибочным.

Во-первых, далеко не всегда можно провести четкое разграничение между “политическими” и “неполитическими” репрессиями. Огромное количество людей, принадлежащих к упомянутым Ширером категориям (к примеру, сельские жители, так называемые “кулаки”) были репрессированы по “политической” статье 58 советского УК или приговорены ОСО, или “тройками”. Среди “купотому лаков” было немало представителей других “социально чуждых элементов”: священнослужителей, представителей оппозиционно настроенной интеллигенции, ремесленников, служащих и др. В ходе проводимых зимой и весной 1930 г. депортаций списки подлежащих высылке кулаков нередко формировались на основе имевшихся у местных органов власти общих списков лиц, лишенных избирательных прав (“лишенцев”).⁴ Как отмечали сами представители властей в начале 1930-х гг., “контингент в местах расселения весьма пестрый: не только кулаки 2-й категории из Сибири и Украины, но и высланные из погранполосы бывшие петлюровцы, махновцы, деникинцы, лица, имеющие подозрение, но не уличенные ни в чем определенно преступном, рецидивисты, судебно-ссыльные и высланные, прежде находившиеся в ссылке и т.п. В данное время все они находятся в условиях одного режима и рассматриваются как спецпереселенцы”.⁵

Во-вторых, нельзя согласиться с утверждением автора о том, что Сталин и его окружение считали охрану общественного порядка приоритетным направлением работы органов безопасности, что усматривали в его нарушениях более серьезную угрозу режиму, чем в политической оппозиции (С. 10). На это можно возразить: репрессии широких слоев населения обусловливались реальным наличием политической оппозиции режиму.

Сравнивая систему сталинской социальной градации с “кастовой системой”, автор ошибочно утверждает, что при Сталине некоторые категории граждан, например бывшие кулаки, не могли рассчитывать на реабилитацию, частичную реинтеграцию в общество и не заслуживали прощения (С. 328). Однако ряд исследователей продемонстрировали, что именно “кулаки”, а особенно их дети были самой “реинтегрируемой” частью населения уже при Сталине, а особенно в период Отечественной войны и после нее.⁶ Ширер, противореча себе, указывает, что к концу 1940-х гг. огромное значение в определении социальной роли человека и отношении к нему режима приобрел фактор государственной службы и заслуг перед государством (С. 538). На этом основании он присоединяется к ряду американских исследователей, которые еще в 1970−1980-х гг. утверждали, что советское государство при позднем Сталине превратилось в служилое государство, отчасти сопоставимое со служилым государством времен абсолютизма (С. 540).

Ошибочно утверждение Ширера и о том, что при проведении массовых депортаций органы милиции и госбезопасности старались не смешивать разные категории ссыльных. В частности, национальные меньшинства якобы никогда не направлялись в существующие колонии. За этим, по мнению Ширера, стояло убеждение, что классовых врагов не следует смешивать с “социально близкими” преступниками (С. 336).

В реальности формы организации жизни спецпоселенцев были чрезвычайно разнообразными. В Хибинах (Мурманская область) крестьяне спецпереселенцы селились в бараках по две-три семьи в комнате, русские вместе с украинцами. Согласно отчетным материалам НКВД Якутской АССР в НКВД СССР (1943), “большинство спецпереселенцев рыбных заводов живут в юртах, причем (как, например, по Быковскому рыбзаводу) в каждой юрте, по указанию администрации, помещены смешанно литовцы, евреи и финны с целью избежания круговой поруки”.⁷ Кроме того, хорошо известна тактика совместного размещения “политических” и уголовников в исправительнотрудовых лагерях ГУЛАГа.

В монографии досконально изучены нюансы паспортизации населения, начиная с дискуссий в высшем руководстве и заканчивая особенностями ее проведения (С. 304-357). В полной мере раскрыта роль человеческого фактора в принятии судьбоносных решений. Зачастую малограмотные сотрудники районной милиции, заполнявшие паспортную графу “род занятий”, указывали “соцвредэлемент”, что порой вызывало многочисленные нарекания сотрудников прокуратуры (С. 315). Ширер рассматривает и экономические проблемы, связанные с внедрением паспортной системы: дефицит кадров в особо важных и редких профессиях, миграция рабочей силы из отдаленных и малоосвоенных регионов страны, противоречия между региональными органами управления и руководством ОГПУ–НКВД в лице Ягоды (С. 338-339).

В книге особо рассматривается подготовка и последствия оперативного приказа № 00192 (май 1935), нацеленного на выявление и искоренение “социально чуждых” слоев населения (С. 314). В противоположность печально известному приказу № 00447, ознаменовавшему начало “Большого Террора”, этот приказ ранее не попадал в поле зрения исследователей.

Автор подчеркивает, что в начале и середине 1930-х гг. центр тяжести массовых репрессий переместился из деревни в город, с кулаков на маргинальные слои населения. Кроме того, репрессии приобрели централизованный, тайный, профессиональный и бюрократизированный характер (С. 27). В дальнейшем, после 1933 г., репрессии выполняли скорее охранные, нежели истинно “революционные” функции.

Значительное внимание в книге уделяется массовым репрессиям конца 1930-х гг. К сожалению, по этому вопросу автор сообщает мало нового, что обусловлено спецификой используемых источников. Чтобы сегодня привнести нечто принципиально новое в изучение Большого Террора, как, впрочем, и любого другого раздела истории сталинизма 1930-х гг., необходимо использовать источники либо ведомственных архивов (что само по себе проблематично), либо региональных (что для американского исследователя также сопряжено с определенными трудностями). К сожалению, Ширер в основном опирается на давно открытые материалы московских архивов ГАРФ, ГАНО, и РГАСПИ, либо на опубликованные монографии и воспоминания. Любопытно, что поднимая вопрос статистики Большого Террора, Ширер ссылается на работу М. Юнге и Р. Биннера,⁸ которая дает заниженные данные по жертвам, арестованным и расстрелянным согласно приказу № 00447 в 1937–1938 гг.: около 768 тыс. человек арестованных и 387 тыс. человек расстрелянных как отнесенных к вражеской категории I (С. 368). При этом, согласно официальным данным, многократно цитированным как отечественными, так и зарубежными исследователями, количество жертв по каждой категории превышало данные цифры как минимум вдвое.⁹

В своем видении причин массовых репрессий автор согласен с теми исследователями, которые полагают, что время проведения и уровень жестокости больших чисток определялись неизбежностью войны, опасениями вражеского вторжения и восстания “пятой колонны” (С. 28). Весьма интересен раздел, повествующий о противоречиях внутри руководства НКВД накануне Большого Террора, а также свидетельствующий о сопротивлении региональных руководящих работников этого ведомства политике репрессий (С. 404-407). Эта интересная тема нуждается в дальнейшей разработке. Чрезвычайно познавателен и анализ полномочий прокуратуры во время репрессий, роли прокурорских работников в массовых операциях и их взаимоотношений с региональными отделами НКВД (С. 418-422). Не только специалистам, но и массовому читателю будет крайне интересно ознакомиться с разделом “Сталинские палачи”, на нескольких примерах иллюстрирующим нюансы карьерного роста в НКВД в конце 1930-х гг. (С. 429-433).

Немало важного привносит книга и в изучение таких малоизученных аспектов жизни страны в 1930-гг., как спекуляция, финансовые махинации и прочие хитроумные схемы, которые изобретали как высокопоставленные управленцы, так и простые граждане, желавшие заработать на поприще нелегальной торговли (С. 58-68). Ширер демонстрирует, как паспортная система и институт прописки, введенные для того, чтобы сделать советское общество прозрачным, использовались предприимчивыми гражданами для обмана власти. Перемещаясь с места на место, люди вполне легальными бюрократическими способами меняли личные данные и сведения о членах семьи, заново переписывая свои биографии. Этим занимались не только профессиональные уголовники, но и согнанные с земли крестьяне, и ссыльные других категорий в местах принудительного поселения (С. 495).

Эта чрезвычайно интересная тема нуждается в дальнейшем развитии. Посвященная ей одиннадцатая глава оставляет впечатление некоторой незаконченности. История героя, вокруг которого разворачивается обсуждение проколов в системе полицейского надзора, обрывается на середине его жизненного пути – как и само следственное дело. Автору не удалось найти никаких свидетельств о дальнейшей судьбе своего героя.

Несмотря на некие противоречия и недостатки, книга Ширера написана хорошо и будет интересна не только профессиональному, но и массовому читателю.

В несколько ином ключе написана работа Д. Бранденбергера “Кризис пропагандистского государства: Советская идеология, политическая индоктринация и сталинский террор в СССР, 1928–1939”. В фокусе данного исследования − пропаганда и ее влияние на массовое сознание советских граждан. Таким образом, перед нами продолжение предыдущего труда Бранденбергера, посвященного сталинской массовой культуре и формированию русского национального самосознания.

Автор позиционирует свое исследование в контексте изучения “советской субъективности” (P. 257), утверждая, что в более ранних работах игнорировался чрезвычайно важный аспект, связанный с неудачей эксперимента по массовому внедрению советской идентичности, основанной на классовом сознании, вере в социалистическое строительство, марксизме-ленинизме и пролетарском интернационализме (P. 258). Бранденбергер считает, что именно ставший очевидным к середине 1930-х гг. провал политики советской идентичности повлек за собой изменения идеологического курса, и посвящает свое исследование этой идеологической неудаче. Он подчеркивает, что с середины 1930-х гг. партийная пропаганда и массовая культура обрели резко прагматическую направленность, переключившись с абстрактных классовых идей на продвижение национальных историй, героев и знаменитых современников.

В книге последовательно рассматривается процесс выработки основ советской пропаганды на высшем уровне, ее внедрение в общество, распространение и восприятие широкими слоями населения. Работа написана на базе обширного архивного материала, собранного автором в архивах Москвы и Санкт- Петербурга (РГАСПИ, фонд И. Сталина (558), ГАРФ, и РГАЛИ). В списке архивов также значится ЦА ФСБ, однако, к сожалению, ссылок на источники из этого архива в исследовании крайне мало, и все используемые документы уже были опубликованы. Бранденбергер также опирается на опубликованные директивы И. Сталина, речи руководителей государства и идеологов, использует корреспонденцию, дневники, воспоминания современников, доносы, сводки НКВД и интервью.

В первой главе Бранденбергер анализирует ранние пропагандистские эксперименты большевиков, их интерпретацию марксизма-ленинизма и идей мировой революции, однако оставляет без внимания мобилизационные кампании периода Гражданской войны.

Вторая глава посвящена формированию новой идеологии внутри партийной верхушки, ее распространению через партийные кружки политграмоты. Автор показывает, как послереволюционная идеологическая линия приходит к кризису к концу 1920-х гг. (“мобилизационный кризис”, P. 23). Этот кризис разворачивается на фоне растущей социальной напряженности, ярко проявившейся в охватившем страну в 1927 г. страхе приближающейся войны. Автор прослеживает, как в речах и обращениях Сталин инициировал новый идеологический курс, положив в основу пропаганды понятия Родины и патриотизма (P. 101), и как эта тенденция стала набирать силу. Бранденбергера также интересует соответствие нового пропагандистского нарратива идеологическим основам марксизма-ленинизма.

В третьей главе рассматривается внедрение культа личности Сталина в официальную массовую культуру и массовое сознание.

В следующих главах автор анализирует разрыв между партийной историей, представленной в виде безличной классовой борьбы, и массовыми видами пропаганды, оперировавшей примерами героизма из повседневной жизни. Особенных успехов на этом поприще добились литераторы и деятели искусства во главе с М. Горьким. Бранденбергер обращается к культовым пропагандистским литературным произведениям и художественным фильмам 1930-х гг., пишет об их восприятии широкой публикой (Pp. 67-119), что кажется излишним, учитывая и без того достаточную изученность этих сюжетов в современной отечественной и западной литературе. Автор делает вывод, что в процессе поиска “полезного прошлого” сформировался новый пантеон советских героев и набор социалистических мифов, легенд и сказаний. В непрекращающемся потоке литературы происходило формирование общего нарратива, на который могло опереться все общество. В основе его лежал патриотический призыв.

В шестой главе представлена попытка реконструкции “общественного мнения” сталинской эпохи по письмам и дневникам современников и секретным сводкам НКВД. Эта реконструкция призвана выявить, как советское общество отреагировало на внедрение концепции патриотизма и индивидуального героизма с начала до середины 1930-х гг. Автор утверждает, что популяризация героизма и патриотизма в “пропагандистском государстве” привела к возникновению ряда “культов личностей” (P. 136). Он ссылается на сохранившиеся в архивах доклады о работе армейских политкурсов (1934, 1935), которые свидетельствуют, что в то время как темы “Наша Родина − СССР” и “Геополитическое положение СССР” вызывали интерес обучающихся, нюансы партийной истории оставались за пределами понимания большинства (P. 138). Через историю создания канонических текстов автор раскрывает, как писалась партийная история; как исполнители заказа, партийные историки, пытались прибегнуть к помощи профессиональных писателей, чтобы сделать свое творение доступнее и увлекательнее.

Седьмая глава повествует о разрушительных последствиях репрессий конца 1930-х гг. для пропагандистской инфраструктуры. Главлит полностью утратил контроль над происходящим, и мощная, отлаженная пропагандистская машина погрузилась в хаос и анархию, а большая часть ее персонала была арестована. Репрессии коснулись не только самых опытных партийных и военных кадров, но и народных героев.

В восьмой и девятой главах, рассуждая о массовой культуре в эпоху Террора, автор раскрывает, как в ходе репрессий история партии и страны переписывалась заново, как стирались все упоминания низвергнутых идолов, как культ личного героизма сменился коллективными анонимными героями либо выдуманными персонажами. Более того, уровень партийной пропаганды резко упал, инструкторы набирались из людей практически без всякого образования. Многочисленные попытки людей самостоятельно разобраться в происходящем (особенно в среде военнослужащих) зачастую заканчивались доносами и арестами.¹⁰

В двух последующих главах описываются усилия идеологов по восстановлению пропагандистской машины. В частности, раскрывается история создания “Краткого курса истории ВКП(б)”. Бранденбергер также показывает, как после 1938 г. патриотическая пропаганда, манипулировавшая образами нескольких уцелевших в ходе репрессий героев, воспринималась населением куда благосклоннее, нежели дебри партийной истории и абстрактная идеологическая риторика. В то же время в 1930–1940-е гг. определенная часть советских граждан (интересно было бы узнать, насколько их было много) понимала избирательный и популистский характер сталинской пропаганды (P. 235).

Автор называет “идеологическим провалом” то, что, вероятно, было частью грандиозного, постоянно и последовательно совершенствовавшегося по форме и содержанию проекта индоктринации населения. Кроме того, возможно, поворот в конце 1930-х гг. к национальному историческому наследию и героям прошлого, подстегнувший патриотические настроения, был не только результатом неэффективности блеклой марксистской идеологии, но и единственно возможным средством отвлечения населения от террора, происходящего в стране.¹¹ Не упрощение ли объяснять переориентации всей пропагандистской машины в 1930-е гг. с помощью лишь одного фактора, игнорируя другие? Ведь на изменение содержания массовой пропаганды влияли и переориентация большевистского руководства с идеи мировой революции на построение социализма в одной стране, и обострение международного положения. Вскользь упоминая этот фактор, автор недооценивает его значение.

Странно, что, рассуждая о реакции населения на репрессивные кампании, автор не рассматривает донос, нацеленный на выявление “врагов народа”, вредителей и шпионов, превращенный советской литературой в популярный литературный жанр. Каково было его влияние на массовое, в том числе детское сознание?¹²

Приводя интересные факты, основанные на источниках личного характера и архивных данных о реакции населения на репрессии конца 1930-х гг., автор использует абстрактное понятие “обычные граждане” (P. 184). Хотелось бы узнать, различалась ли реакция и отношение к происходящему у представителей разных слоев населения.

Одно из упущений автора – невнимание к развитию образования в СССР в 1930-е гг. Противопоставляя провал абстрактной пропаганды в конце 1920-х гг. успехам кампаний 1930-х, автор не упоминает, что эти успехи во многом обусловлены не только содержанием пропаганды, но и тем, что в 1930-е гг. значительно вырос уровень грамотности населения. Огромные слои выучились читать и писать, в том числе и на текстах пропагандистского содержания. Кроме того, невероятно усовершенствовались технические средства пропаганды. Массовое внедрение радио, кинематографа (начиная с передвижек), вызыдеревня; вавшее ажиотаж, привело к тому, что население впитывало пропагандистские лозунги вместе с новыми формами искусства. То же самое можно сказать и о широком распространении агитационных и культурных бригад в 1930-е гг., зачастую включавших в себя блестящих деятелей искусства.

В этой связи кажется уместным упомянуть любопытное явление, не затронутое в работе Бранденбергера – многочисленные литературные конкурсы начала 1930-х гг., проводимые во всей стране, включая лагерные зоны. Население участвовало в конкурсе на лучший скетч, лучшую повесть, лучшую поэму или стихотворение. И само собой, в победивших произведениях прославлялся все тот же повседневный героизм. Впоследствии к концу 1930-х гг. даже упоминание о подобных мероприятиях полностью исчезает, знаменуя собой конец культурных экспериментов сталинского периода.

Несомненно, что на успех пропагандистских кампаний влияло и экономическое положение населения. И здесь пришлось бы кстати не только сравнение по регионам, но и противопоставление город – именно жители деревни наиболее страдали от экономического неравенства, раскулачивания и депортаций начала 1930-х гг.

При изучении такого деликатного и сложного вопроса, как восприятие пропаганды на уровне массового сознания, требуется более чуткое отношение к источникам, нежели то, что демонстрирует Бранденбергер. Во-первых, нельзя безоговорочно полагаться на оперативные сводки НКВД-МВД, отражающие “политические настроения”. Хотя эти документы значительно расширяют наше представление о настроениях населения, информация, в них содержащаяся, нуждается в перепроверке по другим источникам. Сводки, несмотря на свою кажущуюся аналитичность и обилие цитат, отражают постоянную нацеленность спецслужб на разоблачение “опасных элементов”. Проблема интерпретации и возможностей перепроверки сведений из этого источника, неоднократно поднимавшаяся в России и за рубежом, остается актуальной.¹³

Кроме того, можно ли вообще принимать на веру информацию о восприятии пропаганды из официальных источников, которые в изобилии приводятся в исследовании? Действительно ли существовали письма в газеты и действительно ли конкретные люди давали интервью или все это являлось плодом воображения услужливых журналистов? Бранденбергер даже не задается таким вопросом. Как соблюсти баланс в оценке восприятия того или иного аспекта пропаганды при невозможности провести сравнительный анализ положительных и отрицательных случаев реакции?

На этом фоне наиболее убедительным является реконструкция Бранденбергером реакции широких слоев населения на “Краткий курс истории ВКП(б)”. Схоластичность, абстрактность, тяжелый стиль, делавший это произведение малодоступным и малоинтересным для широких слоев населения, усугублялись вопиющей безграмотностью большей части политических инструкторов. Автор достоверно передает атмосферу недоверия, растерянности и отчаяния людей, окруженных репрессивной вакханалией.

В исследовании остался незатронутым вопрос антирелигиозной пропаганды большевиков и ее соотношения с национализацией идеологии. У населения Кавказа, особенно чеченцев и ингушей, антирелигиозная политика большевиков не только вызывала отторжение, но и консервировала и значительно усиливала воздействие ислама как хранителя вековых традиций и как формы протеста против административного насилия советской власти.¹⁴ Интересна в этом смысле и политика властей по подавлению протестного потенциала ислама, который был в определенной мере и антирусским, и антисоветским. Опубликованные документы раскрывают, как в 1940-х гг. “органы” пытались использовать религиозное влияние мусульманских родовых религиозных авторитетов среди определенных групп (как правило, выходцев из Северного Кавказа, Закавказья и Крыма) в агентурной и следственной работе.¹⁵

В то же время довольно часто дети репрессированных русских “кулаков”, получая воспитание в советской школе, вырастали убежденными атеистами, а подчас и преданными сталинистами. Многие вступали в партию и принимали активное участие в общественной жизни.¹⁶ Подобные истории описаны в работе Кейт Браун, герои которой (представители спецпоселенцев польского происхождения из приграничных территорий) рассматривали свою депортацию в Казахстан как почетную миссию колонизации дикого края и, отождествляя себя с носителями европейского прогресса, мыслили в соответствии с пропагандистскими установками советского режима о “построении светлого будущего”.¹⁷

Для понимания данного вопроса особенно важны пропагандистские программы 1930-х гг. по обеспечению “культурного и идеологического разрыва поколений” в соответствии с партийной установкой на “отрыв молодежи от влияния активной контрреволюционной части кулачества”.¹⁸ Помимо воздействия посредством школьного образования, эта программа предусматривала пропагандистскую и агитационную деятельность, массовые культурные мероприятия, организацию молодежных курсов, сельхозартелей, общежитий, бригад и антирелигиозных кружков.

Тем не менее даже с учетом вышесказанного, исследование Бранденбергера в доступной и увлекательной форме раскрывает, как постепенно вырисовывались контуры, содержание и методы советской пропаганды, как советская пропагандистская машина была разрушена беспрецедентной волной репрессивных кампаний и буквально восстановлена из пепла позднее. Тема массовой мобилизации населения огромной страны посредством пропаганды делает монографию особенно актуальной в наше время, когда грань между реальностью и виртуальной манипуляцией массовым сознанием с помощью новейших технологий становится все более размытой. Работа поможет объяснить явный успех пропагандистской машины к началу Отечественной войны и ее последующий коллапс в послесталинское время.

Книга Бранденбергера вносит существенный вклад в наше понимание парадокса сталинской России: на фоне запредельной жестокости режима по отношению к собственным гражданам имела место невероятная лояльность власти большей части населения. Наиболее ярко этот парадокс воплотился в первые месяцы Великой Отечественной войны, когда немало политических заключенных из приграничных регионов демонстрировали примеры подлинного героизма ради спасения “социалистической Родины”.¹⁹