“Свои”, “чужие” и другие по А. В. Шипилов (review)

456 Рецензии/Reviews Qaddafi mentioned this to Viktor Iushchenko when he visited Kyiv that year. Even if he did, it may still be too early for Ukraine’s president to approach Russia’s president about a similar gesture of reconciliation. But in 60 years perhaps historians will arrive at a consensus about whether or not Ukraine was a Russian colony. Оксана ДОВГОПОЛОВА А. В. Шипилов. “Свои”, “чу- жие” и другие. Москва: “Про- гресс-Традиция”, 2008. 568 с. ISBN 5-89826-199-0. Наверное, трудно найти совре- менного исследователя социаль- ных процессов, который бы при первом взгляде на монографию Андрея Васильевича Шипилова “‘Свои’, ‘чужие’ и другие” не ощутил себя охотничьим псом, взявшим след. Проблема инако- сти, чужести, отличности ощу- щается каждым из ныне живущих как собственная, а не абстрактно- теоретическая. Конечно, фено- мены чужого, другого оказыва- лись значимыми для социального самоописания во все времена, однако наша эпоха добавила в ди- хотомию “своё–чужое” несколько новых черт, суть которых мы все судорожно пытаемся объяснить. Простое перечисление публика- ций нескольких последних лет, специально посвящённых пробле- ме иного–чужого–другого, может занять несколько печатных листов, а попытка окинуть взглядом напи- санное в контексте проблемы во- обще обречена на провал. Поэтому всякий, кто решается представить собственный взгляд на проблему, неизбежно подставляет себя под удар. Необходима определённая доля интеллектуальной смелости, чтобы взяться за эту говоренную- переговоренную тему в попытке докопаться до её сути. Ещё бы: достаточно не упомянуть некоего теоретического направления – и ты уже объект критики. Тем более при таком охвате материала, какой мы видим у Шипилова – тут и древняя Греция, и современный глобализованный мир… Призна- юсь, сложно подходить к анализу монографии Шипилова, особенно в контексте понимания того, что теоретические и методологиче- ские позиции автора этих строк и автора рецензируемой моногра- фии достаточно разнятся. Итак, перед нами внушитель- ный труд, представляющий вни- манию читателя “тройственный” 457 Ab Imperio, 2/2009 подход к проблеме своего–чу- жого–другого – с точки зрения Теории, Истории и Прогноза. Именно так названы основные разделы монографии. Обращаясь к каждому из них, читатель обна- руживает скрупулёзное препари- рование избранного материала. Об основательности подхода сви- детельствует и обширный список литературы, разместившийся на шестнадцати страницах. Автор с первых строк демонстрирует, что собирается работать с “вдум- чивым читателем”, имеющим серьёзную теоретическую подго- товку. Свободное жонглирование пригоршнями научных терминов, отсылки к десяткам теорий из разных областей знания выпукло демонстрируют намерение автора общаться не с желторотым студен- том, а с подкованным интеллекту- алом.1 Введение раскрывает перед нами цель автора – заставить читателя задуматься над пробле- мой, увидеть её в нетривиальном ракурсе, удивиться. Автор готовит читателя к провокации, к встрече с изначально парадоксальными выводами и перспективами. За- бегая вперёд, могу сказать, что эту задачу автор выполняет на все сто процентов, возбуждения мысли и интеллектуальной провокации в тексте хватает. Знакомство с книгой подводит читающего к мысли о том, что автор озадачил себя выяснением инвариантного содержания дихотомии своё–чу- жое, которое позволит более чётко понять особенности воплощения этой дихотомии в современном мире и представить себе возмож- ный ход её развития. Для этого и выяснение смысла понятия чужого в различных научных направлениях (раздел “Теория”), и препарирование конкретно- го исторического или, точнее, историко-литературного матери- ала (раздел “История”), и анализ нынешнего состояния социума с точки зрения его будущего раз- вития в лучших традициях со- временной публицистики (раздел “Прогноз”). Оговорюсь, однако, что такое определение целей ис- следования – только предположе- ние автора этих строк, Шипилов его нигде не проговаривает. Мне импонирует междис- циплинарность подхода автора, позволяющая не замыкаться в рамках узкой специализации, которая иногда не дает увидеть 1 Особое внимание автор уделяет стилю собственного изложения, декларируя же- лание найти золотую середину между красноречием и эрудицией. Мне, к слову, не совсем понятно подобное противопоставление. Позволю себе предположить, что терминологическая эквилибристика как элемент стиля как раз и призвана проде- монстрировать эрудицию автора, т.е. тут два указанных автором подхода сливаются в одно русло. Впрочем, это вопросы личных предпочтений. 458 Рецензии/Reviews необходимый материал совсем рядом, за тоненькой дисциплинар- ной перегородочкой. Феномены “своего”, “чужого”, “другого” яв- ляются структурообразующими в построении картины жизненного мира, поэтому сама их фундамен- тальность диктует необходимость комплексного подхода. Причём не только условно “вширь” (мак- симально широкий срез совре- менного мира), но и вглубь (в исторической перспективе). Разделяя исходный исследова- тельский посыл автора моногра- фии, должна признаться, однако, что с главным теоретическим вы- водом исследования согласиться не могу. Размышляя о том, каким путём двинуться в описании своих впечатлений, я избрала для себя путь условно от “общего к частному”. Попытаюсь сначала изложить суть основного теоре- тического несогласия с автором, а затем коснуться некоторых отдельных проблем, отношение к которым разное – от полной поддержки до столь же полного сомнения. Итак, принципиальное моё несогласие вызывает тезис ав- тора о закономерной историче- ской трансформации отношений “свои–чужие” в отношения “выс- шие–низшие”. Представляется, что именно этот вывод оказыва- ется основным научным результа- том исследования. Современный мир, с точки зрения Шипилова, претерпевает очевидную транс- формацию в направлении ухода от этнонационального противо- стояния к новому сословному противостоянию. Доказывается, что такие трансформации имели уже место в картинах мира ушед- ших времён. Пару оппозиций “высшее–низшее” и “своё–чужое” автор видит как сменяющие друг друга в процессе исторического развития. По страницам моно- графии проводится мысль о том, что сосуществовать эти пары не могут, и когда “своё–чужое” в силу каких-то причин перестаёт работать, вступает в силу оппози- ция “высшее–низшее”. При этом указанные оппозиции представ- лены исключительно в контексте отношения враждебности, иных способов восприятия чужого ав- тор не предполагает. Вероятно, неслучайно, что впервые смена оппозиций проговаривается в монографии в контексте пробле- мы терпимости–нетерпимости. Такая прямолинейная логика выглядит несколько странно, тем более что в желании охватить как можно больше материала (далее я вернусь к этому способу изло- жения) автор, по сути, упускает доказательства. Вот, к примеру, один из выводов: “…политиче- ская толерантность предполагает национальную интолерантность, а национальная толерантность – 459 Ab Imperio, 2/2009 политическую интолерантность: терпимость к политическим противоречиям, политическому антагонизму социальных групп достигается за счет нетерпимости к противоречиям национальным и наоборот” (С. 146). Это подается как вывод из нескольких цитат из работ Ю. Хабермаса, Р. Инглхар- та, В. С. Рахманина, К. Н. Леон- тьева, Э. Яна, приведённых авто- ром для того, чтобы показать, что демократия напрямую не связана с процветанием терпимости (sic!). Делать выводы фантастического уровня генерализации на осно- вании нескольких цитат (никак не связанных с выводом), а не на основании самостоятельного анализа неких конкретных право- вых или политических данных, изучения феноменов культуры, фиксирующих развитие обыден- ного мировосприятия и т.п., – это несколько странно для доктора культурологии. Сомнение вызывает и выбор оппозиций. Противостояние воз- никает не только по этнонацио- нальным и сословным границам. Смею напомнить о жесточайших религиозных конфликтах, в ко- торых люди вне зависимости от национальной и социальной при- надлежности в гораздо большей степени, чем в этническом или социальном конфликте, ощущают, кто есть свой, а кто – чужой. Такой конфликт не сводится ни к одной из описанных Шипиловым оппо- зиций – это не межэтнический и не межсословный конфликт. Рели- гиозные войны раздирали нации на непримиримые противобор- ствующие лагеря, объединявшие представителей самых разных сословий. Почему эта линия от- сутствует в работе? Если вызывает сомнение пра- вомерность подчинения всего массива восприятия другого/ чужого указанным автором оппо- зициям и вывода об их несовме- стимости во времени, естествен- ными оказываются сомнения и в прогнозе, представленном в работе: век демократии подходит к концу, мы движемся к “новому сословному обществу”. С той же долей убедительности можно подобрать факты таким обра- зом, чтобы продемонстрировать очевидность движения мира не в сторону формирования нового сословного строя, а в сторону пре- одоления социальных различий и установления фактического ра- венства возможностей. Шипилов показывает, как формируются кланы новой аристократии, вы- пускников Гарварда (условно), которые отдают своих детей в элитные школы, обеспечивающие дорогу в Гарвард, и не допускают в свой круг чужаков. Но мы не погрешим против истины и в том случае, когда просто напомним, что 20 января 2009 года действу- 460 Рецензии/Reviews ющим президентом США стал Барак Обама, афроамериканец, о чём нельзя было даже помыслить каких-нибудь полвека назад. Фан- тастическое расширение границ реального равенства возможно- стей налицо. Можно привести десятки примеров расширения границ возможностей для тех социальных и национальных групп, которые в начале ХХ века и мечтать не могли о получении гражданских прав, образования и самореализации. Впрочем, в равной степени некорректной яв- ляется как оптимистическая схема подсчитывания достижений чело- вечества, так и апокалипсические прогнозы разного образца. Представляется, что желание автора истолковать социальный мир как систему с не более чем двумя составляющими обуслов- лено приверженностью прямоли- нейно понятой диалектической методологии. Особенности же теоретико-методологической позиции автора нуждаются в рассмотрении в контексте суще- ствующих подходов к пониманию своего–чужого–другого. И здесь представленная в монографии позиция оказывается несколько однобокой. Логично в этой связи обра- титься в первую очередь к теоре- тическому разделу монографии, посвящённому рассмотрению различных аспектов проблемы своего–чужого–другого. Автор обозначает их как этологический, психологический, социологи- ческий, этноисторический, по- литологический. Почему-то от- сутствует аспект философский… Это выглядит странно, поскольку философские разработки интере- сующей нас проблемы отнюдь не назовёшь малозначимыми и неза- метными (и особенно в контексте области деятельности автора, который является профессором кафедры философии). Текст тео- ретического раздела монографии вполне может использоваться как учебный материал для приступа- ющего к изучению проблематики своего–чужого–другого. Действи- тельно, подробное изложение концепций исследователей из разных областей знания оказы- вается чрезвычайно полезно в контексте погружения в пробле- матику, но насколько оправдано оно в контексте замысла (который, повторюсь, я определяла для себя сама) монографии, трудно сказать однозначно. Длинные периоды пересказов размывают ход автор- ской мысли, чтение теряет на- пряженность. Если же мы ставим перед собой задачу ввести нович- ка в исследовательское поле, то такой вариант изложения вполне оправдан. Правда, в таком случае изложение должно было бы быть более внятно структурировано, дабы все авторы были чётко разве- 461 Ab Imperio, 2/2009 дены по своим дисциплинарным квартирам. Текст монографии перена- сыщен изложением теорий, ко- торые не находят собственного места в структуре работы. Автор излагает суть интересных ему концепций так, как ему удобно в контексте демонстрации хода своей мысли, не придерживаясь строго дисциплинарных рамок. Так, в психологическом разделе всплывают, к примеру, выводы Альфреда Шюца, который был представителем “феноменоло- гической социологии” или “со- циологической феноменологии”. Или Джорджа Герберта Мида, который был, скорее, философом и социологом. При этом за “психо- логическим” параграфом следует “социологический”, где, скажем, вновь всплывает Мид с тем же интеракционизмом. Очевидно, что Шипилов касается именно тех теорий, которые ему импони- руют, что находит выражение в определённом структурном дис- балансе – одним авторам посвя- щены целые страницы, другие (не менее авторитетные в контексте рассматриваемой проблематики) становятся “фигурой умолчания” (слова Шипилова, к которым я ещё вернусь). Отсутствие философского раздела, очевидно, неслучайно. Философия проползает буквально между строк в упоминании о том, что проблемой “Другого” зани- мались в рамках феноменологии, герменевтики и экзистенциализма (С. 10). К этому “между строк” имеется ссылка на работы М. Бу- бера, Э. Левинаса, М. В. Шугурова и Б. Вальденфельса. Негусто, надо сказать. Можно было бы вспомнить, что этой проблемой занимались в русле философии диалога, в структурализме, пост- структурализме, постмодернизме, неофрейдизме… Скажете, “это же общая работа, тут можно обойтись общей ссылкой”? Но ведь автор как раз демонстрирует намерение рассмотреть разнообразие подхо- дов к проблеме. Или почему бы не сосредоточиться на конкретном исследовательском поле, в рамках которого можно быть уверенным в своих теоретических позициях? Иначе получается легковесное по- хлопывание по плечу неизвестных мэтров. И это похлопывание тут же выплывает поверхностностью рассуждения. Неудивительны поэтому стран- ные смешения, присутствующие в теоретических выкладках автора. Так, автор лукавит в однознач- ности перепрыгивания от “Я-Ты” к “Мы-Они”. В этих оппозици- ях феномены с абсолютно разной природой, обладающие лишь ка- жущейся дополнительностью (по типу “тёплое/мягкое”), которые никак не могут служить взаимоза- меняемыми элементами в единой 462 Рецензии/Reviews логической конструкции. Бубе- ровская оппозиция “Я” и “Ты” есть оппозиция диалогическая, никоим образом не приспособлен- ная для описания социума. Жонглировать философскими терминами вроде “Другой” или “Чужой” опасно. В этом как раз и состоит сложность современно- го состояния интеллектуальной традиции – понятием “Другой” обозначаются абсолютно разные феномены, и это неизбежно по- рождает путаницу и взаимное непонимание. Одно дело – онто- логический статус Другого в эк- зистенциализме, совсем другое – понятие Другого как анонимного партнёра по социальному взаимо- действию в феноменологической социологии. Другой как путь революционного освобождения у Ю. Кристевой и Другой как этический ориентир у Э. Леви- наса… Это не разные трактовки сущности одного явления, это описания разных феноменов! А “Чужой” – это вообще особый разговор. И потерявшийся между строк Бернхард Вальденфельс – ох, как бы был полезен в опре- делении феномена! Один из наи- более известных (и в некоторой степени модных) исследователей проблематики Чужого (именно Чужого, а не вообще любой формы инакости!) присутствует только в списке литературы, но не в тексте. Философия выплывет в тек- сте ещё один раз, почему-то в социологическом разделе, после пространных цитат из Гобино и Лебона, причем в виде… “фигуры умолчания”… Автор небрежно бросает в сторону структурализ- ма и постструктурализма заме- чание о том, что “замысловатая элоквенция по части ‘другости’ и ‘чужести’, конечно, созвучна теме нашего исследования, но больше на уровне фонетики, нежели се- мантики, да и лексику мы пред- почитаем иную” (С. 83). В этом абзаце тонут и все упомянутые концепции, сюда же сливается всё пространство от Леви-Стросса до Бурдье и Деррида. Представляет- ся, что стоило отнестись к этой традиции более внимательно или уж вовсе её не упоминать (ещё раз к вопросу о расплывчатости теоретической базы на фоне декларации о желании сделать обзор подходов к проблеме дру- гого–чужого). Это не придирки, ибо понятия Другого и Чужого стоят в загла- вии рецензируемой монографии. В том-то и проблема, что для того, чтобы вести плодотворный разговор, необходимо в его на- чале договориться о понятиях. Поэтому на протяжении всей книги неясно, что именно изучает автор. Понятия Другого и Чужого используются скорее в некоем аморфно-обыденном плане. При 463 Ab Imperio, 2/2009 этом в русло этого обыденного дискурса пускаются, как в мясо- рубку, разнообразные теорети- ческие разработки. Обыденное мышление как место рождения смыслов – вполне достойное поле для исследования, но автор не исследует обыденное мышление, а пытается в рамках обыденного мышления проговаривать специ- ализированные теоретические концепции. Вряд ли такой подход продуктивен. Теоретическая неопределён- ность становится причиной по- исков автором эволюционных закономерностей развития у отно- шений различных форм инакости. Мысль Шипилова движется в рус- ле классического новоевропейско- го дискурса, однозначно нагружая понятие другого/чужого этнона- циональными характеристиками. При этом невозможность свести всё многообразие инакости только к пребыванию в различных этно- национальных пространствах не может не заботить автора. Стара- ясь примирить собственную уве- ренность в однозначной синони- мичности оппозиций “своё–иное” и “своё–иноэтничное/живущее в другом государстве” и понимание неединственности такого напол- нения оппозиции, автор приходит к выводу о неизбежности заме- щения оппозиции “своё–чужое” оппозицией “высшее–низшее”. Вписанность новоевропейского человека в оптику национальных государств не даёт ему возмож- ности видеть другие варианты взаимоотношений с не-своим, что и порождает акцентуацию подоб- ных исследований на проблеме своя/чужая нация. Однако именно рассмотрение оппозиции “своё–чужое” в исто- рическом контексте позволяет отрешиться от сдерживающих рамок, и, вчитываясь в источни- ки отдалённых от нас эпох, мы получаем возможность просто- таки тактильно прочувствовать неединственность нашей картины мира. Да, мы приступаем к чте- нию, будучи погружены в привыч- ную для нас систему ориентаций, видим преимущественно то, что ожидаем увидеть, однако, проходя герменевтический круг, оказыва- емся способны обнаружить иную систему представлений, войти в неё и сравнить с собственной. К выяснению взаимоотношений своего и чужого это подходит в полной мере. Изначально принципиально важным оказывается чёткое тео- ретическое описание феноменов Своего, Чужого, Другого. Замеша- тельство по поводу истолкования сути различных форм инакости возникает при внимательном взгляде в пространство средне- вековья. При этом очевидным оказывается несводимые друг к другу характеры восприятия 464 Рецензии/Reviews разных феноменов из области “не-своего”. Собственный мир существовал как бы в нескольких измерениях, членами социального пространства были и мёртвые, и всякого рода мифические суще- ства. Как показала, в частности, в своём исследовании “Колдуны и святые” Ю. Арнаутова,2 в ка- честве таких существ из другого мира выступали… болезни, язык которых надо было понять, что- бы велеть уйти. Договорные от- ношения с мёртвыми отмечены многими исследователями средне- векового универсума (Ж. Ле Гофф, Э. Ле Руа Ладюри, А. Я. Гуревич, Ю. Арнаутова и др.). И абсолютно неважно, верит ли наш совре- менник в существование этих “параллельных” пространств. Для человека средних веков это были полностью реальные миры, с представителями которых мож- но было вступать в разного рода отношения, соответственно, они были частью социального про- странства эпохи средневековья. В то же время некоторые вполне реальные живые люди обрета- ли характеристики “мёртвых” (так называемые “отпетые”, те, кого отпели как умерших – про- кажённые, например, или люди, совершившие определённые виды преступлений). В этом контексте важно представление не столько о достоверности картин мира, сколько об их различной струк- туре. Если различение своего и чужого видится в современности преимущественно в перспективе границ национальных государств, средневековая, скажем, картина мира обнаруживает многослой- ность, в пространстве “своего” обнаруживаются просветы, в которые проглядывают некие па- раллельные миры. И несмотря на то, что встречались с ними люди именно в собственном обжитом мире, эти “параллельные” фено- мены со всей очевидностью при- надлежали к миру чужого. К чему эти пространные отсту- пления? К тому, чтобы показать, что чёткое определение сути фе- номенов Своего, Чужого, Другого необходимо для правильной клас- сификации попадающего в поле зрения исследователя материала. Другое и Чужое, как уже было сказано, – феномены с разной природой. Подведение некоего феномена социального мира под то или иное из названных понятий вовсе не следует с очевидностью из возможностей употребления расхожих определений “своё”, “чужое”, “неприемлемое”. Уже античная и средневековая теории чётко различали понятия иного (alteratum) и другого (aliud), ис- следователь же двадцать первого 2 Ю. Арнаутова. Колдуны и святые: Антропология болезни в средние века. Санкт- Петербург, 2004. 465 Ab Imperio, 2/2009 века считает возможным подвести под одно определение всё, что отличается от меня (это не упрёк Шипилову, речь идёт об общей тенденции)! Опираясь на утверж- дение Альфреда Шютца о том, что способ организации социаль- ного пространства предполагает в первую очередь ориентацию в категориях близости и отдалён- ности, имеет смысл постараться выяснить суть своего, другого, чужого, чтобы получить возмож- ность выявлять их в исторических картинах мира, не поддаваясь на ложные ориентиры современной точки зрения. Возвращаюсь к причинам несогласия с игнорированием в монографии современных фило- софских разработок проблема- тики различных форм инакости. У автора не оказывается иного пути, кроме использования обы- денных определений названных феноменов, что обедняет его собственную исследовательскую перспективу. В контексте исполь- зования исключительно обыден- ных смыслов непонятным стано- вится само назначение научного исследования, которое призвано раскрыть то, что невооружённым взглядом не видно. И тут понадо- бятся отброшенные Шипиловым бриколажи, инверсии, аналогии, амбивалентность, техники от- сутствующей модели и прочая, и прочая… Имея чёткое понимание сути феноменов чужого, другого, отторгаемого и т.п., мы оказыва- емся способны увидеть, что нечто, воспринимаемое в обыденной перспективе как чужое, может быть определено как, скажем, отторгаемое, а определённые фе- номены из пространства своего могут оказываться наделёнными характеристиками чужого (не становиться, а наделяться ха- рактеристиками!). Трудно пере- оценить продуктивность такого анализа для прояснения контуров жизненного мира той или иной исторической эпохи. Отношения близости/отдалённости в струк- туре жизненного мира заданы не положением в пространстве, не могут быть измерены линейкой (чем дальше, тем “чужее”) и не яв- ляются строго полярными (своё– чужое). Понимание специфики различных вариантов инакости позволяет найти каждому феноме- ну место в структуре жизненного мира и не переводить отношения между элементами этой структу- ры из горизонтальной плоскости в вертикальную. Обе плоскости сосуществуют в любой картине мира любого исторического от- резка, отнюдь не сменяя друг друга. Вывод о смене оппозиции с горизонтальной на вертикальную является натяжкой, порождённой неопределённостью понятий и до- статочно произвольным подбором материала. 466 Рецензии/Reviews Кроме того, игнорирование существующих историко-куль- турологических разработок про- блематики построения образа чужого (Ю. Арнаутова, С. Близ- нюк, О. Воскобойников, Б. Глогер, Г. Зверева, А. Ингер, Н. Керрер, Ж. Ле Гофф, Э. Ле Руа Ладюри, Ю. Лотман, С. Лучицкая, Л. Му- лен, О. Толочко, В. Трофимов, А. Сванидзе, Н. Уваров, В. Че- хович, Р. Шукуров, Н. Яковенко и многие другие) заставляет автора выстраивать собственное описание чужого исключительно в категориях образа врага, в то время как реалии истории куль- туры демонстрируют нам волны самозабвенного увлечения чужим, вплоть до полной мены своего– чужого (отсылаю к разработкам типологии культур Ю. М. Лотма- на). Образ чужого всегда амбива- лентен, одновременно страшен и притягателен. Немудрено – чужое видится как вне-нормальное, как то, что лежит по обе стороны про- странства нормы, как в сторону вне-нормально дурного и опасно- го, так и в сторону вне-нормально прекрасного. Отказываясь это видеть, мы значительно обедняем собственную исследовательскую перспективу.3 В методологическом отноше- нии стоит обратить внимание на то, что обращение к историческим источникам, в том числе литера3 Неизбежным следствием желания выйти за пределы дисциплинарной ограни- ченности оказывается и терминологическая небрежность. В данном случае речь не об определении понятий “другой”, “чужой” и т.п., а об общей невыверенности терминологии. Шипилов, например, пишет о формировании нового сословного общества в современном мире ввиду того, что одни группы населения имеют больше шансов в жизни, чем другие. Сословия – это социальные группы, члены которой отличаются по своему правовому положению от членов других групп. В условиях существования основного принципа буржуазного права – все равны перед законом – о существовании сословий говорить просто терминологически неверно. Вы говорите о неравенстве возможностей? Но для того, чтобы сделать вывод о том, что дети богатых имеют больше шансов в жизни, чем дети бедных, не нужно писать монографию. Терминологическая эквилибристика, заполняющая страницы монографии, порой приводит автора к странным выводам. Так, почему-то теорию Никласа Лумана о различении как основном пути идентификации социальной системы автор интер- претирует так: “…для того, чтобы общество получило собственную идентичность, ему необходимо дистанцироваться от других; а как воспринимается и осмысля- ется такое различие, мы уже знаем из социальной психологии” (С. 83). Не буду здесь пересказывать Лумана: всякий, кто его читал, понимает значение понятия “различение”. Тот, кто не читал Лумана, тоже понимает, что “различение” и “дис- танцирование” – вещи, мягко говоря, разные. И социальная психология тут ни при чём. Как можно обрести идентичность, не видя различия между своим и не-своим, между собой и всем остальным миром? Нет различения – нет идентичности. Это очевидно, и социальные фобии тут ни при чём. 467 Ab Imperio, 2/2009 турным памятникам, требует при- влечения современных методов интерпретации текста. Историче- ский раздел монографии демон- стрирует нам способ обращения к источникам, который вызывает некоторые сомнения. Автор пред- почитает верить источнику “на слово”, объясняя свою позицию тем, что отказываться от источ- ника в духе гиперкритицизма не имеет смысла, ибо в противном случае заменой “служит лишь вполне произвольная интуиция современного автора” (С. 345). Такое впечатление, что на дворе эпоха позитивизма, породившая искомый гиперкритицизм. Как будто не существует такого по- нятия, как герменевтика, и мно- жества иных техник общения с историческим текстом. В очеред- ной раз упомяну работы Светланы Лучицкой,4 которые демонстриру- ют, как работает с историческим источником исследователь. Разумеется, можно внутри конкретного исследования соче- тать различные методологические подходы – предмет исследования “ведёт” за собой методологию. Можно создавать некий вари- ант методологического синте- за, обеспечивающий решение поставленных задач. Однако нельзя не отдавать себе отчёта о собственных методологических предпочтениях. Не давая права на существование постмодернизму, автор тем не менее активно ис- пользует постмодернистский под- ход. Так, ещё во введении автор утверждает, что предпочитает да- вать слово самому Другому в его инакости, а не пересказывать его взгляды в собственной системе координат (С. 10). Это, простите, посылка постструктуралистско- постмодернистская. Раздел, по- священный истории, начинается с размышления о том, почему автор берётся продемонстрировать свои выкладки именно на примере античной Греции. “Почему антич- ность?” – спрашивает нас автор. И отвечает заинтригованному читателю: “Наш выбор столь же оправдан, как и любой другой; всякий другой выбор будет столь же произвольным, как и наш” (С. 178-179). Ну разве это не игро- вой постмодернистский способ ориентации в пространстве? Те же заигрывания с модными тенденциями мы видим, в част- ности, в отношении определения нации. Следуя получившей в по- следние годы распространение традиции говорить о “воображае- мых сообществах”, автор рассма- тривает вопрос о национальных ренессансах XIX века исключи4 См., например: С. И. Лучицкая. Образ Другого: Мусульмане в хрониках крестовых походов. Санкт-Петербург, 2001. Она же. Культура и общество западноевропейского средневековья. Москва, 1994. 468 Рецензии/Reviews тельно в русле осознанного кон- струирования того, чего в природе нет и быть не может. Если обра- титься к тексту известной работы Бенедикта Андерсона,5 можно убедиться, что он ведёт речь не о “воображаемых”, а о “вообра- жённых” сообществах, то есть не придуманных и фантомных, но обретших отнюдь не фантомное бытие в процессе напряжённой ментальной деятельности опре- делённой группы людей, ощуща- ющей необходимость осознания основы своего единства. Увы, в русском переводе книга называ- ется “Воображаемые сообщества” (ещё одно доказательство того, что лучше пользоваться оригина- лом, чем переводом). Именно описанные особен- ности авторского подхода и по- рождают большинство моментов несогласия и желания спорить. Повторюсь, обобщающая работа неизбежно порождает у читаю- щего неуверенность в обосно- ванности выводов. Надо достичь колоссальной глубины проникно- вения в исследуемый материал, чтобы избежать этой проблемы. Так, в исследованиях Лотмана мы видим головокружительные гене- рализации, однако видим и выве- ренную до прозрачности систему доказательств, не оставляющую места для досады по поводу не- убедительности. Увы, большин- ство авторов оказываются далеки от идеала в этом отношении. И чаще всего стараются привязать к более или менее конкретному исследованию обширный вво- дный раздел, представляющий “историю вопроса” или обосно- вывающий “актуальность” обра- щением к широкому контексту. И вот здесь-то и таится, как правило, опасность поверхностных суж- дений, ибо автор, погружённый в собственный материал, вынужден в поисках “истории вопроса” об- ращаться к чужим выводам, кото- рые уже скомпонованы в рамках определённого подхода. Сам же отбор анализируемых концепций находится в руках автора, и чем более высок уровень генерали- зации, тем ощутимее опасность волюнтаристского просеивания всего многообразия теоретиче- ских подходов через мелкое сито собственных предпочтений. Не стану также перечислять многочисленные моменты изум- ления историческими выводами автора – их достаточно. Так, ска- жем, мне непонятно, как от Афин гомеровского периода можно перескочить к тирании Писистра- та, не упоминая реформ Солона (С. 188). Или утверждать, что афи5 Benedict Anderson. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London, 1991. Русский перевод: Бенедикт Андерсон. Воображаемые сообщества. Москва, 2001. 469 Ab Imperio, 2/2009 няне не знали разделения властей (С. 325). Не было разграничения функций в современном смысле, но за каждую из ветвей власти отвечал собственный орган. Или утверждение, что в Египте “само государство было тем классом-со- словием, который эксплуатировал все остальные” (с. 373) – как госу- дарство может быть классом или сословием? Все эти утверждения всё равно не имеют никакого от- ношения к проблеме восприятия чужого–другого. Однако они присутствуют в тексте как теоре- тическая поддержка концепции автора. И в определении динами- ки восприятия чужого–другого хватает произвольности отбора материала, провоцирующей со- мнительные выводы. Настаивая на несогласии с об- щей концепцией автора, не могу не признать наличия несомнен- ных позитивных моментов иссле- дования. Автор чётко улавливает моменты теоретической пробук- совки, возникающей в очень зна- чимых фрагментах современного дискурса. Это и неопределённость понимания различных вариантов инакости (не соглашаюсь с вы- водами, которые автор делает, но не могу не признать то, что он видит насущные теоретические проблемы). Традиционное пря- молинейно-эволюционное виде- ние взаимоотношений с иным не устраивает автора. Для человека, который специ- ально не занимался проблемой чужого–другого, монография – настоящий Клондайк. Широта охвата материала действительно вызывает уважение. Узкая специа- лизация закрывает существенные перспективы для исследователя такой универсальной категории, как инакость, и тут, повторюсь, необходим междисциплинарный подход. Шипилов представляет нам целый веер стратегий ис- толкования рассматриваемого феномена. Представляется, что принципиально важных сегмен- тов в этом “веере” не хватает, но не могу не признать широкой гуманитарной эрудиции и умения оперировать концепциями из до- статочно разведённых в дисци- плинарном пространстве областей знания. Есть моменты, в которых я с автором абсолютно солидарна. В частности, по поводу неопре- делённости и “нерабочести” со- временного варианта трактовки понятия толерантности. Да, дей- ствительно, смысл его размыт до такой степени, что вообще непонятно, как и где его можно применить. Текст Декларации то- лерантности ЮНЕСКО вызывает в некоторых фрагментах просто недоумение (в частности, подчёр- кнутое Шипиловым требование “правильного понимания” куль- турного разнообразия). Очевидно, 470 Рецензии/Reviews можно согласиться с автором по поводу его предельно общего определения толерантности как отказа от агрессии по признаку от- личности. Я добавила бы от себя ещё несколько штрихов, однако это выйдет за рамки рецензии. На мой взгляд, не стоило так проч- но привязываться к авторитету Майкла Уолцера. “О терпимо- сти” – не лучшее его исследова- ние, что признаёт и он сам. Это в большей мере публицистика, нежели серьёзное исследование (достаточно мельком взглянуть на уолцерову книгу “The Revolution of the Saints”,6 дабы понять, что именно он понимает как ис- следование). Есть гораздо более глубокие разработки проблема- тики толерантности, в частности Й. Йовеля, Д. Гейда (и целой когорты единомышленников по- следнего), М. Даммета, Дж. Грея. Да и разработки известных рос- сийских исследователей П. Гречко и В. Лекторского7 оказываются гораздо более содержательными. Важно, что проблема трезвого теоретического осмысления толе- рантности явственно ощущается в нашем духовном пространстве, и попытка анализа, не отягощённо- го ни мультикультурологическим экстазом, ни поношением как варианта экспансии Запада (увы, популярный вариант в современ- ном российском дискурсе; наме- ренно не стану называть авторов, его исповедующих), оказывается значимой и востребованной в со- временной ситуации. Шипилов как раз и старается обозначить точки теоретического “скрипа”, возникающего при обращении к понятию толерантности. Ведь понятие при всей кажущейся про- зрачности оказывается достаточ- но сложным для интерпретации. После прочтения моногра- фии многие очевидные моменты встряхиваются в сознании и “про- сят” переопределить их. Пусть автор меня не убедил, но заставил проверить основания собственной уверенности в видении смысла феноменов другого–чужого–ино- го. Если обратиться к эстетиче- скому критерию оценки (о кото- ром говорит автор во введении), можно признать – всё получилось. Концепция впечатляющая – на масштабном историческом по- лотне рисуется некая неизвестная ранее закономерность. Автор этих строк – не любитель масштаб6 Michael Walzer. The Revolution of the Saints: A Study in the Origins of Radical Politics . New York, 1968. 7 См., например: П. К. Гречко. Концептуальные модели истории. Москва, 1995; В.А. Лекторский. О толерантности, плюрализме и критицизме // Вопросы философии. 1997. № 11. C. 46-54; П.К. Гречко. Подводные рифы плюрализма // Свободная мысль. 1997. № 5. C. 65-76. 471 Ab Imperio, 2/2009 ных полотен, поэтому не особо восхищен представленным зре- лищем, но это особенности его личной оптики. Признаюсь: меня больше увлекает рассматривание деталей под лупой и микроско- пом, и над моей метафорической мыслительной мастерской висит табличка “Бог кроется в детали”. В отношении масштабных про- гнозов я также достаточно скеп- тически настроена, оставаясь в этом приверженцем гегелевского образа вылетающей в сумерках совы Минервы – современник не увидит сути происходящего в собственной эпохе, а уж тем более не предскажет, к чему это всё приведёт. В конце концов, и Андрей Васильевич Шипилов не настаивает, что именно так и будет. Может быть, контуры на- шего мира недолговечны и скоро сменятся новым социальным по- рядком, придут новые сословия и новые противоречия. Кто докажет обратное? ...