A War of Images: Russian Popular Prints, Wartime Culture, and National Identity, 1812–1945 by Stephen M. Norris (review)

405 Ab Imperio, 2/2008 Елена ВИШЛЕНКОВА Stephen M. Norris, A War of Images: Russian Popular Prints, Wartime Culture, and National Identity , 1812-1945 (DeKalb: Northern Illinois University Press, 2006). xiii+277 p., ill. ISBN: 978-0-87580363 -0; 0-875-80363-6. Первое, на что сразу обращает внимание читатель “Войны об- разов”, – высокая издательская культура. Рецензируемая книга увидела свет в художественно выполненной суперобложке, хорошо иллюстрирована и снаб- жена удобным научно-справоч- ным аппаратом (примечаниями, указателем имен, библиографи- ческим списком). Специфика темы определила и структуру текста: в ходе чтения приходится работать со всем пространством книги одновременно – перели- стывать страницы вперед для того, чтобы рассмотреть иллю- страции и прочитать авторский комментарий к ним, обращаться за библиографическими справка- ми и обширными примечаниям в конце книги. Ситуация с изучением визу- ального в современной России такова, что каждая новая пу- бликация в данной области и особенно сильное и аргументи- рованное исследование работают на общее дело. Я думаю, что только коллективными усилиями и профессионально качественны- ми работами можно преодолеть недоверие коллег к “искусство- ведческому или культурологиче- скому” пространству. Несмотря на очевидные изменения в куль- туре современного общества и бум, который переживают визуальные исследования в мировом социогуманитарном знании, отечественные истори- ки в массе своей продолжают демонстрировать высокомерие к неписьменному тексту, считая его вторичным и вспомогатель- ным. Историки признают, что Российская империя, особенно в XVIII веке, была страной с преобладанием неграмотного населения, что письменные тексты были средством общения весьма узкого слоя элит, и тем не менее рассказ о российском прошлом составляется почти исключительно по письменным свидетельствам. Другая особенность восприя- тия работы C. Норриса в России связана с темой “русскости”. Здесь ситуацию определяют иные факторы. В советские годы тема нации находилась на далекой периферии исследова- тельского внимания, почти не затронутая теорией социаль- ного конструирования. А когда в постсоветские десятилетия русская нация оказалась в цен- 406 Рецензии/Reviews и, как любой аналитический ин- струментарий, термины “нация”, “национализм”, “национальная идентичность”, “национальность” имеют конвенционный характер (P. 195). Норриса устраивает семантика данных терминов, которую предложил научному сообществу Э.Смит.3 Автор монографии сместил фокус рассмотрения темы “рус- скости”. Вместо того чтобы искать момент зарождения русского на- ционального сознания или вооб- ражения, как это делают многие исследователи, Норрис попытался понять его сущность, прослежи- вая проявления национального чувства в визуальных образах военного лубка. Вслед за П. Буш- ковичем он считает, что изучение русского национального вооб- ражения становится возможным лишь в том случае, если исследо- ватель готов отойти от жестких рамок западной теории национа- лизма и встать на трудный путь погружения в специфический тре научных и политических дебатов, то под влиянием работ Д. Хоскинга, В. Тольц и Х. Хад- сона в российской историографии утвердился взгляд, рассматри- вающий культуру по аналогии с физическим телом: “имперский проект поглотил (уничтожил) русский национальный проект”.1 Независимо от (не)знакомства с аргументацией указанных авто- ров многие российские историки приняли данное гипотетическое утверждение, и сегодня оно есть призма, сквозь которую воспри- нимаются и оцениваются резуль- таты исследований, посвященных русскому нациестроительству.2 Норрис посвятил первую главу книги объяснению своей позиции в данных вопросах. Он признает, что определение терминов долж- но быть одной из главных забот историков, пишущих о констру- ировании нации. И вместе с тем напоминает, что анализ единиц языка научного описания не яв- ляется самоцелью исследования, 1 Geoffry Hosking. Russia: People and Empire. Cambridge, МА, 1997; Geoffry Hosking, Robert Service (Eds.). Russian National Past and Present. New York, 1998; Vera Tolz. Russia: Inventing the Nation. London, 2001; Hugh D. Hudson. An Unimaginable Community: The Failure of Nationalism in Russia during the Nineteenth and Early Twentieth Centuries // Russian History – Histoire Russe. 1999. Vol. 26. No. 3. Pp. 299314 . 2 А. Л. Янов. Россия против России: Очерки истории русского национализма, 1825-1921. Новосибирск, 1999; Л. Гудков, Б. Дубин. Своеобразие русского нацио- нализма: Почему в нем отсутствует мобилизующее, модернизационное начало // Pro et Contra. 2005. Т. 9. С. 6-24. 3 Anthony D. Smith. The Nation in History: Historiographical Debates about Ethnicity and Nationalism. Hannover, 2000. 407 Ab Imperio, 2/2008 язык русской культуры.4 Норрису импонирует догадка, высказанная С. Франклином и Э. Виддис: тема национальной идентичности в русском культурном дискурсе обнаруживает множественные, контрастирующие, противоречи- вые способы, которыми Россия и “русскость” воображались и представлялись.5 Я, безусловно, приветствую эту позицию. Жела- ние исследователей пользоваться готовыми формулами вполне по- нятно, но современную ситуацию в гуманитарных науках опреде- ляет не принятая концепция, а гибкость и глубина анализа раз- личных следов прошлого. Для из- учения же визуальных источников рутинного препарирования явно недостаточно, требуется своего рода восстановительная “нейро- хирургия”. Автор книги уверяет, что, отойдя от дискриминационной позиции навязывания одной куль- туре языка и критериев, взятых из другой культуры, ему удалось обнаружить множество способов, которыми россияне определяли смысл и значение принадлеж- ности к “русской нации”. Это действительно так, и несмотря на тот факт, что Российская им- перия не стала национальным государством в западноевро- пейском смысле слова, Норрис получил больше аргументов в пользу того, что в XIX веке рус- ская нация существовала, чем в пользу ее отсутствия (P. 194). На мой взгляд, это и есть реальное преодоление европоцентризма в исследовательской практике. Встав на этот путь, Норрис искал и нашел медиатор, способный в условиях империи объединять разные социальные слои в единое коммуникативное пространство – “народные картинки”, или лубок. Действительно, в деле порожде- ния чувства нации и стимуляции национального воображения “тиражирование” образа и его распространение в массах имеет огромное значение. В этой связи популярные визуальные образы имеют все основания выступать в качестве основного исследова- тельского объекта для изучения процесса конструирования на- ционального мифа. Норрис соотносит свой подход с работами многих исследовате- лей визуальной, политической и национальной культуры России. И дело не в критицизме, а в по- иске адекватных теме методов анализа и оптики рассмотрения. Например, он дистанцируется 4 Paul Bushkovitch. The Formation of a National Consciousness in Early Modern Russia // Harvard Ukrainian Studies. 1986. Vol. 10. No. 3-4. Pp. 355-376. 5 Simon Franklin, Emma Widdis (Eds.). National Identity in Russian Culture. Cambridge, 2004. 408 Рецензии/Reviews от фундаментальной работы Р. Уортмана о сценариях власти, поскольку взгляд “сверху” не со- ответствует замыслу Норриса по- казать, как посредством визуаль- ных образов и символов духовная элита утверждала в зрителе леги- тимность русской нации. В этой связи более близким для автора оказывается подход Б. М. Со- колова и Ю. Свифт, обращенный на понимание коммуникативных функций и возможностей лубка (Р. 197).6 Анализируя потребительский спрос, коммерческий успех, а так- же зрительскую реакцию на во- енный лубок, Норрис указывает, что сатирические гравюры имели повсеместное распространение (очевидно, что очертить грани- цы их зрительской аудитории или выяснить тираж отпечатков можно только весьма прибли- зительно) и что они оказывали эмоциональное воздействие как на грамотных, так и неграмотных потребителей. Относительно воз- можностей описания русской на- ции исследователь считает, что на протяжении “долгого XIX века” российские художники создали военную визуальную культуру и в её рамках артикулировали смысл русской нации, показали ее особенности. В результате ин- дивидуального и коллективного творчества уже в 1812 г. возникли устойчивые традиции, эмблемы и мифы “русскости”, которые в ходе каждой последующей войны обогащались и корректировались (P. 8). Почему отправной точкой для рассуждений Норриса яв- ляется война? Автор разделяет убеждение У. Розенберга, что данная ситуация устанавливает культурные границы и создает образ “чужого”, то есть несёт в себе элементы, необходимые для запуска механизма самосознания “инаковости”. Кроме того, он ссылается на выводы Л. Колли о том, что наполеоновские войны послужили катализатором для переопределения национальной идентичности по всей Европе, в том числе и в России.7 Видимо, в мирное время основой построе- ния национальной самости может служить устная или письменная история, но в военное время в этом качестве выступает образ современника – соотечественника или врага. Итак, Норрис полагает, что созданные в рамках военной куль- туры концепты остаются актуаль- ными и устойчивыми в условиях мира (например, троп “русский характер”). С одной стороны, это 6 Б. М. Соколов. Художественный язык русского лубка. Москва, 1999; E. Anthony Swift. Popular Theater and Society in Tsarist Russia. Burkeley, 2002. 7 Linda Colley. Britons: Forging the Nation, 1707-1837. New Haven, 1992. 409 Ab Imperio, 2/2008 только допущение, вызывающее лично у меня сомнения, а с дру- гой, данная предпосылка делает уязвимой всю концепцию форми- рования русского самосознания, которую предложил Норрис. Во- йна – прежде всего политический конфликт. Легко предположить, что в ее рамках создается и актуа- лизируется политический проект нации. И доминирующая версия оставляет за пределами или на периферии внимания иные куль- турные проекты. Вторая и не менее трудная для любого историка культуры задача, поставленная в данной книге, – понять рецепцию текстов культуры. Автор стремится вы- явить способы, которыми русские описывали образы, как обсуждали их и реагировали на них (Р. 196). Автор считает, что это необходи- мо для того, чтобы понять, как русское национальное сознание распространяется и проникает в общество (Р. 8). На этом пути ему по необходимости пришлось об- ратиться к изучению механизмов массовой культуры в России. Для ее анализа он использует такие ключевые понятия, как “акты ви- зуального свидетельства” и “опыт визуального мира”, позаимство- ванные из концепций П. Бёрка и А. Конфино.8 По мнению Норриса, худож- ники и издатели играли самую важную роль в оформлении и утверждении патриотических чувств у населения империи. Впрочем, до нас их намерения дошли отнюдь не “в чистом виде”, поскольку выражавшие их визуальные образы постоянно корректировались, в том числе и властью. Исследователь считает, что желание элит мобилизовать население на участие в войне не было идентичным правитель- ственному видению патриотизма. В целом, по его мнению, форма и сущность русской визуальной са- мости выросли из сложной смеси требований рынка, народного восприятия, правительственного разрешения и попыток художни- ков определить “русскость”. В этом отношении автор разделяет убеждение Б. М. Соколова, со- гласно которому “творческая порча” лубка есть результат противоречивого воздействия названных факторов. Норриснамереннооставляетза рамками исследования иконологи- ческую аргументацию – изучение поз художественных персонажей, графических жанров, эмблем, стилистической композиции и пр. – и сосредоточивается на ин- терпретации смысла социальных 8 Peter Burke. Eyewitnessing: The Uses of Images as Historical Evidence. London, 2001; Alon Confino. Collective Memory and Cultural History: Problem of Method // American Historical Review. 1997. Vol. 105. No. 2. Pp. 1386-1403. 410 Рецензии/Reviews посланий лубков, на сравнении визуальных посланий в странах, где процессы строительства на- ций протекали синхронно (Ан- глии, Германии, России). Такая установка предопределила по- явление в книге фрагментов с описанием военных лубков, напо- минающих систематизированный и прокомментированный каталог. Автор описывает композицию гравюр, объясняет смысловые значения символов. При этом он вынужденно использует выраже- ния типа: “данный образ предпо- лагает”, “лубки показывают” или “образ подразумевает”. Но в этом и есть уязвимость традиционного искусствоведения – навязать зри- телю определенную трактовку образа. То, что я не всегда могу со- гласиться с его интерпретацией, не так важно. В конце концов, отличие визуального образа от вербального заключается в его интерпретационной открытости. Важно, что визуальный образ нации по необходимости интер- текстуален или, как выразился Н. Мирзоев, “интервизуален”.9 Графические знаки создавались как артефакты, аккумулирующие множество отсылок к другим текстам культуры. То, что автор не стремился восстановить эти от- сылки, запрограммировало произ- вольность предложенных интер- претационных схем. Например, Норрис считает, что гигантский размер русского крестьянина на рисунке И. Теребенева “Русский Геркулес” порождал в зрителе идею огромного пространства империи как источника ее силы (P. 20). По-моему, это не явствует из сюжета карикатуры. С моей точ- ки зрения, он отсылает к другим визуальным образам – Гаргантюа в лубках XVIII века, а также к ико- нописной традиции показывать диспропорцию между образами добра и зла. Другой пример: исследователь считает, что карикатуры 1812 г. содержали православные конно- тации. Более того, он прочиты- вает вербальный комментарий к рисунку “за веру, государя и отечество” как аналог формуле “православие, самодержавие и народность”. Между тем, вера в Александровскую эпоху не была синонимом православной церкви. Люди делились не на “православ- ных” и “неправославных”, а на “верующих” и “неверующих”. И понятие “отечество” приравнива9 Nicholas Mirzoeff. The Multiple Viewpoint: Diaspora and Visual Culture // Idem (Ed.). The Visual Culture Reader. London, 2002. P. 209. 10 I. Schierle. Syn Otecestva: Der “wahre Patriot”// P. Thiergen (Hg.). Russische Begriffsgeschihte der Neuzeit. Köln, 2006. S. 347-367; Eadem. “For the Benefit and Glory of the Fartheland”: The Concept of Otechestvo // R. Bartlett, G. Lehmann-Carli (Eds.). 411 Ab Imperio, 2/2008 лось к “государству”.10 Исходя из этого, призыв жертвовать жизнью “за веру, государя и отечество” был призывом выполнить долг подданного, а не проявлением “русского духа” или компонентом национальной идентичности, как уверяет исследователь. Символы христианской веры действительно входят в линг- вистические знаки визуального языка карикатуры 1812 г., но поскольку лубочная традиция и гравюры костюмного жанра XVIII века задали сатирическое прочтение образа православного священника и официальной церк- ви, карикатуристы избегали их введения в визуальный нарратив войны. Текстуальные свидетель- ства такого прочтения относятся к более позднему времени, оты- скиваются в мемуарах. Таким образом, в результате их соотнесе- ния происходит инверсия смысла религиозных знаков – силуэтов православных церквей, креста на шапке ополченца и пр. Еще более важной исследо- вательской процедурой для рас- крытия данной темы является контекстуализация визуальных образов. В книге Норриса есть художники, писавшие карика- туры, но довольно скудно пред- ставлено социальное и идейное окружение, которое заказывало их, подсказывало сюжеты, кор- ректировало созданное, гравиро- вало, тиражировало, объясняло художникам их задачу и т.д. Этот процесс коллективного творче- ства по созданию “русскости” не был обезличен, как не был и непреднамерен. Несмотря на заявления, обой- тись без элементов семиотики автору всё же не удалось, и такой её аспект, как взаимоотношения визуального образа и текста, включен в поле исследования. Ко- нечно, до появления книги “Война образов” всего этого не было сде- лано, а потому так восторженно и c таким интересом встречена дан- ная книга специалистами. На этом пути исследователь сделал целый ряд открытий, позволивших ему представить контраргументы в спорах по поводу отсутствия на- ционального чувства у русских в период империи. Однако знакомство с книгой Норриса еще более убедило меня в том, что визуальные образы нельзя анализировать без изуче- ния технологического процесса их порождения. И дело не в отно- шении к семиотике – ограничения данного метода в анализе не- лингвистических явлений сквозь призму аналогий с вербальным Eighteenth-Century Russia: Society, Culture, Economy / Papers from the VII International Conference of the Study Group on Eighteenth-Century Russia. Wittenberg, 2004. Pp. 287-288. 412 Рецензии/Reviews языком и посредством пролинг- вистической аргументации уже признаны.11 Дело в том, что язык изображения нерационален и с трудом вписывается в современ- ную систему научного знания. Он требует методик анализа, позволяющих ответить на во- просы: что значило “видеть” для исследуемой культуры? Каковы функции визуального восприя- тия? Как понималась истинность изображения? К тому же, “картинка” имеет иные механизмы структуриро- вания личности, нежели литера- турный текст. У него иная логика конструирования идентичности. Например, в отличие от “рас- сказанного Я”, для “показанного Я” малозначимо временное из- мерение (составляющее основу вербального нарратива), зато большое значение обретает по- рядок демонстрации, просмо- тра, формовки и интерпретации визуальных образов. В связи с этим важным представляется анализ того, как менялся образ при воспроизводстве професси- онально выполненной (“ориги- нальной”) гравюры в лубочном производстве – что было изъято из композиции, как упрощен об- раз “своего” и “чужого”, как осуществлялась инверсия смысла послания при пролонгированном копировании (например, при вос- произведении карикатур 1812 г. в годы Крымской войны). На мой взгляд, наиболее уяз- вимое место в исследовании Норриса – это неразделенность понятия “народная картинка” (“popular prints”), которую ав- тор нередко заменяет термином “лубок”. Здесь он следует за Д. Ровинским и Х. Яном.12 Ви- димо, такой подход снимает проблему заимствований и ори- гинальности, ставшую актуаль- ной лишь со второй половины XIX века. Исследователи же карикатур, видя в них визуаль- ный источник для лубочного производства, всегда выступали против подобного смешения. “В числе народных картинок своей коллекции, – возражал С. С. Тру- бачев, – Ровинский поместил и Теребеневские карикатуры на поход Наполеона в Россию, что едва ли правильно: народного в них очень мало, и если их мож- но назвать народными, то разве лишь потому, что благодаря своему патриотическому содер- жанию они получили широкое 11 М. Бел, Н. Брайсон. Семиотика и искусствознание // Вопросы искусствознания. 1996. № 2; Ю. М. Лотман. Культура и взрыв. Москва, 1992; Umberto Eco. A Theory of Semiotics. London, 1977; Meyer Schapiro. Words, Script, and Pictures: Semiotics of Visual Language. New York, 1996. 12 H. F. Jahn. Patriotic Culture in Russia during World War I. Ithaca, 1995. 413 Ab Imperio, 2/2008 распространение и проникли в народ”.13 Объектом исследования в кни- ге Норриса являются и собственно гравюры лубочного производства, и журнальные иллюстрации, и ка- рикатуры, и плакаты, и батальные зарисовки. Возможно, смешение оправдано с точки зрения задачи показать сюжеты лубочного твор- чества, но оно затемняет механизм производства смыслов и значе- ний в отечественной визуальной культуре. ДляБританиитакоесоединение массовых жанров в один нарратив являлось бы уместным, поскольку там авторами всех этих видов художественной продукции были художники-любители. Русские военные карикатуры и сатириче- ские листы в журналах рисовали, как правило, профессионалы. И даже если они стилизовали язык образов под народно-лубочный, всё равно их письмо отличает рефлексия на тему “русскости” и вовлеченность в академический канон. Я имею в виду участие художников в литературных объ- единениях, где они получали про- писанный и высказанный заказ на изображение “русского человека”, а также привитые им в Академии художеств практики копирования, типизации, обобщения, зоомор- физма, антропоморфизма и пр. Это сказалось на том, как они изобра- жали “русскость”, какие свойства ей приписывали. Очевидно, что подобная не- расчлененность объекта изучения чревата исследовательскими ло- вушками. Например, в карикатуре 1812 г. никогда не было образов русского императора и предста- вителей официальной власти по- стольку, поскольку смеховая куль- тура снижала властный ресурс, и профессионал это прекрасно понимал. Но поскольку Норрис не оговаривает, что появление образов императора происходит в прославительной графике, а не в сатирической, у читателя создает- ся впечатление, что единственной причиной смены образов в “луб- ке” является перелом в ходе войны и связанные с этим изменения в ее интерпретации. Невнимание автора к процессу создания об- разов породило и фактические ошибки. Некоторые карикатуры в книге идентифицированы без учета результатов искусствовед- ческой экспертизы.14 13 С. С. Трубачев. История карикатуры в России // А. В. Швыров. Иллюстрирован- ная история карикатуры с древнейших времен до наших дней. Санкт-Петербург, 1904. С. 381. 14 Н. Н. Гончарова. Е. М. Корнеев. Из истории русской графики начала XIX века. Москва, 1987; Т. В. Черкесова. Политическая графика эпохи Отечественной войны 1812 года и ее создатели // Русское искусство XVIII – первой половины XIX века: Материалы и исследования. Москва, 1971. 414 Рецензии/Reviews Главным, однако, представля- ется то, что отсутствие технологи- ческого процесса свело в данной книге образы из различных по- вествований в единый нарратив и нивелировало версии показанной “русскости”. А это уже принци- пиально. Таким образом, весь процесс её порождения предстает как однонаправленный и моноло- гичный, каковым вряд ли он мог быть в действительности. Общее же впечатление от про- читанного таково: благодаря новаторскому характеру исследо- вания, научной эрудиции автора и богатству справочного материала книга вносит серьезный вклад в изучение русского национального сознания, массовой визуальной культуры Российской империи. Она побуждает откорректировать устоявшиеся научные стереотипы и явно будет полезна в учебной практике гуманитарного образо- вания. Вадим МЕНЖУЛИН Место встречи по-русски интересно. Отзыв на книгу отзывов А. Эткинд. Non-fiction по- русски правда: Книга отзывов. Москва: “Новое литературное обозрение”, 2007. 336 с. ISBN: 5-86793-518-3. В современном мире, ли- шенном академий наук, ученого спасает только способность пи- сать и говорить нескучно. Кто не согласен с этим, обрекает себя на академию. Non-fiction по-русски правда (С. 296) Место встречи – дежурное словосочетание, имеющееся во многих языках. Но для меня и мне подобных, т.е. людей, говорящих по-русски и хоть немного пожив- ших в СССР, это нечто большее. Для нас “Место встречи” – это, конечно, также Глеб Жеглов и Черная кошка, Володя Шарапов и Владимир Семенович Высоц- кий, Манька Аблигация и Эра милосердия, распитие Фоксом и Ларисой бутылки Кюрдамир на Пасху, пойнятые с пидстав- ными, кофелёк-кофелёк и еще много интереснейших людей, идей, вещей и положений. Книги ...