Russia under the Last Tsar: Opposition and Subversion, 1894 – 1917 ed. by Anna Geifman (review)

609 Ab Imperio, 3/2002 and, finally, the media and structures they use for the purpose.While some authors rely on secondary sources only, others investigate academic and journalistic works on history, some of which include even data obtained from conducted opinion polls. A consecutive reading of the area studies publications, however, quickly reveals a rather uniform pattern in the production and distribution of stereotype national narratives , at least as far as the former “national periphery” is concerned (neatly summarised by D. Oleinikov and T. Filipova in their final comments , p. 332-333). Exhausted by abundant absurdities of post-Soviet historical literature, the reader is rather thankful when some of the contributors take a closer look at the techniques with the help of which historical symbols and myths are constructed or at their plausibility and public success. Indeed, in their investigation of the “Russian idea” such authors as Zubkova and Kupriyanov reject the simple topdown approach and present a view of a more complex relationships between the nationalisation of postSoviet politics and historical mass consciousness. All in all, the volume supplies the reader with a descriptive overview of national historiographies from the mid-80’s to the mid-90’s. Individual historians can be “located” with the help of an index. “Natsional’nye istorii” features useful documents and suggestions on further readings . Western readers might find it particularly interesting to see how their colleagues from Russia and the NIS assess “the historian’s craft” in post-Soviet academia. Finally, the book provides an excellent opportunity to familiarise the readership of such works with the terminology of recent post-Soviet reflections on historiography. The fact that such coinages as the Shafarevich’s notorious “russophobia” have seemingly made their way into the scientific lexicon within a decade is only one revealing moment. Игорь МАРТЫНЮК Anna Geifman (Ed.), Russia under the Last Tsar: Opposition and Subversion, 1894 – 1917 (London: Blackwell Publishers, 1999); 310 pp.; ISBN 1-55786-995-2. В качестве основной задачи авторы сборника статей Russia under the Last Tsar, изданного под редакцией Анны Гейфман, специалиста по истории терро- ризма в России, видят попытку панорамного охвата политиче- 610 Рецензии/Reviews ской жизни империи в последние предреволюционные десятилетия. Авторские эссе сфокусированы на двух ее аспектах: деятельности политических партий, как ради- кальных, так и лояльных режиму, и реакции институтов власти (по- лиции, царской администрации и церкви) на радикализацию масс и революционную активность оп- позиционеров. Общая концепция сборника эксплицитно не выраже- на: ее заменяет доминирующий в статьях жанр “партийного пове- ствования”, сосредоточенный на проблемах истории той или иной партии от момента ее зарождения до октября 1917 г. “Партийным нарративом” содержание сборника и его проблематика, конечно, не исчерпываются. В первых двух его частях, посвященных социал- демократам, эсерам и анархистам, исследовательская перспектива расширяется в статье Т. Викса о национальных проблемах империи и их политизации после 1905 г. В состав третьей части – “‘Лояльная оппозиция’ и русские правые” – включена статья Дж. Морисона о превратностях судьбы и обречен- ности на провал думского экспе- римента Николая II, в четвертую (“Истеблишмент”) – эссе А. Кор- рос об упущенной возможности превращения Государственного Совета из консервативного буфе- ра, сдерживающего радикализм Думы, в законодательный орган с работоспособным либеральным центристским большинством. В этой же, последней, части Г. Фриз предлагает отказаться от взгля- да на церковь как на неизменно консервативную опору власти во времяреволюционныхпотрясений. Либерализация внутри самой РПЦ явилась ответом на слабость госу- дарства, отдающего своего союз- ника в руки модернизаторов типа Столыпина и проходимцев типа Распутина, – заключает Г. Фриз. Для историков, работающих в жанре “партийного нарратива”, взгляд авторов сборника на вну- тренние проблемы России рубежа веков представляет ценность бла- годаря тому, что он одновременно разрушает уже устоявшиеся стере- отипы и критически относится к ограничению поля исследования двумя взаимозамкнутыми эле- ментами: партийной программой/ деятельностью и структурой со- циальной поддержки. По сути, речь идет о том, что традиционное понимание политической истории уже не устраивает никого. Не- которые эссе только усиливают сомнения в том, выживет ли сам жанр “партийного описательства” по типу “от рассвета до заката”. К примеру, представленный в ста- тьях А. Либиха и М. Меланкона анализ принципов партийного межевания внутри РСДРП и ПСР и между ними, а также его отра- жения в социальной базе движе- 611 Ab Imperio, 3/2002 ний, позволяет говорить скорее о незначительных нюансах (часто совершенно не выраженных объ- ективно), по сути, единой идеоло- гии и электоральной поддержки, чем о четком разделе на фланге социалистических организаций. “Топтание” и “теснота” у полити- ческого центра (“правого и левого центра”) производят не меньший конфуз, особенно в случаях, когда октябристам и кадетам приходит- ся публично объяснять (буквально “выяснять” и для себя, и для элек- тората) принципиальные отличия их позиции от социал-демократи- ческой в отношении рабочего во- проса, а националистам-монархи- стам – использовать либеральную кадетскую терминологию. “Карто- графирование” границ идеологий происходит каждый раз с револю- ционным изменением парадигм в историографии, – поясняет в своей статье Р. Вильямс на примере эволюции образа большевиков и большевизма в сменяющихся типах главенствующего нарратива (master-narrative). Очевидно, в более выгодном положении оказалось направле- ние социальной истории, практи- чески растворившее в себе жанр партийного описания. Включен- ные в Russia under the Last Tsar статьи Теодора Викса и Грегори Фриза заслуживают внимания всех историков, работающих над национальными и социальными проблемами поздней империи Романовых. В общем композиционном отношении структура сборника выглядит несколько размытой. Думается, что распределение ста- тей по главам должно структурно соответствовать формально по- ставленной цели – исследованию оппозиционной политической деятельности (“illegal challenge”) и ответа на нее со стороны госу- дарственных институтов (“legal response”). Темы думского кон- ституционного эксперимента и за- конодательной работы Госсовета требуют отдельной главы, если подразумевается третье звено – за- конодательное противостояние на парламентской арене (“legislative mediation”). Политический спектр правых партий представлен в сборнике крайне фрагментар- но, поскольку включает только монархические черносотенные организации. Несправедливо при- писывать национальным мень- шинствам приоритетное право на политическую деятельность, как это делает Т. Викс, обходя вниманием партии русских нацио- налистов, – кстати, главные силы, задействованные в законодатель- ной игре “золотой эпохи” думской монархии (1907–1911 гг.). Отсутствие “объединяющей философии” у материалов сбор- ника можно отнести к спор- ным преимуществам, поскольку 612 Рецензии/Reviews декларируемая в предисловии приверженность к анализу (в от- личие от якобы преобладающей в историографии описательности) и акцентирование проблемати- ки широких тем (broad-range problems) социальной истории как раз и требуют именно кон- цептуального осмысления. Это противоречие прекрасно осознает и сама А. Гейфман, но спешит устранить его психологизацией, ссылаясь на то, что исследование “глубин” мотивации деятельности революционеров и связанная с ним демистификация революции столь же важны, как и подчерки- вание проблем модернизации, по- следствий русско-японской войны 1904-05 гг. и изменений в полити- ческом сознании. Однако этот на- меченный в предисловии подход не всегда выдерживается в статьях и, действительно, является ско- рее дополнительным, поскольку относится больше к контексту социальных процессов и общеев- ропейскому явлению культурной трансформации на стыке столетий (“fin-de-siècle cultural malaise”). В описании мирочувствования, характерного для ее русского варианта, быть оригинальнее Ф. Достоевского или Л. Андреева для историка сложно. Спускаясь в “глубины” парламентской и идеологической партийной борь- бы начала прошлого века, будь то дебаты о земстве в западных губерниях или государственном бюджете и военной политике, обходиться поясняющей ссылкой на психологическую типологию оппозиционеров или сетовать на большое количество “несбалан- сированных личностей” в рядах партий левого толка (с. 12-14) явно недостаточно. А. Гейфман призывает ис- следователей сместить акцент с партийной и политической риторики, отказавшись от нее в пользу психологического и антро- пологического восприятия образа интеллектуала-оппозиционера. Такой подход, конечно, может стать новаторским, учитывая то, что серебряный век в России, духовный надлом и обновление, поиск нового типа человека и культурного идеала, новый мо- дернистский взгляд на природу идеологического и политического представляют особый интерес для культурологов и теоретиков-ан- тропологов. Но стоит ли при этом отказываться от внимания к рито- рике и политическому языку? Де- романтизируя таким образом “че- ловека подполья”, историк рискует расстаться со своим ремеслом. Помочь может только отношение к слову как к посреднику между вну- тренним миром намерений и моти- ваций и социальной реальностью, способу ее объективации. Именно особенности риторики и создают представление о “границах” иде- 613 Ab Imperio, 3/2002 ологий. В этом случае возникает множество поводов к постановке новых вопросов или размышле- нию над новыми формулировками старых проблем. М. Стокдейл в своем эссе обращает внимание на взаимосвязь амбициозности языка кадетской агитации, его постоянной трансформации и па- радоксов выживаемости кадетов как думской партии и одновре- менно массового либерального надпартийного движения. Октя- бристы, партия центра, лишен- ная харизматичных лидеров и теоретиков-агитаторов, вообще существовала вне парламентских стен виртуально-лингвистически: тиражи ее многоязычных газет и прокламаций насчитывали мил- лионы и превышали численность населения городов, в которых рас- пространялись. Последствия лингвистическо- го поворота (linguistic turn) 197080 -х гг., возникшего под влиянием интерпретаций европейского ли- берализма, оказались не столь уж непредсказуемыми: история как академическая дисциплина выжи- ла и обрела новую перспективу в исследованиях Begriffsgeschichte, или истории концептов, сочетаю- щей подходы герменевтики, соци- альной и интеллектуальной исто- рии. В осмыслении же политиче- ской борьбы и идеологий в России конца XIX – начала ХХ вв. влияние этих изменений по-прежнему минимально. “Linguistic turn”, кажется, обошел (или не дошел?) стороной проблему соперничества языков либеральных и консерва- тивных имперских идеологий и его значения в дебатах об особом пути российской истории и ката- строфе 1917 г. Еще один аспект, помимо ри- торического, требует упомина- ния. Политика государственных институтов власти империи в отношении национальных мень- шинств и национальные поли- тические движения российской периферии – темы, имеющие обширную историографию. Уси- лия историков в настоящее время направлены на то, чтобы создать интерпретационное поле, соеди- няющее эти тематические полюса. Как правило, соответствующие попытки делаются на основе мо- дели отношений царской власти и народностей в западной части империи (финны, евреи, поляки, украинцы), где русификация становилась скорее администра- тивно-репрессивным, чем куль- турным инструментом. Здесь, конечно, уместно сфокусировать внимание на национальных дви- жениях и “европеизации” монар- хии под их влиянием. В азиатской России для местной интеллиген- ции было, возможно, эффективнее использовать уже существующие в общеимперском масштабе воз- можности политического влия- 614 Рецензии/Reviews ния, вынуждая власти корректи- ровать национальную политику, одновременно ориентализируя не только ее, но и преимущественно европейские по духу и принципу организации партии. Кадетам, свидетельствует М. Стокдейл, приходилось учитывать угрозу потери части мусульманского электората и искать компромисс в отношении таких программных принципов западного либерализ- ма, как всеобщее избирательное право для женщин. Включение национального аспекта в “пар- тийный нарратив” оживит его, но, чтобы выжить, ему придется рас- статься с европоцентричностью. Содержание сборника отра- жает сохраняющийся разрыв в историографических традициях. Заметно это не только в сносках, где русскоязычные авторы стара- ются по возможности обходиться отечественными архивными ис- точниками и библиографией, но и вразнородноститиповповествова- ния, находящихся (применительно к схеме сменяющихся “masternarratives ” в статье Р. Вильямса) наразныхстадияхтрансформации. Гуманитариям–авторам кол- лективных работ неизбежно при- ходится сталкиваться с проблемой создания органичного метанар- ратива (cohesive metanarrative) и учитывать не только специфику тем и академических традиций, но и аудитории. От разнобоя в стилистике и произвольности тематической фокусировки осо- бенно страдали отечественные вузовские учебники по новой и новейшей истории, главы кото- рых писались разными авторами и часто вводили в недоумение. Студентам приходилось дополни- тельно обращаться к устареваю- щим монографиям, имеющим, как правило, описательный и узкоте- матический характер. В этом срав- нительном отношении у сборника Russia under the Last Tsar имеются несомненные преимущества: жан- ровая энциклопедичность статей, детальный, но сжатый анализ, ох- ватывающий ключевые проблемы российской имперской истории или историографические подходы к ним, вмещаются на страницах одного издания. Для ориентации студенческой аудитории подоб- ный компактный и доступный материал является необходимым (обязательным) минимумом. Учитывая перспективу преодо- ления разрыва между западными и отечественными академиче- скими традициями “освоения” истории, роль такой коллективной работы авторов и их усилия труд- но переоценить. ...