In lieu of an abstract, here is a brief excerpt of the content:

397 Ab Imperio, 3/2002 Йохан ХЕЛЛЬБЕК “СОВЕТСКАЯ СУБЪЕКТИВНОСТЬ” – КЛИШЕ?* С самого начала я хотел бы предупредить, что критические матери- алы, вошедшие в настоящий форум, писались не как реакция на данное мною журналу интервью, а несколько ранее. Тем не менее, я испытываю удовлетворение в связи с тем, что в интервью смог подробно пред- ставить мои концептуальные и методологические подходы. Интервью само по себе представляет эффективный разбор взглядов, высказанных участниками обсуждения. Поэтому в своем ответе я концентрируюсь на нескольких критических замечаниях, попутно проясняя некоторые, как кажется, неверные интерпретации моей работы. Прежде всего речь идет о моем использовании термина “субъек- тивность”. Вопреки мнению Джереми Смита, я не стремлюсь узнать, “что происходило в головах советских граждан”, и я не занимаюсь “субъективностью и сознанием” (которые якобы являются синони- мами). Мой проект базируется не на изучении умов индивидуумов, он посвящен исследованию саморепрезентаций, преимущественно письменных. Меня интересуют механизмы, породившие именно такие формы саморепрезентации, поэтические регистры этих текстов, их цели и смыслы в контексте дискурсивных структур и политических процессов того времени. “Я” всегда опосредовано рефлексией и язы- ком. Соответственно, “Я” – это конструкт, имеющий общественное измерение, ибо “Я” всегда репрезентирует себя, даже если процесс * Перевод М. Могильнер. 398 Й. Хелльбек, “Советская субъективность” – клише ? репрезентации протекает на частном уровне. Меня интересует, что происходило, когда индивидуумы, жившие в раннесталинский период, размышляли о себе и представляли свое “Я”, какие внешние условия поощряли либо даже заставляли одних обращаться к собственному “Я” и не позволяли это делать другим. Я также занимаюсь индивидуумами, которые утверждали понимание своего “Я” вопреки структурирующему их окружению. Короче говоря, я стремлюсь реконструировать условия, при которых создавались различные модусы “Я”, и исследовать кон- кретные формы саморепрезентации. По ходу исследования я выявляю устойчивую воспроизводящуюся форму саморепрезентации, связанную с представлениями о работе над собой и о самоутверждении в коллекти- вистском ключе. Именно это я и называю “советской субъективностью”. Александр Кустарев обращает внимание на интересный факт: по сравнению с советскими нарративами, “Я”-нарративы ”несоветских” или “антисоветских” субъектов демонстрируют меньшую степень убедительности и авторитетности утверждения “Я”. Вместо этого “не- советские” тексты несут следы “мелодраматического мазохизма”, как он это называет. Подобным же образом мое исследование показывает, как артикуляция критического мнения в дневниках сталинской эпохи за- частую высвобождала рефлекс самобичевания. Если “Я” определялось через революционные понятия “чистоты”, “сознания” и социальной принадлежности, выступление против революционного государства, воплощавшего эти ценности, могло подорвать самоидентификацию ав- тора текста. Таким образом, критически мыслящий человек сталкивался с угрозой прогрессирующей самомаргинализации, усиленной тем, что позиция индивидуальной автономии несла клеймо контрреволюцион- ности и “буржуазности”. Мой анализ касается не личных документов как таковых, т.е. доку- ментов, отмеченных индивидуальным авторством и выражающих лич- ную точку зрения, а эго-документов. Эго-документы – особая категория, разработанная историками Европы начала Нового времени – являются источниками, в которых обсуждается и проблематизируется “Я”; они включают в себя весь комплекс неформальных и официальных тек- стов, обсуждающих “Я”, в том числе доносы и протоколы судебных заседаний. Чтобы дневник, даже личный дневник, воспринимался как эго-документ, он должен содержать проблематизацию авторского “Я”. Напротив, личные дневники, напрямую не рассматривающие пробле- му “Я”, не являются эго-документами, и соответственно не играют центральной роли в моем анализе. Исследование “Я”-представлений 399 Ab Imperio, 3/2002 и модусов саморепрезентации (мой подход) отличается от попыток изучения субъективного сознания и тотальности эмоционального и интеллектуального мира советских индивидуумов – т. е. того, чего ни один комплекс источников не способен представить вполне. Поэтому я не вижу противоречий между моим подходом и, например, работой Ясухиро Мацуи, исследующего специфический дневник, из которого он “выделяет” недостающие (по его мнению) моему исследованию модусы неформальной социабильности. Мацуи понимает субъектив- ность как самосознание и ищет его, в том числе, там, где обычно люди саморефлексией не занимаются. Мой же подход, напротив, состоит в том, чтобы исследовать “Я” как концептуальную проблему эпохи; поэтому, я работаю только с теми источниками, где индивидуумы явно задава- лись вопросом о своем “Я”. После революции 1917 года мы наблюдаем существенный рост практик, стимулирующих рефлексию и работу над собой. Другими словами, после 1917 года “Я” как идеологический проект приобрел чрезвычайную важность. Именно это явление, находящееся в центре моего анализа, получило наименьшее освещение в форуме AI. Причину я вижу в том, что большинство исследователей понимает “Я” не концептуально, а эмпирически, в терминах, в которых чувствовал и думал конкретный индивидуум. Мое изучение процессов переделки индивидуумов в сознательных субъектов, инициированных, в значительной степени, советским госу- дарством, ни в коей мере не означает их морального одобрения. Мне трудно понять, как замечание о том, что в ряду практик субъектива- ции – всегда административных и жестоких – лагеря принудительного труда воспринимались советскими активистами как места перевоспи- тания, может быть истолковано как одобрение этих практик или как выражение моего желания жить в советском универсуме. На самом деле я лишь пытался сказать, что мы должны представлять себе, как много инвестировал советский режим в “политическое просвещение” и “перевоспитание”. Такая перспектива предостерегает нас об опас- ности апологии наследия Просвещения, выявляя внутреннюю угрозу, таящуюся в образовательных проектах.1 Тривиализируя советские иде- ологические кампании или рассматривая их как маски голой государ- ственной власти, мы теряем возможность видеть мощный утопический 1 По этой проблеме см. Maurizio Passerin d’Entreves and Seyla Benhabib (Eds.). Habermas and the Unfinished Project of Modernity: Critical Essays on the Philosophical Discourse of Modernity. Cambridge, Mass., 1997. 400 Й. Хелльбек, “Советская субъективность” – клише ? 2 Hannah Arendt. On the Nature of Totalitarianism: An Essay in Understanding // Idem. Essays in Understanding, 1930-1954. New York, 1994. Pp. 338-339. импульс Советского проекта, генерировавший невероятную энергию и преданность и в то же время разбивший множество жизней. Мне также хотелось бы поднять вопрос о приписываемой мне интер- претации теории, особенно – теории Фуко. Некоторые исследователи, прежде всего Светлана Бойм и Илья Герасимов, основываются на бездо- казательных предубеждениях. Анализируя мой концептуальный язык, они приписывают мне целый ряд радикальных постструктуралистских или фуколдианских позиций, которые не оказали никакого влияния на мою работу с советскими эго-документами. Светлана Бойм критикует такое прочтение источников, которое превратно толкует напряжение, разрывы и внутренние разломы в советском “Я”-нарративе. Цитируя Ханну Арендт, Бойм предлагает мне обратиться к более продуманному и саморефлективному анализу исторических источников. В то время как Бойм и другие исследователи считают, что субъективность сталинской эпохи выражается, главным образом, в разломах и замалчиваниях, моя точка зрения иная: я счи- таю, что прежде чем читать между строк, мы должны прочитать сами строки автобиографических источников. Ханна Арендт, многие годы посвятившая изучению свидетельств тоталитарных субъектов, пришла к следующему выводу: “В стремлении понять по-настоящему”, – пи- сала она, – “мы вряд ли располагаем иной возможностью”, чем просто принять заявления в их буквальном смысле. “Источники говорят, и то, что они открывают, есть самопонимание и самоинтерпретация людей, которые действуют и верят, что знают, что делают. Лишая их этой спо- собности и претендуя на то, что мы умнее и потому можем объяснить им их истинные ‘мотивы’или показать, какие действительные ‘течения’ они объективно представляют, вне зависимости от того, что они сами об этом думают, мы крадем у них сам дар речи постольку, поскольку речь вообще имеет смысл.” Арендт утверждает, что за исключением тех немногих и легко распознаваемых случаев, когда люди сознатель- но говорят неправду, самопонимание и самоинтерпретация являются основой всякого анализа и понимания.2 Бойм специально обращает мое внимание на то, что некоторые из интерпретируемых мною документов являются компиляциями идеологических клише и потому лишены индивидуального значения. Безусловно, в личных источниках сталинского периода мы встречаем 401 Ab Imperio, 3/2002 значительное число идеологических формул, но это и есть моя цель – по- казать и задуматься над тем, как идеология проникала в частный лекси- кон советских индивидуумов. Характерным примером в данном случае является дневник председателя сельсовета Владимира Железнякова, напоминающий прозу Андрея Платонова. Называть его язык клиши- рованным и отказываться анализировать его реальный смысл значит, на мой взгляд, реагировать неадекватно и исторически неоправданно. Отвращение к клише является интегральным элементом нашей либеральной чувствительности, поскольку клише противоречат на- шим устремлениям к уникальности и оригинальности. Я, однако, сомневаюсь, насколько продуктивна проекция подобных категорий и самопонимания (именно его я имею ввиду, говоря о либеральном “Я”) на совершенно иной культурный ландшафт. Лучше задуматься, не являлось ли владение идеологией (“идеологическими клише” – на либеральном языке) тем, к чему активно стремились субъекты ста- линской эпохи, и как они использовали идеологические предписания в качестве смысловых рамок для конструирования собственных био- графий. В поисках ответов на эти вопросы мы не должны упускать из виду культурное окружение, в частности, тот факт, что не только боль- шевистские активисты, но и ведущие интеллектуалы своего времени выражали презрение к “буржуазным” лозунгам индивидуалистического творчества и исключительности. Анализ значительного числа “Я”-нарративов сталинской эпохи за- ставляет предположить, что идеология была живой тканью значений, которые подвергались серьезной рефлексии. Идеология создавала напряжение, поскольку часто находилась в явном контрасте с той правдой, которую автор наблюдал. Однако дело не в том, чтобы фик- сироваться на точках напряжения. Надо понять, как индивидуумы справлялись с ним: насколько неприемлемым казалось им двоедушие, как мало привлекал их уход в частную жизнь и как они использовали механизмы рационализации, часто в диалектической форме, в по- пытке восстановить гармоническое понимание собственного “Я”. В раннесоветский период идеологическое напряжение возникало и значительная часть идеологической работы происходила не столько между государством – с одной стороны, и его гражданами (как вполне состоявшимися субъектами) – с другой, сколько в процессе обращения граждан к своему “Я”. Обнаруженное мною в эго-документах раннесоветского периода понимание себя как идеологического проекта в развитии вполне мо- 402 Й. Хелльбек, “Советская субъективность” – клише ? жет отличаться от более поздних и лучше знакомых многим из нас советских трактовок “Я”. Нарративные разрывы и разломы, о которых пишет Светлана Бойм, кажутся подходящими категориями анализа, когда речь идет о “двойственном языке” “скептических, ироничных и разуверившихся” советских граждан периода “стагнации”.3 Но мы не облегчаем понимание “Я”-концепций субъектов сталинской эпохи, проецируя цинизм зрелого советского периода на более раннюю эпоху, когда революция шла полным ходом, воплощаемая государственным аппаратом, обладающим беспрецедентной насильственной властью, а также значительной властью убеждения; когда не существовало чувства конца времени – короче, когда экзистенциальные ставки для советских граждан достигли неведомых ранее высот. 3 Это – слова самой Бойм. См. ее автобиографическое в своей основе описание поколения 1980-х гг. (“восьмидерасты”). Svetlana Boym. Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Cambridge, Mass., 1994. P. 25. ...

pdf

Share