Whether Post-Soviet Now?

558 Рецензии/Reviews делая выводы о существовании альтернативного исторического нарратива в Украине, Роджерс часто использует цитаты из ин- тервью и редко приводит обоб- щенные данные. При всех выявленных им рас- хождениях в трактовке прошлого у опрошенных наблюдались об- щие достаточно сильные стере- отипы в отношении “другого” (Р. 124). При этом респонденты довольно спокойно воспринима- ют проблемы межрегиональных отношений, понимая их истори- ческую обусловленность. Боль- шое внимание Роджерс уделил месту России в официальном и региональном исторических нарративах. На основе взятых интервью автор пришел к выво- ду, что наряду с доминирующим в официальном нарративе обра- зом России как “другого” среди населения Восточной Украины также распространено восприятие в качестве последнего Западной Украины (Р. 124). В книге, к сожалению, имеют место неточности. Так, Переяс- лавский договор между Б. Хмель- ницким и представителями царя Алексея Михайловича неверно датирован 1648 годом (Р. 37). Очевидно, досадная опечатка ис- казила название одного из истори- ческих регионов Украины (Р. 73). Таким образом, книга Роджер- са еще раз обращает внимание на то, что разным регионам Украины присущи разные версии исто- рической памяти и что строить учебник на одной из них довольно проблематично. Исследование не только предлагает ответы на по- ставленные важные вопросы, но и подсказывает темы для дальней- ших поисков Михаил НЕМЦЕВ Whether Post-Soviet Now? Thomas Lahusen, Peter H. Solomon (Eds.), What Is Soviet Now?: Identities, Legacies, Memories (Berlin: LIT Verlag, 2008). 336 pp. ISBN: 978-3-8258-0640-8. Большинство работ, поме- щенных в этом сборнике, были представлены на конференции в университете Торонто в 2006 году в качестве результатов трёхлет- него исследовательского проекта “Реальный социализм и ‘Второй мир’”. Некоторые статьи были опубликованы ранее. Редакторы, канадцы Томас Лахузен (Thomas Lahusen) и Питер Соломон (Peter Solomon), указывают в предисло- 559 Ab Imperio, 3/2009 вии, что “силовое возвращение российского экономического и по- литического присутствия в мире” (P. 2) пробудило чувство носталь- гии по прежнему, “проще устроен- ному” и более безопасному миру. Авторы сборника пытаются вы- яснить, что же, собственно, оста- лось от “того” мира в современной России, и это “расследование”, как убеждается читатель, пред- полагает противопоставление “советского” прошлого (точнее, представлений о нем) тому, что исследователи наблюдают сейчас. Вне зависимости от непосред- ственного предметного содержа- ния собранные статьи позволяют сопоставить различные подходы к тому, что такое “советское” и как это – пусть тематически неопреде- лённое – нечто может сохраняться после исчезновения государства, в рамках которого возникло, офор- милось или стало видимым. Действительно, по мере уда- ления советского строя в про- шлое становится возможным его отстраненное, историческое рассмотрение, однако при этом этические оценки замещаются эстетическими. И руины постсо- ветского города оцениваются уже не как “дурное” или же “хорошее” наследие советского строя, а как эстетический факт, своего рода фрагмент в “наследии” всего ин- дустриального ХХ века, который может быть сопоставлен с други- ми подобными фрагментами – со “сказочными руинами Детройта” (Pp. 307-319), ныне превращенны- ми в туристический объект. “Со- ветское” становится проблемой только при удалении от него, до- статочном, чтобы обсуждать опыт сохранения, трансформации, опыт потери чего-то, возникшего или оформившегося в некий конеч- ный период истории, несущего на себе характерные импринты этого периода и теперь уже ставшего частью другого ландшафта, дру- гих систем. Для зарубежного ис- следователя обрести такой взгляд проще, чем для живущего в Рос- сии. Однако может ли этот совер- шенно отстранённый взгляд быть плодотворным в представлениях самих жителей постсоветского пространства? Ведь “советское” становится таковым только благо- даря “постсоветскому”, поэтому его изучение должно начинаться с проведения черты, после которой “советского” в полном смысле этого слова уже нет, а есть его остатки. Не все авторы сборника эксплицитно проводят эту черту. Такая тематическая неопре- делённость термина, видимо, сознательно поддерживается редакторами сборника, позволяя вводить в поле зрения читателя и “местные” особенности функ- ционирования бюрократических механизмов, и трансформацию нарратива о крестьянском вос- 560 Рецензии/Reviews стании в 1932 году, и структуры городского пространства совре- менных российских городов. Сборник производит впечатление несколько произвольной ком- бинации статей: почти все они объединены опытом полевых на- блюдений в России, однако только некоторые предлагают артику- лированные ответы на основной вопрос, заданный названием: “что есть ‘советское’ сейчас?” Шестнадцать статей сборника сгруппированы по четырём раз- делам. Один из них, “Рынки и фасады”, содержит статьи о транс- формации систем экономических и властных отношений; другой, “История наизнанку”, повествует о формировании национальной политики памяти, в которой цен- ностное отношение к наследию “советского” является ключевой проблемой; третий, “Распреде- ление доходов и наказаний”, – о “советских” аспектах социальной политики современного россий- ского государства. В последнем разделе, озаглавленном “Пейзаж после будущего”, помещены три материала о “советском” в совре- менной российской жизни; этот раздел выглядит, на мой взгляд, совершенно случайным сочета- нием статей. При чтении их можно вы- явить два основных подхода к советскому опыту или наследию. Так, первый предполагает, что исследователь сосредоточивает- ся на трансформации понятия в постсоветский период. В част- ности, Алена Леденева (Alena Ledeneva), продолжая свой извест- ный исследовательский проект, посвященный “экономике блата”,1 рассматривает систему нефор- мальных рыночных обменов и сохранившихся типов социальных отношений. Большинство авторов приходит к выводу: такие “устой- чивые пережитки” указывают на то, что наблюдаемые изменения не приводят к существенной трансформации общества. Фик- сируемые исследователями и сознаваемые самими жителями страны окончание советского периода и удаление от него не оказали существенного влияния на изменение глубинных соци- альных и политических структур. Наоборот, они только усилились в ситуации выживания во время экономического упадка 1990-х, когда был актуализирован нако- пленный в советское время опыт выживания и “борьбы за жизнь”. Важнейшей частью этой жизни остается борьба за ресурсы – будь то социальный статус, достига- емый неформальными связями внутри (внешне рационального) бюрократического аппарата, для 1 См.:Alena V. Ledeneva. Russia’s Economy of Favours: Blat, Networking, and Informal Exchange. Cambridge, 1998. 561 Ab Imperio, 3/2009 Миронова “Социальная история России” (1999), которая стано- вится своеобразным индикатором методов самооценки и оценки других, практикуемых в россий- ском историческом сообществе. Эклоф показывает практическую жизненную ситуацию, в которой оказалось профессиональное со- общество историков в России: упадок академических связей из-за невозможности взаимных визитов на конференции и ста- жировки, сохранение иерархий, обнищание университетских би- блиотек и вырождение изданий учебной литературы; показатель- но, что в этих условиях большая часть исторического сообщества пытается жить, “как жили”, при этом сохраняя и прежнюю само- идентичность. Разрыва с “совет- ским” фактически не произошло до сих пор. Описав “западное” восприятие работы Миронова как, по сути, сочетающее покровитель- ственную снисходительность с невысоким интересом к ее реаль- ному содержанию, Эклоф пишет, что, как ни странно, в “родном” сообществе работа Миронова оценивается тоже одобрительно и тоже без глубокого анализа но- визны её содержания. В первую очередь, основанием для оценки становится способность учено- характеристики которого Питер Сoломон (Peter Solomon) вводит понятие “патримониальная раци- ональность” (Pp. 78-89), или же просто продукты питания, доступ к которым обеспечивается с по- мощью сетей “блата” и “полезных знакомств”. Напрашивается вы- вод о том, что хронологическое окончание “советского” не стало его фактическим окончанием и хронологию общественных трансформаций ещё необходимо выстраивать. Время для такой ра- боты только приходит, поскольку “периоды жизни” описываемых общественных отношений не совпадают с периодами жизни политических структур. Так, Бен Эклоф (Ben Ekloff) (Pр. 93-119),2 анализируя, каким образом российские историки по- зиционируют себя относительно западных коллег, обнаруживает, что это отношение крайне сходно с тем, которое он сам наблюдал, общаясь с советскими историками ещё в конце советского периода. Быть “настоящим” историком для российского специалиста – по-прежнему означает знание иностранной (по умолчанию англоязычной) литературы по теме и признание среди ино- странных коллег. Эклоф касается полемики вокруг книги Бориса 2 Статья также была недавно опубликована в журнальном варианте: Ben Eklof. “By a Different Yardstick”: Boris Mironov’s History of Imperial Russia, 1700–1917, and Its Perception in Russia // Ab Imperio. 2008. № 3. Pp. 289-318. 562 Рецензии/Reviews основной вклад работы Миронова в сообщество состоит именно в том, что она “нормализует” рабо- ту историка, исследующего свой предмет не как представитель той или иной узкой партии внутри от- ечественного профессионального сообщества. Для второго подхода “совет- ское” в его завершенности не столь важно, потому что прак- тикующие его исследователи со- средоточены на анализе структур, не созданных, но лишь воспро- изведенных в советское время. Эти структуры наблюдаются и в постсоветский период. Так, Хитер де Хаан (Heather DeHaan) анализирует планировку и ланд- шафт Нижнего Новгорода как палимпсест (Pp. 277-306), где материальные фрагменты разных периодов развития города на- пластованы один на другой. При этом их наложение определяется сопротивлением естественных ус- ловий развития города (например, геоморфологического устройства речной долины и его места в ре- гиональной экономике) проектам городского развития. Де Хаан анализирует проецирование этих проектов – градостроительных замыслов – на реальный рельеф местности. Ока делит город на две части, и последние несколько сот лет они развиваются по-разному. Символически центр города за- дается собором Св. Александра го пользоваться достижениями западной науки (знание истори- ографии) и обращение к модер- низационной концепции истории России (согласно ей Россия – это страна, близкая к западным по основным принципам обществен- ного устройства, но имеющая ряд отличий, обусловленных особенностями “задержанного” исторического развития). Именно такое отношение сформировалось в кругах “внутренних эмигран- тов” – советской “республики учёных”, как Эклоф называет их, цитируя своего собеседника 1970-х гг. (Р. 94). И поныне оно продолжает определять само- оценку и самосознание професси- онального сообщества. Качество работы современного историка, таким образом, оценивается по тому, насколько его выводы под- тверждают концепции, сформи- ровавшиеся в интеллектуальной среде предыдущего периода, в специфических советских усло- виях полузакрытости от Запада; последняя выражалась прежде всего в невозможности личной интеграции в мировое професси- ональное сообщество (при воз- можности следить за событиями и жизнью этого сообщества через литературу). В 1990-х идеологи- ческие ограничители сменились экономическими, и ситуация оказалась фактически “законсер- вированной”. По мнению Эклофа, 563 Ab Imperio, 3/2009 Невского на стрелке, а реальный деловой и административный центр находится на высоком правом берегу. Эта первичная структура поселения переживает попытки “реформаторов” изме- нить её, и “городское простран- ство отражает и увековечивает старые культурные нормы и идеи, насмехаясь над человеческими мечтаниями об освобождающем обновлении или трансформа- ции города” (P. 278). Попытка переструктурировать это про- странство, наиболее решительно предпринятая во время создания промышленного центра в 1930-е гг., не только не разрушала, но и особым образом сохраняла “на- следие” предшественников. Так, большевики не смогли перенести административный центр города на стрелку, и избежавший раз- рушения собор был превращён в портовый склад, с 1976 г. на- чалась его реконструкция уже как архитектурного памятника; в настоящее время “благодаря исчезновению советской власти собор опять используется в ре- лигиозных целях, и в нём также размещается иконописная школа. Однако по-прежнему череда бере- говых грузовых кранов портит его силуэт, напоминая посетителям о раннесоветском презрении к святыне” (Р. 285). Такой подход к “советскому” гораздо более дис- танцирован от него, чем первый, и к тому же позволяет сколь угодно протяжённые в пространстве и времени сопоставления. Этот второй подход, конечно, вызывает множество вопросов, и первый из них: когда хронологи- чески “советское” начинается, т.е. насколько глубоко в прошлое надо уходить, прослеживая историю его структур? К примеру, Де Хаан обращается к началу XIX в. (Р. 279): в это время экономического подъема в России на левом бере- гу Оки создаётся Макарьевская ярмарка, вокруг неё формируется инфраструктура и постоянное поселение. Тогда же и возникает эта двухчастная структура города. Естественно, “советское” оказы- вается сравнительно непродолжи- тельным периодом, хотя и наибо- лее интенсивным. Дэн Хили (Dan Healey) в статье об отношениях к “нетрадиционной сексуальности” в России и СССР возводит акту- ально действующие паттерны к первым двум десятилетиям XX в. (Pp. 173-191), когда “романти- зация” крестьянства среди пишу- щих интеллектуалов привела, в частности, к укреплению веры в чистоту народа и его иммунитет к сексуальным “извращениям” (сама концепция “извращения” укрепилась ранее) (Рp. 177-178). В советское время эта концепция была натурализована идеологией классовой борьбы, связавшей “правильную” сексуальность – 564 Рецензии/Reviews “жизнерадостную”, бесконфликт- ную3 и гетеросексуальную – c жёстко контролируемыми нор- мами выражения политической и социальной лояльности. Поэтому, согласно Хили, современные за- щитники “традиционной” сексу- альности выступают в защиту ти- пичной изобретенной традиции, которая и оказывается в конечном итоге подлинным наследием со- ветского времени. В статьях сборника сравни- тельно редко упоминаются по- пулярные в исследованиях пост- социализма темы ностальгии и утраты. Фактически только один Алексей Юрчак (Alexei Yurchak) прямо обращается к теме ностальгии как движуще- го фактора “возрождения” со- ветской культуры в нынешней России (Pp. 257-276). Обращения к ностальгии архетипичны для постсоветских исследований; это может быть как ностальгия бывшего советского человека по утраченному миру спокойствия и оптимизма, так и “воображае- мая” ностальгия по обществу, в котором исследователь не жил, но которое более возвышенно, более “симпатично”, чем любые разновидности капитализма.4 В рецензируемом сборнике показа- но, как художники и музыканты возвращаются в начале 2000-х гг. к чистой и искренней “советской культуре”. Это не аутентичная “советская культура”; речь идёт о выборочном использовании символического ряда, позволяю- щем современным художникам сформулировать собственную художественную позицию, оппо- зиционную по отношению к ка- питалистическому арт-рынку. Эту эстетическую позицию Юрчак определяет как “новую искрен- ность”. “Советское” технически возрождается в новой ситуации и становится источником символи- ческого материала, позволяющим современным, фактически не жив- шим в советское время (таким, как Даша Фурсей) художникам и музыкантам реализовывать соб- ственные эстетические програм- мы. Впрочем, это не эксплуатация ностальгии, а взращенная на местном материале “эстетическая политика” (Юрчак использует по- нятие Жака Рансьера), встраиваю- щая этот материал в глобальные эстетические процессы; её от- ношение с “индустрией носталь3 Автор транслитерирует: zhizneradostnost’, beskonfliktnost’. 4 О ностальгии как самоочевидной теме исследований постсоветского сознания и о проблематичности этой самоочевидности (на примере исследований общества бывшей ГДР) см.: Dominic Boyer. Ostalgie and the Politics of the Future in Eastern Germany // Public Culture. 2006. Vol. 18. No. 2. Pp. 361-381. Пример исследования проблем исторической памяти в бывшем СССР без акцентуации тем ностальгии: Sergey Oushakine. Patriotism of Despair. Nation,War and Loss in Russia. Ithaca, NY, 2009. 565 Ab Imperio, 3/2009 гии” неоднозначно. Деятельность этих художников ориентирована на эстетически искушенного наблюдателя и должна рассма- триваться в рамках потребностей глобальных рынков художествен- ной продукции, где существует, в частности, и упомянутая эстетика “новой искренности”. В фильме “Гудбай, Ленин!”, который, кстати, тоже является примером мобилизации темы “советского” для решения сугубо эстетических задач, предметы советского времени, даже самые обыденные – консервированные продукты, бытовая техника, – исчезают почти день в день с исчезновением самой ГДР. Ис- кусственность этого мгновенного стирания бросается в глаза, но остаётся неясным: что позволяет отличать приметы “советского” от примет предметов и отношений, относящихся к другим эпохам? Насколько велика вероятность ошибки? Так, Трэйси Макдональд (Tracy McDonald) в статье, харак- терно озаглавленной “Кто боится Иосифа Сталина?”, описывает опыт полевой экспедиции в Ря- занскую область в деревню, где в феврале 1930 года произошло крестьянское восстание (Pp. 133152 ). Позже оно было описано Борисом Можаевым в романе “Мужики и бабы”. Американская исследовательница пытается по- беседовать с пожилыми женщи- нами, которые ещё помнят о тех событиях. Оказывается, далеко не все они готовы говорить с ней об этом или, по крайней мере, беседо- вать откровенно. Восстанавливая в статье историю интерпретаций и реинтерпретаций этого восстания в текстах различного времени, Макдональд предлагает рекон- струкцию истории “форматиро- вания” неудобного для советской власти исторического факта. В 2005 г. уже нет советской власти, но сельские жительницы всё ещё не отвечают на вопросы о тех со- бытиях либо дают стереотипные уклончивые ответы. Проблема состоит в том, является ли это не- желание говорить “страхом перед Иосифом Сталиным” (кстати, по- чему именно перед ним, из контек- ста статьи остаётся непонятным), или же, прежде всего, нежеланием (с которым нередко сталкиваются полевые исследователи) “изливать душу” чужим, тем более иностран- ке? В какой мере это нежелание специфично для опыта “совет- ской” жизни? Исследователь не задает себе такой вопрос. Завершая своей статьей сбор- ник, Томас Лахузен (Thomas Lahusen) формулирует особую проблему, возникающую, видимо, в силу недостаточной “удалённо- сти” от нас советского периода. В то время как для одних “руины со- циализма” есть уже только руины, другие продолжают в них жить. 566 Рецензии/Reviews Но как тогда можно говорить, на- пример, об этих “руинах”, в кото- рые фактически уже превратились многие кварталы хрущоб, как о наследии? Лахузен критикует поверхностное отношение к со- ветскому наследию и указывает на наиболее существенные аспекты “советского” как наследия и ма- териала для осмысления: это был опыт утопического преобразова- ния мира и человека, и в совре- менном капиталистическом мире именно этот опыт своеобразного практического идеализма может быть и должен быть востребован исследователями, а за ними и публикой (в том числе потреби- телями туристических услуг). Хрущевские руины “не могут предложить ничего, эстетически сопоставимого с ‘чудесными руинами Детройта’” (Р. 311). Од- нако они предлагают некий опыт переживания жизни “в состоянии создания”, непрерывного превра- щения мира (как совокупности материалов) в проектируемое пре- красное будущее, и именно такой опыт – это и есть то ценное, что остается от “советского” как про- екта и как общественно-историче- ской эпохи. Подразумевается, что, напротив, трущобы какого-либо западного, капиталистического города – это чисто эстетический объект без сколь-либо существен- ного исторического или антропо- логического содержания, сопоста- вимого с “советским” периодом. Лахузен постоянно возвращается к советскому “уплотненному” го- родскому жилью как модели такой жизни в утопии: хотя бытовые условия не становились лучше (руины оставались руинами), жизнь советского человека ста- новилась “лучше”, поскольку по- степенно всё более приближалась к утопическому завершению. В этом контексте вполне уместными выглядят приводимые Лахузеном цитаты из Платонова, которые по- гружают его статью, а вместе с ней и весь завершаемый ею сборник, в контекст философского анализа посткоммунизма. Предлагаемая интерпретация “советского” как всеобщего утопического опыта перекликается с концепцией “ле- нинизма” как непрерывно рожда- ющейся утопии Славоя Жижека,5 позволяя увидеть потенциальное историософское, даже этическое значение вида этих непривлека- тельных руинизированных окраин постсоветских городов. Впрочем, такое философское обобщение уже, пожалуй, вы- ходит за предметные рамки со- циальной антропологии. Позво- ляет ли оно прояснить, что такое “советское” и как возможно его изучать в постсоветском мире, не 5 Slavoj Zizek. Repeatig Lenin. Lubljana, 2002. См. также интернет-версию: http:// www.lacan.com/replenin.htm (последнее посещение 12 сентября 2009 г.). 567 Ab Imperio, 3/2009 совсем понятно. Но, по крайней мере, вариант ответа на вопрос, вынесенный в заглавие книги, оно даёт. Можно попробовать его сформулировать так: “советское” сейчас – это идея своеобразного жизненного уклада, сочетаю- щего коллективно-разделяемое интенсивное устремление в бу- дущее (идеализм) с подходом к обустройству повседневной мате- риальной жизни в настоящем, ста- вящим основную цель – преодоле- ние недоработок и “слабых мест” централизованного управления (бытовой материализм). Коллек- тивная деятельность нацелена на строительство будущего, а в на- стоящем люди вынуждены как-то “обустраиваться”, но это непре- рывное приспособление воспол- няется чувством причастности к строительству. Строительство ис- черпало свои ресурсы и рухнуло, поэтому в остатке – “пейзаж после будущего”. И поэтому всякий об- щественно разделяемый утопизм есть и будет вынужден так или иначе соотноситься с советским наследием, обращаться к опыту его переживания и “проживания”. Надо полагать, что социальная антропология и должна предо- ставлять материалы для подобных обращений, сколь бы спекуля- тивными или ностальгическими бы они ни были, а также служить пространством для оценки меры их адекватности. Ольга ДЕМИДОВА Dan Ungurianu, Plotting History : The Russian Historical Novel in the Imperial Age (Madison, WI: The University of Wisconsin Press, 2007). 424 pp., ills., charts, tables. ISBN: 978-029-922-500-1 (hardback edition). По собственному признанию автора, его книга о русском исто- рическом романе выросла из пушкинских штудий: пытаясь разгадать загадку “Капитанской дочки”, Дан Унгуряну вынужден был обратиться к весьма широ- кому историко-литературному и общекультурному контексту и проанализировать его как на синхроническом, так и на диахро- ническом уровнях. Результатом стала детальная история жанра на русской почве от момента его появления в эпоху романтизма до модернистского инварианта, замыкающего ту хронологиче- скую и культурную парадигму, в пространстве которой русский исторический роман претерпел определенную эволюцию.1 Не1 Весьма показательна приводимая Унгуряну количественная динамика жанра: чуть более пятидесяти авторов в 1830-е – 1840-е гг., около шестидеся- ти – в 1870-х – первой половине 1880-х, более ста – в 1890-х – 1910-х (Pp. 28, 126, 149); количество книг: 44 новых романа в 1870-х, 116 – в 1880-х, 164 – в 1890-х и 118 в 1910 – 1917 гг. (P. 149). ...