S. L. Frank: The Life and Work of a Russian Philosopher, 1877–1950 by Philip Boobbyer, С. Л. Франк: Жизнь и труды русского фило­софа, 1877–1950 по Филипп Буббайер (review)

597 Ab Imperio, 2/2003 Игорь МАРТЫНЮК Philip Boobbyer, S. L. Frank: The Life and Work of a Russian Philosopher, 1877–1950 (Athens: Ohio University Press, 1995), 292 p. ISBN 0-8214-1110-1 Филипп Буббайер. С. Л. Франк: Жизнь и труды русского фило- софа, 1877–1950. М.: РОССПЭН, 2001. 328 с. ISBN 5-8243-0269-3 Появление русского перевода англоязычной биографии Семена Франка, написанной Филиппом Буббайером и изданной в виде монографии еще в 1995 году, на- звать своевременным, конечно, нельзя. Однако необходимость его бесспорна. Несмотря на то, что о ключевых фигурах русского философского ренессанса первой половины прошлого столетия на- писано (особенно философами и публицистами) и пишется не- мало, полных, не говоря уже о концептуальных, биографических исследований, увы, опублико- вано не так много. Еще меньше тех работ, к которым применима академическая критика. Собствен- но, нынешних историков, как российских, так и зарубежных, более привлекает философский “арьергард” – персоналии, потес- ненные сфабрикованной в 1970-х в западной историографии славой русских “пророческих” альтер- натив марксизму, прижившейся затем и в отечественной постком- мунистической. Новая тенденция сформировалась не только под влиянием постмодернистского увлечения маргинальностью и неприятия идеологизмов. Более убедительным выглядит объясне- ние, связывающее это внимание с более широким культурологи- ческим поворотом в славистике и позднеимперской/раннесоветской истории России. Похоже, что для историка язык и мирочувствова- ние оставшихся на идеологиче- ской “обочине” лиц не могут более являться обычным фоном эпохи: они символически более емки, подвижны и ценны в методоло- гическом плане при погружении в дух времени, чем текстуальное противостояние магистральных трюизмов и альтернатив, периоди- чески меняющихся местами. Культурологическая перспек- тива дает историкам возможность не только реинвентаризировать пьедесталы славы, но и быть требовательней к собственному ремеслу. Видимо, поэтому Ф. Буб- байер посчитал неприемлемым привычный фокус жанра интел- лектуальной биографии – эво- люционную тяжесть телеологии текста, скрытой под личностью мыслителя. Как философский текст, так и личность Франка- сфинкса – русского немца, ли- берального консерватора, право- славного мистика, философа в и 598 Рецензии/Reviews вне России – заметно усложнили задачу биографа. Последний по- старался ее решить, вписывая биографический сюжет в контекст меняющейся социальной истории и эмиграции первой волны. Своеобразие дуализмов, слагающих звенья мировоззре- ния Франка-политика и фило- софа, отстаивавшего приори- тет культурных трансформаций над политическими, было, по- видимому, основной причиной обращения к жанру жизнеопи- сания. Ф.Буббайер озабочен не столько прослеживанием пути интеллектуального становления своего героя, сколько его вну- тренними вехами – моментами психологического вызревания дуализмов: авторитета и свободы в увлечении ранним марксизмом и ницшеанством (рубеж веков); революционной общественной деятельности интеллигента-ино- родца и внутреннего религиозного опыта, противящегося смуте (на- чало ХХ столетия); моральных ценностей и политической власти (пред- и революционные годы); реальности и ожиданий эмигра- ции (до- и послевоенные годы). В череде меняющихся контек- стов жизни Франка едва поспева- ющая за ними интеллектуальная эволюция имела единственную яркую точку надлома – революци- онные потрясения, предвиденные им как одним из авторов “Вех” и переключившие его окончательно, до конца жизни, на язык религиоз- ной философии всеединства. Годы эмиграции и Второй Мировой сделали необычайно глубоким и мистичным франков- ское мировоззрение, вывели его, по справедливому мнению Ф. Буббайера, за пределы русскости и – стоит добавить – “растворили” в поиске цельности в эпоху кризи- са модерна, в сплаве идеологии и религии, обретении нового центра вещей, если не эстетически, то эпистемологически. Здесь Франк не более европеец, чем русский, правда, русский в удушье вне Родины. Сам автор биографии не придает этому значения. Для него более важен другой вопрос: насколько Франк экзотичен как мыслитель. Кропотливая работа Ф. Буббайера с текстом философ- ских работ и перепиской, архив- ными материалами, российскими и европейскими, собственные воспоминания Семена Людви- говича подчеркивают влияние немецких и еврейских мистиков, натурфилософии Гёте, Дильтея, бергсонианцев. Основной вывод в свете этих изысканий выгля- дит парадоксально бесспорным: Франк действительно далек и от “всеединщика” Вл. Соловьева, пожертвовавшего звучностью философии и общественного мне- ния ради Родины, и от персона- листов и софиологов, сделавших 599 Ab Imperio, 2/2003 противоположный выбор. Однако русским, несмотря даже на его происхождение и неоднознач- ность религиозных переживаний, он не перестает быть в другом: почвенности (исповедничестве) и тоске по органической цель- ности и многоцветности, как у Константина Леонтьева. У Франка есть радость от незавершенно- сти, интуитивная тяга к синтезу через страдания и осмысление политического значения мораль- ных ценностей вне идеологии; в апофатической религиозной эпистемологии; пантеизме, спла- вившем немецкую философию, неоплатонизм и христианско-иу- дейскую религиозность; попыт- ках философского преодоления разрыва между мышлением и практикой, гносеологией и онто- логией. Серьезные споры о том, что собственно русского в русской философии, в двадцатом столетии освоившей европейский горизонт, еще предстоят: как многомерный феномен (культурный, политиче- ский, интеллектуальный и, самое важное, модерновый (!) проект) философский ренессанс в России, как и его ‘отблески’ в эмиграции, увы, пока остается уделом истори- ографических маргиналий. Жанр биографии, даже истори- чески выверенной и подчеркнуто аполитичной, не только отражает эту проблему, он – часть ее. В интерпретации русской мысли ХХ в. превалирует master-narrative старого вузовского покроя, напо- минающий искусствоведческий прием вырисовки средневеко- вого “бестиария”: нечто вроде каталога портретов на невзрачном фоне (судьбы героев так сход- ны: сначала марксисты, потом идеалисты-государственники, потом набожные эмигранты), с незначительными, стилистически пожизненными отличительными особенностями идейного бага- жа. Ф. Буббайер последний из недостатков успешно обошел, отбросив стереотипную статику контекста и “безвременье” мыс- ли. Портрет Франка получился живее, глубже и убедительнее для читателей в главном: философия его, несмотря на влияния теологов средневековья и натурфилософов современности, могла принадле- жать только двадцатому столетию. Принадлежность эта отчетливо национальна, а временами и на- ционалистична. К одной из этих очевидностей Ф. Буббайер подводит читателя сам, выделяя основные интуи- ции философского мышления Франка, исходящие из ощущения раздвоения европейской культу- ры, точнее, противоречия между двумя европейскими культурами – гуманистической и христиан- ской. Этим объясняется и куль- турный пессимизм Франка, и предчувствие скорой катастрофы 600 Рецензии/Reviews в условиях удушья морального релятивизма в перерыве между мировыми войнами. Европейские эстеты осозна- вали одновременно и опасность этого вакуума, и его преимуще- ства. Многие следовали примеру итальянских футуристов, воз- вещавших эпоху “новой рели- гии” и породивших в результате фашизм. Читатель не может не заметить парадоксальность того, что Франк, находясь в эмиграции, работал в этом же направлении, конструируя гносеологические основы нового мировоззрения, которое должно было быть не столько рациональным, сколько целостным. Работа эта началась задолго до знаменитой высылки 1922 г. и, что интересно, была идеологическим проектом части российской интеллигенции, мыс- лимым вне политических катего- рий “правого” и “левого”. Франк видел начало этого процесса в появлении “Вех”, в религиозно- консервативном переосмыслении и “национализации” либеральной доктрины. Революция нисколько не прервала эти поиски, а, скорее, подтвердила убеждение Франка в том, что битва между “левыми” и “правыми” имеет производное политическое значение и, по сути, является столкновением планов модернизации, придающих разное значение традиционалистским элементам культуры. Эмиграция придала русскому философскому модерну чрезвы- чайно обостренную чувствитель- ность. После катастрофы 1917 года размышления о необходи- мости долговременных транс- формаций “по ту строну левого и правого”, “перенаправлении и перевоспитании глубинных сил революции” не могли вновь не политизироваться. Так и не офор- мившись в самой России – новый, назовем его условно – почвен- нический контрпроект имел все шансы творчески реализоваться в изгнании. В главах, посвященных жизни Франка после высылки, эта ключевая тема отсутствует. Жаль, что Ф. Буббайер усматривал в эмиграции только источник горе- чи, пессимизма и разочарований. Его герой действительно сторо- нился традиционных политиче- ских дрязг среди политических белоэмигрантских течений, но все же полностью аполитичным не был, несмотря на неудачный “флирт” с кадетской партией. В этом отношении очень интерес- но (к сожалению, поверхностно описанное Ф. Буббайером) несо- гласие Франка со своим учителем П. Б. Струве из-за сочувственного отношения первого к евразийству – в то время уже подчеркнуто политическому движению “тре- тьего пути”, перехватывающему инициативу и у либералов, и у реставраторов. 601 Ab Imperio, 2/2003 Взаимоотношения философа с идеологами движения не были просто эпизодическими: Франк не только печатался в евразийском издательстве, но и поддерживал тесные контакты с идеологами течения – П. Сувчинским, Л. Карсавиным и П. Савицким (еще одним учеником П. Струве, “раз- ругавшимся” со своим учителем). То, что сближало Франка с этой группой интеллектуалов, отража- лось и в реакции на события по ту сторону границы, и в критике западных политических и со- циальных ценностей, и в языке религиозной философии, диагнозе современности, близости концеп- ций “правящего меньшинства”, и, наконец, просто в метафорах. К примеру, метафизик Франк и исто- рик-евразиец Г. Вернадский как публицисты эксплуатировали до удивления одинаково образ Алек- сандра Невского и большевиков, упоминая о церковных гонениях в СССР. Возможно, не столь уж спорным окажется утверждение, что Франк оставался больше “ев- разийцем”, чем сами евразийцы, в желании возвратить к жизни “бытовое исповедничество” через христианское подвижничество и переосмысление основ модер- новой культуры и политической мысли. В глубине же религиоз- ного мировосприятия Франк был действительно одинок; поиски универсального подхода в фило- софии еще более отрезали его и от эмиграции, и от евразийцев. Ф. Буббайер точен в определе- нии вторичности политических идей Франка по отношению к метафизике и моральной филосо- фии. Впрочем, было бы неуместно говорить только об уникальности его философского наследия. Су- дить об этом можно, имея пред- ставление о сходных процессах взаимовлияния политики и науки в европейской мысли. Оно же дает возможность определить действительную степень “наци- ональности” интеллектуальных проектов. В данном биографиче- ском контексте такие сравнения были бы очень уместны, учитывая пристальное внимание Франка к французской религиозной фило- софии, перевод его книг француз- скими и немецкими коллегами и длительные отношения с швей- царским психологом-экзистенци- алистом Людвигом Бинсвангером. Сложно требовать от биогра- фии как жанра подобных попыток выхода за пределы самой себя. Однако концептуальные моменты она не должна обходить, если, конечно, не является продуктом сугубо авторским и исключитель- но беллетристическим. ...