“Просвещенное” пособиепо обустройству России, илиеще раз о взаимоотношенияхинтеллектуалов и власти

387 Ab Imperio, 1/2009 Андрей ПОРТНОВ “Просвещенное” пособие по обустройству России, или еще раз о взаимоотношениях интеллектуалов и власти Наследие империй и будущее России / Под ред. А. И. Милле- ра. Москва: Фонд “Либеральная миссия”; “Новое литературное обозрение”, 2008. 528 с. ISBN: 978-5-86793-631-0. Игры в политику – одно из из- любленных занятий историков, независимооттого,видятонисебя в роли “будителей нации” или экс- пертов на политических ток-шоу. Одно из правил этой игры – не признаваться в политической по- доплеке выбора комментируемой темы и способов ее подачи и изо- бражать нейтральность, которая, по идее, должна гарантировать инструментальность (если угод- но, “практическую ценность”) научного знания.1 Одна из задач критики текста – разглядеть не- явные (иногда неочевидные для самого создателя текста) пред- почтения автора; показать места переходов и взаимопроникнове- ния академического и политиче- ского дискурсов (понятно, что ни один из них не замкнут в себе, а их разграничение достаточно условно); обратить внимание на статусные аргументы, использо- вание академической репутации для придания дополнительного веса своим утверждениям. Мне хотелось бы предложить некото- рые соображения в связи с этим на материале амбициозной, не- банальной и, безусловно, важной публикации, каковой является сборник “Наследие империй и будущее России” под редакцией Алексея Миллера. Уже из названия книги видно, что авторы не боятся делать про1 Ср. близкие автору этих строк рассуждения: А. Кустарев. Наука и политика // Неприкосновенный запас. 2008. № 6 (62). С. 3-9. 388 Рецензии/Reviews гнозы и рассуждать о влиянии истории на современные полити- ческие и социальные процессы. Во введении редактор формулиру- ет задачу книги как предложение “приземленного”, конкретного взгляда на роль наследия импе- рий в жизни современной России (С. 7). К сожалению, при этом не предлагается никакая, хотя бы приблизительная, каталогизация элементов “наследия империй”, которые будут проанализированы. Впрочем, частичным ответом на этот вопрос может быть предло- женное редактором и вынесенное в содержание тома условное обо- значение пространства бывшего СССР как “Русского мира”, т.е. пространства где “живут милли- оны людей, считающих себя рус- скими, и еще миллионы тех, кто считает себя неразрывно связан- ным с русской культурой” (С. 1516 ). Также предлагается перечень черт, объединяющих, по мнению редактора, всех авторов книги: • восприятие России в ее нынешних границах как устойчивого явления; • убеждение в необходи- мости развития страны в направлении демократиза- ции, обеспечения личных и гражданских свобод; • понимание важности мо- дернизации, в частности повышения степени дове- рия в обществе; • экономическая открытость и стремление к экономиче- скому росту (С. 6). На первых страницах вве- дения Миллер подчеркивает, что авторы “старались провести четкую границу между реше- нием аналитических задач… и прогнозами, рекомендациями” (С. 7). На мой взгляд, именно это “разграничение” является наи- более проблематичным аспектом всего проекта. Кроме того, изна- чально непонятно, кому авторы адресуют свои рекомендации: власти (как можно заключить из некоторых пассажей, о чем ниже), обществу, академическим кругам? Не меньше вопросов вызывает использование частью авторов местоимений “мы”, “наши”. Язык гражданской вовлеченности ярко проявляется уже во введении, когда Миллер пишет, например, о “чувстве стыда”, которое при- ходится испытывать в связи с государственной политикой в от- ношении русских, переехавших в Россию после 1991 года (С. 17). На следующей странице он замечает: “было бы печально”, если бы в со- временной экономике возоблада- ла “имперская логика поведения”. Через страницу он же вопрошает: “Удастся ли нам (здесь и далее курсив мой. – А.П.) существенно ограничить амплитуду маятника, давно раскачивающегося в нашей истории от полюса всевластия 389 Ab Imperio, 1/2009 центра к региональной вольнице и обратно”. К кому обращается автор словом “мы”: ко всем чи- тателям, к властям, к коллегам по цеху, к соавторам книги? В любом случае, завершая введение, редактор называет основные трудности процессов нациестроительства, формирова- ния эффективного государства и демократизации России, которые не позволяют надеяться на бы- стрые успехи: • специфика экономики, в которой налоги, собира- емые с граждан, не со- ставляют важной части бюджета; • характер правящих элит, не заинтересованных в демо- кратизации страны; • отсутствие многих элемен- тов традиции и внешнего контекста (имеется в виду “внешний стабилизатор” по примеру американской оккупации для послевоен- ных Германии и Японии или Европейского Союза для постсоветских стран соцлагеря и Прибалтики). Автор введения развивает свои взгляды в статье “История империй и политика памяти”, открывающей сборник. Миллер сопровождает ее таким примеча- нием: “Мои оценки, разумеется, несвободны от субъективности, но они основаны не только на моих личных предпочтениях, но и на устоявшихся в международной профессиональной среде мнени- ях и репутациях” (С. 25). Автор решительно отмежевывается от “отечественной литературы тру- бадуров империи, читать которую не только противно, но и скуч- но”, и сетует, что “мы (в данном случае речь, по-видимому, идет о российских гуманитарных на- уках. – А. П.) по большей части не умеем найти правильного тона и перспективы” (С. 26). Миллер от- мечает отсутствие общепринятого определения империй, описывает их как “инкубаторы модерна”, по- ходя решительно критикуя одно- сторонность постколониального дискурса и подчеркивая наличие двух “принципиально различных парадигм строительства наций- государств”: западноевропейской (которая осуществлялась в ядре империй и не была направлена на их разрушение) и восточноевро- пейской (в которой периферийные национальные проекты разрывали имперскую структуру). Говоря о Российской империи, Миллер удовлетворенно отмечает, что “мы уже научились различать многообразие процессов ассими- ляции и аккультурации” (С. 36), и подчеркивает, что “политика Российской империи в отноше- нии различных этнических групп по степени репрессивности не отличалась в худшую сторону от 390 Рецензии/Reviews большинства других империй того времени” (С. 37). Анализируя со- ветскую национальную политику, Миллер в который раз комплимен- тарно пересказывает основные тезисы известной книги Терри Мартина “Империя позитивного действия”2 и, развивая гомогени- зирующий дискурс этой книги, от- мечает, что “положительная дис- криминация нерусских народов” в советской политике 1920–1930-х гг. “неизбежно предполагала ущемление интересов русского населения, готовность русских идти на жертвы ради интересов других национальностей” (С. 47). Завершает Миллер свою пер- вую статью в сборнике острой критикой “политики прошлого”, процветающей в соседних с Рос- сией странах. Ее основной смысл он видит в представлении России как “неизлечимо агрессивной имперской нации” и тем самым превращении ее в “подходящий инструмент для формирования на- циональной идентичности у себя в стране” (С. 51). Правда, при этом он отмечает важность “глубокого общественного осознания репрес- сивности Российской и в неизме- римо большей степени Советской империи” и для самой России, и для ее отношений с соседями. В статье О. Ю. Малиновой (издатели сборника по советской традиции решили не расшиф- ровывать инициалы авторов) описана “тема империи в совре- менных российских политических дискурсах”. Автор выделяет три дискурса: националистический (тексты А. Дугина, А. Проха- нова, М. Юрьева, М. Смолина, В. Жириновского, В. и Т. Соло- вей), либеральный (А. Чубайс, Л. Гозман, Е. Гайдар, Э. Паин, Е. Ясин, И. Яковенко, Д. Фурман, А. Пионтковский и, как ни стран- но, В. Тишков) и властный (В. Пу- тин, Ю. Лужков, В. Сурков). Ма- линова отмечает, что между этими дискурсами часто отсутствует коммуникация и обратная связь. По ее мнению, для сформирован- ной в годы президентства Путина конфигурации публичной сферы характерно наличие “ядра”, пред- ставленного в массовых СМИ, и альтернативных пространств, комментирующих происходящее в “ядре”, но имеющих возможности выйти за пределы своего узкого круга. Также автор выделяет пять базовых характеристик “импе- рии” в российских политических дискурсах: многосоставность; наличие центра и периферии; ав- тократический способ интеграции “сверху”; “универсальная объеди- няющая идея”; влияние на между- народной арене. По непонятным причинам в статье совершенно не 2 Terry Martin. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca and London, 2001. 391 Ab Imperio, 1/2009 затронут вопрос о степени обще- ственного резонанса каждого из предложенных вниманию “дис- курсов”. Последние предстают перед читателем как “вещи в себе”. Не проблематизированы и внутренние противоречия или даже антагонизмы в пределах очерченных автором кругов об- суждения империи. Можно предположить, что ответы на эти вопросы по за- мыслу проекта должна была дать следующая публикация – “На- следие империи в общественном сознании россиян” (под этим словом автор, по-видимому, имеет в виду все население России) Н. Е. Тихоновой. В контексте этой статьи понятие “наследие импе- рии” оказывается тождественно восприятию советского прошлого, а советское прошлое – тожде- ственно эпохе застоя. Проблемы сопоставления образов советско- го и дореволюционного этапов истории в статье не упоминаются. Как и темы сталинизма, оценок репрессий, отношения к “цене Победы в Великой Отечественной войне”. Опираясь на различные социологические опросы, автор стремится доказать, что в воспри- ятии СССР доминируют отнюдь не государственнические, а со- циально-экономические мотивы. Позитивные оценки Советского Союза она объясняет как носталь- гию, прежде всего, по системе, обеспечившей относительную справедливость и социальные стандарты для простых людей, а не по статусу сверхдержавы (С. 106-107). Такой вывод чрезвы- чайно важен в рекомендательном контексте сборника, однако в контексте “аналитическом” он явно нуждается в дополнительной аргументации. Как минимум, хо- телось бы узнать: почему в таком случае Сталин, а не Брежнев воз- главляет рейтинги исторических симпатий населения РФ? Н. Е. Тихонова уверена: имен- но воспоминания о принадлеж- ности к большому сообществу “часто принимается за тот самый пресловутый постимперский синдром” (С. 126). При этом она подчеркивает, что достижение це- лей, столь дорогих большинству жителей страны (экономическое благополучие, хорошее образова- ние, уважение в мире), возможно “лишь… на пути модернизации.., а отнюдь не на путях возрождения имперских амбиций” (С. 132). Раздел “Россия в мире” от- крывает статья норвежского ис- следователя Ивера Нойманна, в которой автор предлагает фи- лигранное описание основных этапов борьбы России за при- знание ее “великой державой” в контексте истории международ- ных отношений. Исследователя, прежде всего, интересует, “в какой мере в каждый данный момент 392 Рецензии/Reviews российская власть и управление совместимы с моделями, преоб- ладающими в мировой политике”. Автор неизменно корректен в языке и избегает двусмысленных тезисов. Обращаясь к современ- ной России, Нойманн замечает: “Проблема в том, что модель власти, к воплощению которой стремится Россия, противоречит главной либеральной тенденции, которая заключается в том, чтобы государство правило как можно меньше (в обоих случаях – курсив Нойманна. – А. П.)” (С. 180). А. С. Кустарев рассуждает о проблемах расставания с импе- рией в случае Британии, Франции и постсоветской России. Особое внимание, на мой взгляд, заслу- живают два важных наблюдения автора. Во-первых, в отличие от Британии и Франции, постимпер- ская Россия остро ощущает свое одиночество в мире, являясь уже в силу своих размеров “неудобной для любых интеграционных моду- сов” (С. 213). Во-вторых, постсо- ветский истеблишмент, “поощряя ксенофобию масс, даже если он сам чужд ксенофобии, может ока- заться заложником собственных популистских интриг” (С. 235). Раздел “Русский мир” открыва- ется статьей И. А. Зевелева “Соот- ечественники в российской поли- тике на постсоветском простран- стве”. К “соотечественникам”, как отмечает автор, “в российском дискурсе… обычно относят тех, кто проживает за пределами Рос- сийской Федерации, но осознает свои исторические, культурные и языковые связи с Россией и же- лает их сохранить независимо от своего гражданства”. Несмотря на такое широкое (и очень неточное) определение, в статье речь идет исключительно о пространстве СНГ, хотя русскоязычные общи- ны в Западной Европе, Израиле или США, наверное, имеют не меньшие основания быть вклю- ченными в “условный Русский мир” рецензируемого сборника. Автор подробно описывает дис- куссии о двойном гражданстве, упрощенном получении россий- ского гражданства репатриантами из бывших союзных республик и концепции “соотечественников, проживающих за рубежом”. Его главный вывод таков: в сфере практической государственной политики прагматизм одержал на- глядную победу над “фантомами имперскогонаследия”(С.241).Бо- лее того, “прагматизм путинского режима в отношениях с соседями оставлял соотечественников на втором, если не на десятом месте” (С. 274). Легко прогнозируемая рекомендация Зевелева состоит в том, чтобы “научиться защищать соотечественников и использовать их потенциал в своих интересах, избегая при этом неоимперских соблазнов” (С. 293). Как один 393 Ab Imperio, 1/2009 из шагов в этом направлении он предлагает законодательную норму, позволяющую “конверти- ровать статус соотечественника в российское гражданство”. Следующая статья – “Три круга и будущее русского языка на постсоветском пространстве” Т. М. Атнашева – наиболее от- кровенна в своих рекомендациях. Причем их адресат практически не вызывает сомнений – государ- ственная власть. “Мы” в устах Атнашева – это Россия, от имени которой автор считает себя вправе говорить. Однако начинает он с категорического совета “нашим соседям” (т.е., странам СНГ и Балтии), которые “в собственных интересах должны научиться сотрудничать с несколькими центрами силы, как в свое вре- мя это сделали Финляндия или Австрия – к своей выгоде” (С. 297). В другом месте статьи он не менее решительно ставит в пример “соседям” Швейцарию и вновь Финляндию как страны, добившиеся устойчивого решения “проблемы сосуществования ино- язычной диаспоры и националь- ного большинства” (С. 326). При этом непонятно, какую группу населения Швейцарии автор счи- тает “иноязычной диаспорой”, не говоря уже о том, насколько корректны сравнения языковой или социальной ситуации в той же Швейцарии и, например, в Грузии или Молдавии. Основной тезис Атнашева – отношение к русскому языку по- литических элит не стоит прини- мать за реальное место русского языка в обществе постсоветских стран. Он предлагает выделить три круга распространения рус- ского языка: • страны с фактическим дву- язычием (Казахстан, Укра- ина, Киргизия и Беларусь, где двуязычие взаимопро- никающее, и Латвия – с двуязычием раздельным); • страны с ограниченным двуязычием (Эстония, Азербайджан, Узбекистан, Таджикистан, Молдавия); • страны, где русский явля- ется языком меньшинства или фактически иностран- ным (Грузия, Литва, Арме- ния, Туркменистан). К предложенной классифика- ции может быть много вопросов. Например, достаточно ли основа- ний, чтобы поместить в одну груп- пу Украину и Беларусь, языковая ситуация в которых существенно отлична?3 3 Как пример грамотного введения в проблему см.: M. Moser. Koexistenz, Konvergenz und Kontamination ostslavischer Sprachen in Weissrusland und in der Ukraine // Zeitschrift für Slawistik. 2000. Bd. 45. H. 2. S. 185-199. Из аналитических публика- ций, посвященных языковой ситуации в Украине, упомяну: A. Hrycak. Institutional 394 Рецензии/Reviews Представленный автором ана- лиз языковой политики на пост- советском пространстве носит по- верхностный характер и тяготеет к клише. По мнению Атнашева, в большинстве стран правительства “стремятся институционально противодействовать естествен- ной (подобное словоупотребле- ние нуждается, как минимум, в разъяснении, каковое в статье отсутствует. – А.П.) силе русского языка” (С. 303), “в украинской школе борьба с русским языком приняла крайние формы” (С. 324). По мнению автора, “разумная про- порция предметов на русском и на национальном языке будет со- ставлять примерно 50:50. В Укра- ине и Латвии важно стремиться (Кому? России? Самим Украине с Латвией? – А.П.] именно к такой пропорции” (С. 325). Было бы лю- бопытно узнать: какую языковую пропорцию автор предлагает для Беларуси, где формула 50/50 была бы несомненной “позитивной дискриминацией” белорусского языка. Но дело не в политических убеждениях г. Атнашева. Статье, претендующей на анализ положе- ния русского языка на постсовет- ском пространстве, ощутимо не хватает знания самой проблемы. Ограничусь несколькими сообра- жениями об Украине. В статье нет ни слова о природе украинского двуязычия (по параметрам урба- низации, поколений, языковой ситуации в СМИ), автора совер- шенно не интересует динамика трансформации статуса русского языка на Украине в условиях новой политической и социаль- ной реальности на протяжении последних 10–15 лет. Упомяну лишь обычное явление, которое ждет серьезного изучения, когда в нынешнем Киеве дети 10–14 лет говорят и в быту, и в школе на русском, но не умеют грамотно писать на нем. Зато автор предлагает вклю- чить в прогноз погоды на цен- тральном телевидении страны СНГ и Балтии как первый шаг к “относительному первенству Рос- сии в ближнем зарубежье” (само употребление последнего термина достаточно симптоматично), кото- рое “должно быть добровольно и сознательно принято соседними элитами” (С. 334). Сочетание жесткого “должно быть” и “до- бровольно” настораживает сразу. Однако в заключении статьи автор целиком и полностью переходит на язык политтехнологий. По его мнению, Россия “часто поддается на провокации и не предлагает Legacies and Language Revival in Ukraine // Dominique Arel, Blair A. Ruble (Eds.). Rebounding Identities: The Politics of Identity in Russia and Ukraine. Baltimore, 2006. Pp. 62-88; Мовна політика і мовна ситуація в Україні: Аналіз і рекомендації / За ред. Юліане Бестерс-Дільгер. Київ, 2008. 395 Ab Imperio, 1/2009 серьезной контригры”, ей (т.е., в его терминологии, “нам”) “лучше предъявлять такие требования, которые нельзя списать со счетов как лицемерные или двусмыслен- ные”, и наконец: “Мы (на этот раз автор, вероятно, имеет в виду себя и других авторов сборника – А. П.) уверены, что Россия может вести более тонкую и выигрышную политику в таких ситуациях” (С. 337). Смысл подобных деклара- ций, возможно, поможет понять ремарка из редакторского введе- ния к книге: “К его (Атнашева. – А. П.) рекомендациям… стоит прислушаться тем, кто в послед- нее время начал, как хочется ве- рить, осуществлять более систе- матическую и активную политику в этом отношении” (С. 16). Н. Т. Вишневская анализирует статистические данные о ми- грации в постсоветской России, отмечая, что крупные города пере- стают играть роль “плавильных котлов”, и рекомендует отказаться от построения миграционной по- литики на установке, “к нам едут потому, что в другом месте еще хуже, чем у нас” (С. 371). Рубрику “От империи к нации” открывает содержательная статья Н. В. Петрова “Наследие империи и регионализм”, написанная в не- свойственном сборнику жестко критическом по отношению к нынешней российской политике ключе. По мнению Петрова, про- блемы Российской Федерации не столько в полиэтничности, сколько в территориальной при- вязанности этничности (С. 394). Он отмечает, что в современной России федерализм фактиче- ски вытеснен из политической практики (свидетельства чему: назначения губернаторов; превра- щение местного самоуправления в низовой этаж государственной власти; пропорциональная изби- рательная система с запретом ре- гиональных партий; бюджетный централизм; унитарная судебная система, С. 413-414). Петров считает, что второй президент- ский срок Владимира Путина “был потерян для решения важ- нейших проблем модернизации страны” и привел к нарастанию неравномерности развития реги- онов, моноцентризму властной конструкции, недостаточной гиб- кости механизма принятия обще- российских решений, закупорке каналов коммуникации общества и власти, отсутствию механизмов согласования интересов и реше- нию конфликтов с позиции силы (С. 417-418). Прогноз Петрова неутешителен: политические ресурсы системы, выстроенной Путиным, “выработаны полно- стью”, Россия стоит на пороге очередной региональной фазы в организации системы управления (по мнению автора, такая фаза исторически чередуется с фазой 396 Рецензии/Reviews ведомственной, пик которой мож- но наблюдать ныне). Следующая статья, “Что есть Россия и российский народ” (В. А. Тишков), не только опти- мистичнее текста Петрова, но совершенно недвусмысленно воплощает стратегию “норма- лизации” восприятия россий- ской ситуации. Тишков убежден: “главное, чтобы Россия и ее народ были признаны как легитимная историческая целостность” (С. 491), и больше всего сетует, что Россию (как современную, так и Российскую империю с СССР) до сих пор “многие отечествен- ные историки” не рассматривают как “национальное государство” (С. 472-473). Начинает автор с цитаты собственного текста 1994 года: “Россия – это национальное государство россиян, в состав ко- торых входят представители всех этнических групп.., кто прожи- вает на ее территории и обладает гражданством”. Эту цитату он называет первым высказыванием о российской гражданской нации на основе формулы “единство в многообразии” (С. 455). Мысль Тишкова о “полезно- сти” обращения к национализму в его гражданском варианте пред- ставляется важным приглашением к дискуссии. Однако принци- пиальные возражения вызывает выстраиваемая им безальтерна- тивная генеалогия “гражданского российского национализма”. Тиш- ков приводит запись от 1797 года будущего императора Александра І о его намерениях даровать Рос- сии конституцию, по которой “нация избрала бы своих предста- вителей”. Отвечая на вопрос: “О какой нации вел речь наследник престола?”, автор патетически восклицает: “Конечно же, речь шла о российской или о русской нации, под которой понимались все граждане страны, и неважно, какое конкретное слово могло быть употреблено в данном слу- чае – ʻрусскийʼ или ʻроссийскийʼ” (С. 477). Предлагаемая жесткая и, пожалуй, важная деконтек- стуализация проблемы, прежде всего, существенно обедняет понимание прошлого, делает его плоским и очевидным, каковым оно, несомненно, не было. Упо- мяну лишь, что в “Рассуждении о непременных государственных законах” (1780-е гг.) Денис Фон- визин отождествлял “нацию” с дворянством, а о крестьянах писал как о “народе”, который, “пре- смыкаясь во мраке глубочайшего невежества, носит безгласо бремя жестокого рабства”.4 О “резкой противоположности нравов”, из каковой иностранец заключил бы, что “у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще 4 Д. И. Фонвизин. Собрание сочинений. Москва–Ленинград, 1959. Т. 2. С. 266. 397 Ab Imperio, 1/2009 перемешаться обычаями”, пи- сал в “Загородной поездке” (1826 г.) Александр Грибоедов.5 Да и с “гражданами” не все так просто – во время наполеонов- ской кампании власть могла в воззваниях к крестьянам исполь- зовать обращение “почтенные граждане”, зарезервированное для свободных сословий.6 Но такое словоупотребление исче- зало, как только военная угроза миновала. В различных текстах конца XVIII – начала XIX вв. встречается разнообразное, всег- да контекстуально окрашенное использование понятий “нация”, “национальность”, “народ”, од- нако внимательное их изучение и интерпретация имеют мало обще- го с провозглашением очевидных выводов, подсказанных совре- менными политическими сооб- ражениями. Кстати, аналогичная ситуация со словами “русский”, “великорусский”, “российский”. Безальтернативный вывод Тишко- ва – “в элитной среде гражданский национализм был доминирующей идеей” (С. 481) – требует, как минимум, серьезных научно ве- рифицируемых аргументов. То же можно сказать о кате- горичных утверждениях автора: “Россия накануне революции была как империей, так и нацио- нальным государством на основе многонародной нации” (С. 484) и “В целом СССР… был мощным национальным государством, где народ с его социальной и идеоло- гической однородностью и совет- ским патриотизмом представлял собой, несомненно, нацию, не признаваемую, к сожалению, в данном словообразовании внутри страны” (С. 486-487). Автор считает, что и в со- временной России гражданская нация существует. Во всяком случае, свои симпатии к власти Тишков выражает без обиняков: “Когда российского президента Путина внешний мир называет ʻпрезидентом-националистомʼ, то это действительно близко к истине, ибо в отличие от сво- их недавних предшественников (множественное число в данном случае, вероятно, намекает и на Горбачева. – А. П.) он твердо отстаивает национальные инте- ресы народа России” (С. 470). Не совсем понятно, правда, почему в данном случае автор пишет о “народе России”, а не о “россий- ской нации” (или это синонимы)? Завершает свои рассуждения Тишков таким признанием: “От- кровенно говоря, в последние годы я все меньше рассчитываю на поддержку единомышленников 5 А. С. Грибоедов. Сочинения. Москва, 1988. С. 383-384. 6 См., например: А. Г. Тартаковский. Военная публицистика 1812 г. Москва, 1967. С. 78. 398 Рецензии/Reviews среди ученых-обществоведов, но есть надежда на благоразумие политического класса” (С. 491). Любопытно, что при этом свои построения Тишков пытается выводить от современного меж- дународного “домена изучения национализма” (в статье он ссы- лается на Т. Мартина, Р. Г. Суни, М. фон Хагена, Ю. Вебера и др.), а особенно благосклонен к работам Алексея Миллера, которого даже уважительно называет “просве- щенный Миллер” (С. 491). Правда, по мнению Тишкова, Миллер “не отважился сделать решающий шаг в рамках заявленного им понима- ния дискурсивной природы нации и национализма”, не решился “более определенно признать существование в России пред- ставления об общности в рамках государства, как бы эта общность ни называлась на разных этапах истории” (С. 485). Последний аккорд, как и всту- пление, книги принадлежит перу Миллера. В статье “Нация как рамка политической жизни” он призывает реабилитировать на- ционализм, признать, что в со- временном мире доминирует дис- курс “нации”, и согласиться, что позиция неучастия в дискуссии о “национальных интересах” – это “путь к политической маргиналь- ности” (С. 497). При этом он под- черкивает, что в демократической системе монополия на интерпре- тацию национальных интересов невозможна, и призывает к мак- симально широкой общественной дискуссии. Миллер обращает внимание на нередкое использование термина “российский” как маркера нерус- скости, акцентирует опасность представления православия как национальной религии, указывает на очевидную искусственность жесткого противопоставления гражданского и этнического на- ционализмов. В заключительном раз- деле, названном скромно и со вкусом – “Что делать?”, Миллер предлагает государству “требовать не ассимиляции, но аккультурации”, т.е., освоения русского языка и “определенных норм общественного поведения” (С. 519), и осторожно призывает упразднить национальные авто- номные республики. Последние, понимаемые как “собственность титульной нации”, затрудняют “внедрение подлинного федера- лизма” (С. 522). Миллер подчер- кивает: “При этом если мы хотим добиться, чтобы территория автономий перестала рассматри- ваться как территория эксклюзив- ной собственности определенной этнической группы, это должно быть неотъемлемо связано с от- казом русских от претензии на эксклюзивную собственность на Россию” (С. 523). Важнейшим 399 Ab Imperio, 1/2009 вызовом актуального момен- та автор считает “наполнение гражданского измерения нации реальным содержанием” и вновь призывает к его широкому обсуж- дению. Книга “Наследие империй и будущее России” поднимает целый ряд очень важных вопросов. Пред- ложенные в ней тексты частично внутренне диалогичны. А главное, ощутимо различен градус их ака- демичности. Не все авторы смело берут на себя роль политических и общественных экспертов. И не все разделяют фрустрацию из-за того, что идеологически близкая им власть почему-то не спешит прислушиваться к предлагаемым “рекомендациям”. Любопытно, что хотя сборник издан под эгидой фонда “Либеральная миссия”, ли- бералам в нем достается едва ли не львиная доля критических стрел. Причем и либералам современ- ным, и их предшественникам. На С. 38 Миллер называет конфликт интеллигенции и власти “одним из важнейших факторов слабости русского национализма”. Он под- черкивает: интеллигенция “слиш- ком часто мыслила утопически и анархически, не сотрудничая с властью даже в те периоды, когда та демонстрировала готовность к преобразованиям”. Видимо, учтя данное обстоятельство, преобла- дающая часть авторов сборника выражает свою готовность к “со- трудничеству” недвусмысленно и охотно. Не жалует Миллер и Льва Гудкова с Борисом Дубинным (С. 495), и Галину Звереву (С. 501), отмечая, что на “либеральном” фланге ситуация с политической культурой “ничуть не лучше”, чем в лужниковском выступле- нии Путина 21 ноября 2007 года (С. 500-501). Тишков решительно отбрасывает предложенное пре- зидентом фонда “Либеральная миссия” Евгением Ясиным опре- деление “империи” (на мой взгляд, имеющее право на существова- ние не меньше других) на том основании, что “ничего близкого к определению Ясина в научной литературе нами не обнаружено” (С. 459). Одним словом, тест на плюрализм фонд “Либеральная миссия” сдал более чем успешно, подтвердив оценку одного из ав- торов сборника, что он является “одной из немногих площадок, где возможен диалог представителей разных точек зрения” (С. 84). Возвращаясь к проблеме “раз- граничения” аналитического и рекомендательного способа письма, не могу избавиться от впечатления, что редактор сборника и часть его авторов смело примерили на себя тоги “учителей жизни”, активно за- действовав при этом в качестве легитимизационного фактора свой академический статус и 400 Рецензии/Reviews репутацию.7 Когда текст историка подобен рецепту, это не может не вызывать вопросов: о рамках академического поля; о струк- туре взаимоотношений науки и политической власти; об ответ- ственности гуманитария. Причем, последний вопрос перестает быть риторическим, когда читаешь вдохновенные рассуждения Мил- лера о “вероятных” сценариях во- енного противостояния в Украине и Казахстане, могущие создать “физическую угрозу существо- вания крупной русской общины” (С. 506-507). И последнее. Автор этих строк уже однажды пытался иницииро- вать дискуссию о взаимоотноше- ниях историка с собственными текстами на примере нескольких украинистических публикаций в России.8 В частности, меня удивило, с каким энтузиазмом были восприняты основные те- зисы знаменитого “Украинского вопроса” в книгах Ирины Ми- хутиной9 и Андрея Марчукова,10 7 Отмечу на полях, что тема разграничения науки и политики – одна из ведущих для публичных выступлений Миллера. В частности, в лекции “‘Историческая по- литика’ в Восточной Европе: плоды вовлеченного наблюдения” (7 мая 2008 г.) он вспоминает о “перегородке, которую я все время старался строить между своими за- нятиями как историка и как человека, который участвует и в изучении современных проблем” (http://www.polit.ru/lectures/2008/05/07/miller.html Последнее посещение 20 марта 2009 г.). Несмотря на эти декларации, Миллер не раз использует академи- ческую репутацию в популярных высказываниях. См., например, его англоязычное интервью: “Ukraine Divided over Russia” (http://ipsnews.net/news.asp?idnews=4206 Последнее посещение 20 марта 2009 г.). Однозначные и односторонние тезисы о “ненависти к России” в украинских пра- вительственных кругах, о том, что федерализм является предметом мечтаний чуть ли не всего “востока Украины” и т.д., в этом интервью подкреплены презентацией автора как “эксперта по восточноевропейскому национализму, профессора русской истории, который проводил глубокие исследования в России, Украине и Польше”. В этом контексте уместно обратить внимание на публикации, в которых показана принципиальная упрощенность и аналитическая непригодность гомогенизирую- щих понятий “восточная Украина”, “западная Украина”: Peter W. Rodgers. Nation, Region and History in Post-Communism Transitions: Identity Policies in Ukraine, 1991–2006. Stuttgart, 2008 (и другие статьи этого автора); Львів-Донецьк: Соціяльні ідентичності в сучасній Україні / Спеціяльний випуск журналу “Україна Модерна” / За ред. Я. Грицака, А. Портнова, В. Сусака. Київ, 2008. 8 См.: А. Портнов. Вісті з хорошої імперії // Критика. 2007. № 9. С. 10-15. 9 И. В. Михутина. Украинский вопрос в России (конец ХІХ – нач. ХХ в.). Москва, 2003. Книга издана Институтом славяноведения РАН. 10 А. В. Марчуков. Украинское национальное движение: УССР. 1920–1930-е гг.: цели, методы, результаты. Москва, 2006. Книга издана в академическом издательстве “На- ука”. См. также: А. Марчуков. Операция “Голодомор” // Родина. 2007. № 1. С. 60-67. 401 Ab Imperio, 1/2009 чьи имперские коннотации более чем очевидны.11 Отвечая на мои замечания, Миллер написал, что считает неинтересной полемику с авторами такого уровня, а о Мар- чукове вообще впервые узнал из моей статьи. Тем приятнее было обнаружить в “Наследии импе- рий” характеристику писаний г-на Марчукова как “постыдных” (С. 49). Подозревая, что главной чер- той современности является ее непрогнозируемость, автор этих строк сохраняет надежду на то, что удел истории и историков все же шире “обслуживания” текуще- го политического момента. 11 ИМихутина, и Марчуковизображают“большуюрусскуюнацию”какбезусловную социальную реальность, а украинское движение – как всего лишь инспирированный извне деструктивный проект горстки людей. При этом Марчуков, описывая 1930-е годы, противопоставляет разрушению памятников архитектуры – строительство заводов, изъятию из библиотек книг “запрещенных” авторов – быстрое развитие кинематографа; критике педагогической науки – открытие Ботанического сада и Института электросварки. По мнению Марчукова, “то, что власть работала пре- жде всего не для себя, а для страны, тоже было для всех очевидно”. См: Марчуков. Украинское национальное движение. С. 494-495. Этот поверхностный панегирик сталинизму прошел незамеченным в российской научной периодике. Serhy YEKELCHYK Mark von Hagen, War in a European Borderland: Occupations and Occupation Plans in Galicia and Ukraine, 1914–1918 (Seattle: The Herbert J. Ellison Center for Russian, East European, and Central Asian Studies, University of Washington , 2007). xii+122 pp. (=Donald W. Treadgold Studies on Russia, East Europe, and Central Asia). ISBN: 978-029-598-753-8. In Ukrainian history, the experience of World War I, significant and traumatic as it was, is usually overshadowed by the discussion of subsequent and somewhat contemporaneous events – in particular the story of the Ukrainian People’s Republic. Carried away by their nation-building narratives, modern historians tend to forget that this polity claimed full independence in January 1918, precisely in order to be among the signatories of the Brest-Litovsk peace treaty, which ended the war on the Eastern Front. The war’s role in the shaping of ...