От Редакции: Есть ли у империи “память”? Приглашение к Дискуссии

11 Ab Imperio, 1/2004 ОТ РЕДАКЦИИ ЕСТЬ ЛИ У ИМПЕРИИ “ПАМЯТЬ”? ПРИГЛАШЕНИЕ К ДИСКУССИИ Память выдвинулась в центр истории… Пьер Нора1 В 2004 году мы предлагаем нашим авторам и читателям обратиться к концепту, который в последнее время довольно активно используется исследователями “наций и национализма”, но почти не имеет примене- ния в имперских исследованиях. Речь идет о концепте “исторической памяти” и его потенциале для развития “новой имперской истории”, предполагающей изучение динамики развития конфликтных образов прошлого и их сопряжения в символическом пространстве многона- ционального общества-империи. Может ли “память” – концепт, рожденный в контексте современного европейского национального государства и переопределяющий принципы построения национально- го исторического нарратива, – стать ключом к пониманию механизма функционирования гетерогенного многонационального имперского сообщества? Что происходит в империи с множественными аль- тернативными видениями прошлого, характерными для образую1 Pierre Nora. Between Memory and History: Les Lieux de Mémoire // Representations. 1989. Vol. 0. No. 26. P. 24. 12 От Редакции, Есть ли у империи “память”? Приглашение к дискуссии щих империю народов: империя эти “образы прошлого” подавляет, синтезирует, иерархизирует? Возможно ли существование общей имперской памяти как основы общественного и государственного строительства в империи? Или в имперском контексте множествен- ные альтернативные “памяти” существуют в оппозиции к имперскому историческому “государственному” нарративу? Нужен ли вообще “модерный” концепт памяти для интерпретации “архаической” им- перии? И есть ли у империи “память” или у “памяти” – имперская история? * * * Почти одновременно с возникновением современной историче- ской науки в XIX веке появились ее непримиримые противники среди обществоведов и гуманитариев. Можно проследить череду влиятель- ных оппонентов историков, от Эмиля Дюркгейма до Пьера Нора (и, конечно же, не только во Франции). Разумеется, социологи, филологи, антропологи, психологи и философы критиковали разные “истории” и с различных позиций. Но как бы ни отличалась история количествен- ных методов от романтической историографии середины XIX века, а микроистория – от традиционной политической истории, некоторые основополагающие черты этой дисциплины остаются неизменными: история как наука остается системой процедур и правил интерпрета- ции событий и обстоятельств прошлого, которые, к тому же, приме- няются избирательно и корректируются в зависимости от изучаемого хронотопа (места и времени). Именно это свойство “науки о людях во времени” (Марк Блок) – выстраивать иерархии источников и методов, в зависимости от “прозрачности” их оптики, а также пластично адап- тировать их к данным историческим обстоятельствам – и вызывает основную критику. По сравнению с социологической перспективой, история ненаучна, так как, подчеркивая уникальность события и не- повторимость обстоятельств, она почти не оставляет возможности для выявления типичного и закономерного. В то же время, историю упрекают в негуманитарности, недоверии к живому непосредствен- ному человеческому опыту, в нагромождении формальных процедур экспертизы между переживанием человека прошлого и восприятием современного наблюдателя, читателя. Парадоксальным образом, Дюркгейм и Нора могли бы сойтись в одном: в неприятии крайней гетерогенности внутреннего пространства исторической перспективы. Для первого проблема заключается в чрезмерном многообразии исто- Ab Imperio, 1/2004 13 рической “картинки”; для второго – в “непрозрачности” диахронного аспекта в интерпретации историков, в невозможности воспринимать сегодня события прошлого глазами очевидцев без поправки на “шум времен” (исторически обусловленную специфику восприятия в про- шлом, “помехи” при передаче, изменившийся “язык” современного че- ловека и пр.). Социология сделала бы из истории “науку”, редуцировав уникальность обстоятельств места до роли переменной; исследования памяти приблизили бы ее к “людям”, устранив (“контекстуализировав”) уникальность обстоятельств времени до функции хронологического маркера. Устранение представления о внутренней сложности и неодно- мерности исторического пространства делает “историю” избыточной. Получается, что исследования “памяти” являются не просто очередной прививкой к древу исторической науки – наподобие количественных методов, лингвистического и антропологического “поворотов” или гендерной теории; обращение напрямую к памяти бросает вызов кон- венциям и нормам истории как институту взаимодействия с прошедшей реальностью. Для исторической науки “память” – лишь источник, ко- торый надо деконструировать; с точки зрения исследователей памяти, “история неизменно подозрительна к памяти и ее подлинной миссией является подавление и уничтожение ее.”1 Чтобы выжить, “память” должна сама уничтожить “историю”. Вопреки этой теоретически постулируемой оппозиции истории и памяти, в реальности мы наблюдаем иное: несмотря на заложенный в “памяти” деструктивный потенциал по отношению к “науке истории”, современные представители исторического цеха овладевают этой ка- тегорией для анализа прошлого. При этом они адаптируют концепт к собственным целям и задачам, создавая противоречивые толкования феномена памяти как “исторического концепта”. С одной стороны память представляется как область интимного когнитивного опыта. Особенно актуален этот взгляд в культурном контексте постсоветской Восточной Европы и бывшего СССР. Официальная история здесь была спущенным сверху нарративом, жестко подчиненным доминантной идеологии. Отношение к этой истории людей постсовесткой эпохи можно выразить одной фразой: “нам врали”. Память представляется аутентичным переживанием исторического опыта, в котором расска- зывается правда и который приближен к реальности человеческого бытия – в ней раскрывается не высокая идеология или политика, но 2 Ibid. P. 9. 14 От Редакции, Есть ли у империи “память”? Приглашение к дискуссии повседневный опыт жизни людей обычных и не совсем. Таким образом, в постсоветской ситуации память становится не просто альтернативой “науки истории” – она сама выступает как “истинная история”. С другой стороны, память безусловно является результатом кон- струирования и перманентной интерпретации образа прошлого, даже если это конструирование не происходит на страницах многотомных историй или в ходе общественных праздников, посвященных памят- ным датам прошлого. Категория общественной памяти (введенная в научный оборот М. Хольбваксом) подразумевает социальную и культурную обусловленность воспоминания о прошлом. С этой точки зрения память немногим отличается от “науки истории”, которой она противопоставлена. Память общества о своем прошлом нуждается в смыслоформирующем “тексте”, но не обязательно (вопреки протестам высокомерных историков) – в профессиональном исследовании. Этим текстом может быть художественный фильм или роман. В модерном обществе в принципе недостижима идеальная “антропологическая” ситуация традиционного общества, где память о прошлом передается как устное предание. Современный человек структурирует свою исто- рическую память с помощью нормативных “текстов”, часто созданных профессиональными историками. Вновь именно постсоветская ситуа- ция дает тому яркие примеры. Наконец, и этот аспект наиболее интересен для Ab Imperio, исто- рики сознательно работают с концептом памяти при изучении нацио- нальной проблематики. Исследования национализма показали, какую роль играют мнемопроекты по созданию образа общего прошлого в формировании чувства национальной принадлежности и солидарности. Такие мнемопроекты не нуждаются в наличии письменной традиции и “высокой культуры”, поскольку память может существовать и в устной форме, а также выражаться в виде символических жестов (например, назывании детей именами исторических народных героев или именами, традиционно присущими данной этнической группе), что особенно актуально для недоминантых народов, испытывающих ассимилятив- ный или колониальный нажим. Формирование чувства национальной принадлежности через образы прошлого эссенциализирует границы национального тела и, соответственно, релятивизирует приобретенные культурные, социальные и политические связи. В ситуации многона- ционального сообщества это, как правило, означает дезинтеграцию поля межнациональных контактов и ослабление наднациональной идентичности. Однако пример ностальгии по советскому прошлому на Ab Imperio, 1/2004 15 постсоветком пространстве показывает, что возможно и более сложное соотношение феномена памяти и принципов функционирования много- национального сообщества. Восприняв идею о дискурсивом характере национализма и признавая роль коллективной памяти в процессе консолидации нации, историки пользуются такими концепциями, как “национальная историография”, “изобретенная традиция”, “национальный мастер-нарратив”. Все они, как и память, отражают различные способы отношения к прошлому. Таким образом, представляется интересным задуматься о том, что нового концепция памяти может дать исследователям национализ- ма и конструирования национального прошлого и чем историческая память общества отличается от других институтов и способов ов- ладения прошлым. Есть ли на самом деле некая устоявшаяся модель использования концепции памяти у историков, или мы имеем дело с несколькими моделями исследования? Какова реальная эвристическая ценность концепта “памяти”, апроприированного историками, в том числе и историками национализма и империй? * * * В отличие от западных коллег, постсоветские исследователи изна- чально были не склонны воспринимать отношения истории и памяти даже в виде теоретической оппозиции: исследования памяти пришли в местную гуманитарную науку одновременно с микроисторией, лингви- стическим поворотом и гендерными исследованиями и воспринимаются чаще всего как “одна из” новаций передового мирового гуманитарного знания. Более значимым отличием представляется отсутствие исследо- вательской рефлексии над проблемой памяти. Постсоветские историки, скорее, склонны выступать в качестве строителей памяти (утраченной или извращенной в ходе советского периода), нежели в качестве “декон- структоров” доминирующих в обществе мифов о событиях и истори- ческих персонажах прошлого. Политический потенциал исследований памяти также не осознан в полной мере. Процесс распада советской империи в немалой степени находился под влиянием мобилизовывав- ших национальные движения мнемопроектов, но довольно скоро их вписали (изменяя и форматируя) в новые национальные исторические нарративы. Как показало прошедшее десятилетие, национальная мо- билизация и формирование национальной идентичности в государ- ствах – наследниках республик СССР – сегодня проходит при помощи традиционной (романтической) историографии, которая переписывает 16 От Редакции, Есть ли у империи “память”? Приглашение к дискуссии прошлое, опираясь на “факты” и “законы истории”. Фоном для этого переписывания служит небывалый интерес различных слоев обще- ства к сюжетам национального прошлого. Парадоксальным образом, советское наднациональное прошлое тоже становится частью домена памяти в контексте национальных историографий новых государств, а обращение напрямую к памяти оказывается избыточным, а возможно, и опасным приемом. Является ли это постсоветской или “посттота- литарной” спецификой или характеризует переход от “имперской” к “национальной” ситуации? Это еще один вопрос, над которым мы призываем задуматься авторов и читателей AI 2004 года. Важность этого вопроса станет понятнее, если мы обратимся к предыстории распада Советского Союза. В середине 1980-х годов в СССР практически одновременно оформились два самых первых общественных объединения, которые занялись мобилизацией обще- ственности в двух все более расходящихся направлениях. При этом назывались они очень похоже (а в переводе на многие европейские языки – почти идентично): “Память” и “Мемориал”. Историко-куль- турное и просветительское общество “Память” (иногда называвшееся также историко-литературным объединением) возникло в начале 1980-х гг. и оформилось в одноименное политическое движение в октябре 1985 г. Очевидно, “Память” возникла по инициативе или при непосредственном участии КГБ, поскольку аресты и депорта- ции диссидентов не прекращались в СССР по крайней мере до 1987 г., а позиция общества с подчеркнуто “русским” названием была откровенно антикоммунистической: причиной несчастий русского народа объявлялся “сионо-масонский заговор”, частью которого были российские социалистические партии (включая большевиков), октябрьская революция, гражданская война, сталинские репрессии и захват явными и скрытыми евреями и прочими “инородцами” русской политической и культурной элиты. Впрочем, участие КГБ само по себе не объясняет рост популярности “Памяти” среди разных слоев населения и в разных регионах, а многие активисты и сторонники “Памяти” принадлежали к правому крылу диссидентского движения 70-х годов. “Память” выступала против существовавшего “коррум- пированного” режима и институциональной историографии, обслу- живающей его, противопоставляя им идеальный образ прошлого/ будущего русского национально-политического тела, очищенного от инородных примесей и освобожденного от институтов, отчуждающих народ от верховной власти. Этот нормативный образ предопределял Ab Imperio, 1/2004 17 отношение к существующему политическому порядку и систему от- бора фактов и интерпретаций для “истинной” истории. Всесоюзное добровольное историко-просветительское общество с “нерусским” названием “Мемориал” было наследником либераль- ного крыла советского диссидентства (правозащитного движения). Оно оформилось в сентябре 1987 г. – как только несанкционирован- ные властью общественные объединения перестали систематически преследоваться, и было официально зарегистрировано в январе 1989 г. “Мемориал” также выступал с критикой режима и официальной историографии – однако историческая память выступала в качестве одновременно исходного посыла и конечной цели деятельности членов общества, сама же процедура достижения “истины” в исследовании и политике была предельно институционализирована (в рамках кон- венций исторического исследования или конституции страны). “Ме- мориал” требовал восстановить память о жертвах режима, исходя из принципов, которые формально поддерживал и сам режим, постепенно эволюционируя к принятию общегуманитарных прав человека за точку отсчета при оценке степени “нормализации” общества в результате вос- становления социальной памяти. В годы перестройки “Мемориал” был самой массовой общественной организацией, с множеством местных отделений и тесными связями с демократическими политическими объединениями (вроде “народных фронтов” и депутатских групп). Собственно политическое влияние “Памяти” и “Мемориала” не было значительным, однако они способствовали кристаллизации ос- новных современных политических дискурсов, которые сохранились до наших дней; и сегодня можно проследить генеалогию большинства политических сил (кроме продуктов политического клонирования власти) в том или другом мнемопроекте эпохи перестройки. Зеркаль- ная оппозиционность обоих движений проявилась и в их дальнейшей эволюции. История “Памяти” – это история постоянных внутренних расколов: первый крупный раскол произошел в конце 1987 г. В резуль- тате возникшего конфликта образовались народно-патриотический фронт “Память”, патриотический союз “Россия” и “Русский культурный центр”. В октябре 1988 г. произошел раскол между московской и ле- нинградской “Памятью”, а также с центральным советом организации. За этим последовал раскол в самой московской организации. Через год последовал еще один раскол по идейным соображениям, а в августе 1990 г. остатки первоначальной “Памяти” покинул Александр Барка- шов, заявив: “Надоело заниматься воспоминаниями. Пора действо- 18 От Редакции, Есть ли у империи “память”? Приглашение к дискуссии вать”. Так завершилась эволюция “историко-культурного общества” в фашистскую партию “Русское национальное единство”. “Мемориал”, напротив, постепенно терял свой первоначальный характер “союза региональных организаций” и массового движения. По мере диффе- ренциации в обществе сфер культурной деятельности и публичной политики происходила профессионализация “Мемориала”, который наряду с историко-просветительской работой занялся систематической правозащитной деятельностью. И “Память”, и “Мемориал” сыграли огромную роль в делегитими- зации советского режима и его последующем крахе. Однако в новой России ни власть, ни оппозиция не почувствовали необходимости в поддержании этих мнемопроектов перестройки, которые заняли в новом обществе ниши, лишь косвенно задействовавшие ресурс альтернативной памяти: фашистской партии или правозащитной организации. (При этом и власть и оппозиция, в принципе, заинтересованы в манипуляции па- мятью, однако эффект внеинституционального и массированного action direct – прямого и непосредственного обращения к “памяти” – пугает своим непредсказуемым деструктивным потенциалом: ни “правая”, ни “левая” форма “прямого воспоминания” не обеспечила стабильности.) Кроме того, итог эволюции “Мемориала” и “Памяти” кажется законо- мерным: в многонациональном и поликонфессиональном обществе действительно общую основу коллективной памяти может обеспечить только универсалистский и легалистский принцип защиты личных и гражданских прав; альтернативой может быть только насильственное навязывание остальному сообществу “памяти” отдельной группы, ре- ализуемое только в рамках фашистской диктатуры. Значит ли это, что в сложносоставных “имперских” обществах удел прямого обращения к памяти – дезинтеграция некогда единого политико-кульутрного пространства, а созидательная роль принад- лежит “имперской науке” – историографии? Правомерно ли в этом случае утверждение, что конструирование прошлого в имперском контексте может служить децентрализации и деконструкции гомоге- низирующих национальных нарративов? Можно ли применять концеп- цию “памяти” по отношению к конфликтующим видениям прошлого в рамках гетерогенного имперского пространства точно так же, как это делается применительно к изучению национального прошлого? Не состоит ли парадокс имперской памяти в том, что она становится возможной лишь как контрпамять (counter-memory), противопостав- ляемая победившим национальным историческим проектам? Ab Imperio, 1/2004 19 Классические теории исторической памяти (прежде всего, Пьера Нора) создавались как альтернатива эксклюзивной национальной истории. Память оказывалась “инструментом” истории снизу, позволя- ющим переформатировать рамки национального коллектива – объекта исследования – в сторону максимальной внутренней диверсификации и демократизации. Тем не менее, исследовательский проект Нора оказался удивительным образом сосредоточенным в национальных границах Франции, что вызывает законные вопросы у тех, кто изучает полиэтнические общества, колониализм и диаспоры. С одной стороны, концепция памяти позволяет реконструировать голоса угнетенных (колониальных и ассимилируемых народов), даже если их прошлое не представлено на языке “высокой” культуры. С другой стороны, ис- следования памяти (по крайней мере, у Хольбвакса) имеют тенденцию воспроизводить основные тропы современных национальных канонов, основанных именно на “высокой” культуре. После переопределения Хольбваксом памяти как коллективного феномена осталась проблема: что считать коллективом – субъектом памяти – и возможно ли со- гласовать коллективную память нескольких субъектов? Как в этом свете следует оценивать потенциал концепции памяти в качестве альтернативы национальной историографии и возможности ее при- менения в колониальных и полиэтнических контекстах? * * * Мы предлагаем участникам дискуссии поделиться своими идеями о применимости концепта памяти в историческом изучении нацио- нальной гомогенизации и имперской гетерогенности. Нам интересны как эссе в свободной форме (think-piece) на тему “есть ли у империи память”, так и анкетного типа размышления-ответы на все или некото- рые вопросы, из числа сформулированных нами в тексте редакторского введения. Редакция Ab Imperio: И. Герасимов С. Глебов A. Каплуновский M. Могильнер A. Семенов ...