In lieu of an abstract, here is a brief excerpt of the content:

9 Ab Imperio, 2/2004 ОТ РЕДАКЦИИ Настоящий номер Ab Imperio продолжает начатый нами в 2004 году разговор о памяти империи и нации. Рассматривая в течение года раз- личные аспекты памяти как культурного, социального и политического механизма функционирования человеческого сообщества, в рамках данного номера мы обращаемся к проблеме выявления и реконструк- ции памяти репрессированной, разделенной и потерянной. Такой ракурс в свою очередь предполагает осмысление оборотной стороны памяти – забывания, вытеснения, репрессии или фрагментации об- раза прошлого. Если наложить оппозицию “целостная память – подавление/селек- ция воспоминаний” на коллизию отношений между интегрирующей им- перией и “индивидуализирующей” нацией, то окажется, что в модерном дискурсе империя ассоциируется с внешним и нелегитимным насилием над национальным и культурным разнообразием. Это “насилие” может выступать, прежде всего, в форме запрета на память и навязывания однородности восприятия исторического прошлого. Именно в таком ракурсе обычно предстает политика авторитарных коммунистических режимов, породивших, по расхожему выражению времен перестройки, “белые” и “черные” пятна истории. Однако имперское насилие над памятью может принимать и более сложные формы, такие как потеря собственного “голоса”, вымещение и замещение культурных кодов прочитывания собственного прошлого. Эту проблематику плодот- ворно разрабатывают постколониальные исследования. В общем, мы 10 От редакции склонны ожидать, что “имперская” память монологична и авторитарна, поскольку формируется в центре и затем распространяется “сверху вниз”. По этой же логике нация, национальное сообщество, нацио- нальное государство ассоциируются с освобождением от репрессии имперского “Центра”. Национальный нарратив предстает как история “снизу”, как реабилитированная и легитимированная “память”, а ос- новной конфликт, соответственно, должен возникать между памятью империи и нации… Работая над материалами номера и размышляя над проблемой вос- поминания-забывания, мы вместе с нашими авторами обнаружили гораздо более сложную картину. Публикуемые статьи вскрывают кон- фликт репрезентации прошлого, существующий между различными агентами как внутри “империи”, так и внутри “нации”, и показывают пористость аналитической границы между имперской и националь- ной памятью. Так, В. Кравченко показывает присутствие имперских тропов в “национальной памяти”, в то время как статья С. Екельчика высвечивает специфику политики памяти в советской “империи”, пытавшуюся интегрировать в себя, выделить и соответственно мар- кировать национальные нарративы прошлого. Е. Вишленкова говорит об имперских культурных кодах восприятия прошлого, которые со временем вытесняются национальным нарративом, делающим ключ к их пониманию недоступным для нас. Современная национальная идентичность, в свою очередь, в статьях наших авторов выступает как разворачивающийся конфликт (или “плебисцит” – перефразируя классическое определение Ренана) по поводу памяти (см. статьи Б. Хоппе, Е. Ивановой, Ст. Бергера и др.). Как утверждает Бориc Гройс в эссе, открывающем рубрику “Ме- тодология и теория”, в постнациональную, постмодерную эпоху фиксация идентичности (в том числе национальной) посредством жесткого контроля над репрезентацией прошлого невозможна. Оппо- зиция “империя-нация” снимается у Гройса в более фундаментальной оппозиции “собиратель – объект собирания”, отражающей стремление современного человека контролировать нарратив прошлого и одно- временно быть представленным в собрании артефактов, которые и определяют значимое прошлое. Полное примирение этих перспектив, утверждает Гройс, невозможно: “Полная идентичность между собира- телем и собираемым, к которой стремился Гегель и которая должна была гарантироваться национальным государством в форме постоянной музейной коллекции, обнаружила свою призрачность”. 11 Ab Imperio, 2/2004 Эта формула находит подтверждение и одновременно еще более усложняется, в представленной в той же рубрике журнала статье С. Екельчика о послевоенной украинской политике памяти. Екельчик показывает, что жесткая идентификация “хранителя” музея как агента (“собирателя”), пытающегося зафиксировать некую идентичность, невозможна в эмпирическом исследовании, ведь даже сталинский музей с фиксированной и идеологически выверенной экспозицией – это тоже постоянный плебисцит, в котором участвуют представители имперской и национальной культурной и политической элит, обще- ственность, а также “объективные” факторы, вроде нехватки средств или неспособности государства (даже сталинского!) контролировать индивидуальные интерпретации исторического нарратива. Советская политика памяти, как показывает Екельчик, была общей рамкой, в которую вкладывалось уникальное историческое и культурное содер- жание, и эта “начинка” всегда являлась предметом торга и объектом более-менее свободных интерпретаций. Статьи Гройса и Екельчика, таким образом, воплощают два возможных методологических ракур- са работы с “памятью”: реконструкция “рамки” памяти и прочтение памяти как текста. Совершенно иным по своему характеру, но тоже плебисцитом по поводу “рамки” и прочтения предстает постсоветское российское мемориальное пространство в статье А. Эткинда, посвященной репрезентации памяти о советском тоталитарном прошлом. Ориен- тируясь на немецкие дебаты о преодолении-осмылении прошлого (“Vergangenheitsbewältigung”), автор размышляет о неразвитости и неадекватности языка репрезентации коммунистических пре- ступлений, о гетерогенности содержания больших “инсталляций” на местах бывших лагерей, о попытках апроприировать советскую трагедию, закрепив за нею национальные или конфессионально-на- циональные символы. Всё это заставляет задуматься о возможности “компромисса памяти” – и здесь мы находим уместной метафору “памяти империи” как согласования множественных версий прошло- го. В реальность подобного компромисса как основы социальной и политической нормализации верит, в частности, А. Полонский, чья статья в методологической рубрике, посвященная польским дебатам вокруг нашумевшей книги Яна Гросса “Соседи. История уничтоже- ния еврейского местечка”, заканчивается призывом к “трагическому принятию” конфликтного прошлого и драматической памяти, без которого невозможна история. 12 От редакции Можно заметить противоречие между констатацией Б. Гройсом общего кризиса культурной репрезентации прошлого и поисками другими авторами (прежде всего – А. Эткиндом и А. Полонским) некоего языка этой репрезентации, адекватного нарратива памяти в посттоталитарной ситуации. Не являются ли эти поиски попыткой зафиксировать, сохранить классическую модерную ситуацию, когда память всегда находит выражение через непротиворечивый нарратив? Из публикуемых статей видно, что коллизию конфликта, вытесне- ния, репрессии памяти невозможно напрямую сопоставить с архети- пическим противостоянием империи и нации. Эта коллизия является неотъемлемым элементом модерного механизма освоения прошлого как такового. Как показывают статьи, написанные на материале Молдовы, Украины или Германии, преодоление одного конфликта или “репрес- сии” может повлечь за собой новую “репрессию”, только узурпатором будет выступать теперь ставший легитимным бывший “репрессирован- ный” нарратив прошлого. Воспоминание нации связано с репрессией и забыванием другой социальной и культурной реальности не в меньшей степени, чем “имперское” воспоминание. Именно поэтому в форму- лировку темы года мы включили термин “археология” (“археология памяти империи и нации”) – в оригинальной фуколдианской трактовке, подразумевающей репрессию модерна по отношению к традиционным формам культуры. Вслед за Б. Гройсом связывая действенность памя- ти с эпохой модерности и предлагая современным историкам метод “археологии” памяти, мы пытаемся понять, насколько осуществим “компромисс памяти”, некий общепримиряющий синтез? Об этом мы призываем задуматься авторов следующих номеров. Редакция Ab Imperio: И. Герасимов С. Глебов A. Каплуновский M. Могильнер A. Семенов ...

pdf

Share