-
Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – пер-вой трети XIX века по Андрей Зорин (review)
- Ab Imperio
- Ab Imperio
- 1/2002
- pp. 489-495
- 10.1353/imp.2002.0005
- Review
- Additional Information
489 Ab Imperio, 1/2002 Академическое продолжение этой устной традиции ориен- тировано на структурализм, семиотику и культурологию. Они и верховодят в российском обществоведении с начала перестройки. Мистифицированный структурализм (постструктурализм) ка- жется универсальным аналитическим средством, позволяющим обсуждать общественные проблемы без знания экономики, со- циологии, политической и социальной истории. …Культурология вытеснила обществоведение (с. 229-230). Книга А. Зорина, одного из сотрудников журнала “Новое Литера- турное Обозрение” – безусловно, самого профессионального гума- нитарного издания в России, но в то же время ведущего российского интеллектуального салона, задающего стандарты не только для лите- ратуроведения или гуманитарной общественности, но и для наиболее динамичных представителей академии – не может восприниматься как частное событие. Вновь воспроизводится ситуация интеллектуального лидерства “салона”. Совершенно очевидно, что теперь невозможно писать историю идеологии в имперской России, не соотнося ее с “Дву- главым орлом” (так же, как невозможно изучать историю российской монархии, игнорируя “Сценарии власти” Р. Вортмана).2 Подождем, пока историческая среда даст адекватный ответ на этот “зоринский вызов” в виде монографии или серьезной методологической статьи. Перефразируя расказанный Гирцем анекдот об англичанине и мире, который покоится на платформе, находящейся на спине слона, который в свою очередь стоит на спине черепахи, можно оптимистично пред- положить, что после книги Зорина появятся новые книги, написанные в интерпретативном и проблемном ключе, и их будет столько, сколько есть черепах в гирцевском анекдоте. 2 R. Wortman. Scenarios of Power. Myth and Ceremony in Russian Monarchy. 2 Vol. Princeton, 1995; 2000. Геннадий ОБАТНИН МЫ, ФИЛОЛОГИ Книгу А. Зорина смело можно было бы назвать “своевременной”, если бы не невольные ассоциации из программы советской школы. Оставив ерничество, скажу, что на фоне полемики, сотрясавшей 490 Forum AI филологическое сообщество в прошлом году, этот труд выглядит как аргумент в дискуссии: аргумент серьезный, как “ответ” философа из известного стихотворения Пушкина на замечание другого о том, что движения нет – философ просто “стал пред ним ходить”.1 Говорю все это, совершенно не предполагая у автора намерения в эти кружковые полемики вступать, просто уж так получилось: работа, начатая, как он сам признается, в 1993 г., оказалась на прилавках книжных магазинов в тот момент, когда плутавшие последние десять лет угасания органи- заторской деятельности тартуской школы отечественные русисты на- толкнулись на “новый историзм”, который был также ответом на кризис в филологии.2 Конечно, книга Зорина лишь в весьма поверхностном смысле может быть сопоставлена с “новым историзмом”, он скорее занимается судьбой идей и их речевым, политическим, поведенческим воплощением, его интересует “генеалогия”, отринутая русскими фор- малистами в пользу “генезиса” – и недаром по книге иногда пробегает раздражение на Ю. Тынянова. Мысль Зорина тайно питает неприятие структурализма. Вступитель- ная статья к книге – переработанный вариант послесловия к публикации перевода из К. Гирца в № 29 НЛО (1998) – не просто описывает, что и как будет делать автор, но имеет и едва заметную полемическую направлен- ность. Автор открыто пишет об “антиструктуралистской ориентации” К. Гирца, чья позиция ему, очевидно, весьма импонирует в целом. “Пере- вод стрелок” с Леви-Стросса, которого Гирц действительно везде, где только можно, критикует, на Лотмана, про которого Гирц, я думаю, и не слыхивал, тоже происходит открыто (на стр. 15) – что, однако, этот 1 Спор А. Эткинда с Л. Гудковым и Б. Дубиным на страницах НЛО оставил смутное впечатление. (См.: А. Эткинд. Новый историзм, русская версия // НЛО. 2001. № 47. С. 7-40; Л. Гудков, Б. Дубин. Раздвоение ножа в ножницы, или диалектика желания: О работе А. Эткинда “Новый историзм, русская версия” // Там же. С. 78-102; А. Эткинд. Два года спустя: [Ответ оппонентам] // Там же. С. 103-113.) Спорщики были удивительно похожи – своей прямотой и какой-то “несофистизированностью”, что ли, если мне будет позволен такой неологизм. Кроме того, кажется, что дискуссия была в целом не по существу: спор шел скорее о власти, но не о науке. Настоящая инициатива AI, кажется, от этого всего выгодно отличается. 2 И. Смирнов также связывает появление “нового историзма” с кризисом в филологии, называя его даже “сверхкомпенсацией” этого кризиса и выводя отсюда “литературоцентричность” подхода (Игорь П. Смирнов. Новый историзм как момент истории // НЛО. № 47. С. 53). 491 Ab Imperio, 1/2002 “перевод” не оправдывает. В качестве критики сциентистского и ан- тропологического проекта структурализма это все чрезвычайно важно: я тоже думаю (и готов про это говорить отдельно), что на структурно- семиотическом подходе лежит серьезный отпечаток времени больших идей, модернизма, понятого как оппозиция постмодернизму, энтузиазма и сциентизма 1960-х годов – добавляйте дальше! Однако имя Лотмана здесь используется почти как символ, несмотря на оговорку автора, что тот, эволюционируя, не мог, в силу советских условий, полноценно о своей эволюции сообщать читателю. Здесь автором мало сказано, но много задето. В какой степени задача построения когерентной картины культуры связана с “тота- литарностью” структуралистского проекта, о которой писал Г. С. Морсон и что было подхвачено И. Паперно в ее “прощальной” статье “Как сделан ‘Дар’ Набокова”?3 Между тем самой живучей идеей в сниженном (“popular”) варианте структурализма оказалось представ- ление о телеологичности текста, о неслучайности всех его элементов, дружно работающих и вырабатывающих смысл. Столь же тоталитар- ное представление о культуре Зорина, вслед за Гирцем, как будто не удовлетворяет: он сочувственно замечает, что Гирц избегает поиска универсалий и “генерализующих употреблений термина ‘культура’”. Однако Гирц как антрополог в своей практике сталкивается именно с локальными “культурами”, он и не занимается “культурой”, подобно тому как есть специалисты по местным историям и есть представление о всемирной истории, в истоках своих также просветительское (Кант). Кстати, Зорин как реальная, действующая общественно-политическая фигура, разумеется, имеет дело именно с местной (московской, рус- ской) культурой, и не потому ли он в качестве литературного критика так ценит non-fiction? С точки зрения специалиста по локальным культурам поиск уни- версалий не нужен – положим, но что же противостоит этому? “На- сыщенное”, или, как сразу быстро “поправил” в своей рецензии А. 3 И. Паперно. Как сделан “Дар” Набокова // НЛО. 1993. № 5. С. 138-155. “Прощальной” статьей Б. М. Гаспарова, как я понимаю, была та самая, что породила долгую полемику на рубеже 1990-х годов: B. M. Gasparov. Poetičeskij jazyk Puškina, kak fakt isotrii russkogo literaturnogo jazyka // Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 27. 1992. Строго говоря, обе эти работы касаются одного и того же: прессинга, тоталитарности, когерентности формально-структурального подхода к тексту (Паперно) и к научному сообществу (Гаспаров). 492 Forum AI Эткинд (см. дальнейшее обсуждение),4 “смачное” описание, “thick discription”. Поскольку я ни из книги Зорина, ни из рецензии Эткин- да не понял, что же именно имеется в виду, а главное, почему это противостоит структуралистскому универсализму, пришлось прочесть саму статью Гирца “Thick Description: Toward an Interpretive Theory of Culture”. Под насыщенным описанием в этнографии Гирц понимает распознавание и описание всех “структур означивания” (“structures of singnification”), или “множественности комплексных концепту- альных структур” (“a multiplicity of complex conceptual structures”), с которыми сталкивается полевой исследователь при интерпретации собранного “странного, беспорядочного и не выраженного открыто” материала. Гирц удачно сравнивает это с чтением рукописи –ино- странной, с гаснущим текстом, полной пропусков, несообразностей, только написанной не звуками языка, но поведением, поступками.5 В этом и состоит, собственно, “интерпретация (локальной) куль- туры.” Примером такого “полевого исследования” может служить увлекательный анализ Зориным лужковских мероприятий к празд- нованию 850-летия Москвы. Интерпретацию локальной культуры Гирц противопоставляет поиску “закона”, не “закономерности” (он так и говорит: “law” – в культуре).6 Немаловажное сближение между историком-культурологом типа Зорина и Гирцем еще и в том, что оба описывают главным образом именно поведение – аборигенов или власть имущих прошлых веков, неважно. Но определяет ли “этнографическая”, внешняя позиция наблюдателя “насыщенное описание”? И почему эту позицию саму нельзя историзировать, о(т)странить? Например, страницы, написанные о 850-й годовщине Москвы в 1998 году, в книге уже смотрятся скорее как свидетельство очевидца, которого можно назвать “этнографом 4 Эткинд попытался передать шарм стиля Гирца, под который подпал и Зорин, признавшийся, что идеи Гирца “обладают какой-то сокрушительной убедительностью” (НЛО. 1998. № 29. С. 40). Сокрушительно убедителен в первую очередь стиль письма знаменитого антрополога. Сам же термин, кстати, Гирцу не принадлежит, он признается, что позаимствовал его из сочинений британского философа, видной фигуры в лингвистической и аналитической философии середины века Gilbert Ryle (1900—1976). См.: Clifford Geertz. Thick Description: Towards an Interpretive Theory of Culture // Clifford Geertz. Interpretation of Cultures. London, 1973. P. 6-7. 5 Ibid. Pp. 9, 10. 6 Ibid. P. 5. 493 Ab Imperio, 1/2002 истории”, и его описание столь же литературно, volens nolens подчинено законам риторического развертывания текста (об этом много написано хотя бы Х. Уайтом). А сам зоринский анализ лужковских чудачеств – современного примера официальной идеологии – разве не характеризует его как по меньшей мере позднесоветского интеллигента, чье сильное отвращение ко всякой идеологии легко совпадает, кстати, с постмодернистским? Не превращается ли историк, который, наконец, находит, “как это было”, в идеолога, чей дискурс не отчужден, не [само] ироничен и якобы прозрачен? Отсюда один шаг к эйдельмановскому “story telling”. В кругу схожих вопросов находился еще один филолог на ниве истории, Карло Гинзбург,7 который к тому же чрезвычайно интересо- вался антропологией и даже написал статью “Инквизитор как антро- полог”. В предисловии к собранию своих статей Гинзбург красочно описывает одну из самых мучительных проблем методологии – ти- пология или историческая связь? У филологов “историческая связь” называется “цитата, аллюзия, реминисценция, подтекст, интекст, ин- тертекст” – намеренно перечисляю все термины описания отношений между текстами (событиями), хотя не знаю ни одного справочника, где бы они присутствовали вместе. Самое главное, что дело может обернуться ничем, как оно обернулось с заинтересовавшим пытливого (именно пытливого, узнаю брата филолога, это акрибия!) Гинзбурга вопросом о сходстве народной веры секты фриулийских “benandanti” (о которых им написана книга в 1966 г.) и сибирских шаманов. Так типология или историческая связь? Прямо мистика какая-то... Конечно, проблема эта стара – например, уже Гердер придумал неологизм “Zeitgeist”.8 Что-то похожее, конечно, было и до него, в виде “esprit du temps”, но, насколько я понимаю, в значении “дух Женевы” (я имею в виду не коктейль Венички, а это Веничка имеет в виду памятный газетный штамп). Разумеется, далее это использо7 “...the idea that I might be a historian never crossed my mind I thought that I would like to deal with literary texts” (Carlo Ginzburg. Clues, Myths, and the Historical Method. Baltimore, 1989. P. vii). 8 Девятитомный словарь немецкой социо-политической терминологии этот термин отдельно не фиксирует, может, потому, что он скорее философский, но фиксирует его распространенность, особенно в текстах немецких романтиков, где-то рядом с “Volksgeist” (Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Otto Brunner, Werner Conze, Reinhart Koselleck (Hrsg.). Stuttgart, 1978). 494 Forum AI валось и Гегелем.9 Вариант решения Гинзбурга –“морфологическое” изучение культуры, т.е. “сравнение различных культурных контек- стов на базе их формального сходства”,10 причем филологическое и тут себя дает знать – Гинзбург сразу вспоминает Проппа, Гете, ну и хуже известного “нам, филологам” Виттгенштейна. Были, конечно, и другие варианты: например, “история ментальностей”, близко со- прикасающаяся с антропологией, предлагала в качестве основания такой картины “ментальность.” Это совершенно понятно: занимаясь народной (“popular”) культурой, исследователь неизбежно встает перед вопросом, как интерпретировать и как связать с “высокой” культурой те странные воззрения, с которыми он столкнулся (например, мысль о том, что мир получился в результате сбивания из хаоса, как сыр из молока, а ангелы, до Бога включительно, завелись подобно червям в нем, как утверждал мельник Доменико Сканделла, называемый также Меноккио, мир его праху!).11 В более широком смысле это на- зывается “cultural history”, т.е. история культуры в антропологическом смысле, включающая в себя историю “картин мира” и ментальностей. Интересно, что все эти славные перспективы возникли как результат мутирования исторической науки (по обе стороны Атлантики) под вли- янием бурного развития “интерналистского” – имманентного, говоря по-русски, анализа. Р. Дарнтон описывает, какую фрустрацию испытали “историки идей”, когда столкнулись со словами “ментальность”, “эпи- стема”, “парадигма”, “герменевтика”, “семиотика” и “деконструкция” (да, и деконструкция…).12 “Интернализм” подхода сказался здесь в том, что историки стали отходить от внешних объяснений исторических событий и текстов (например, при помощи предметов: “Толстой как зеркало”), но сосредоточились на внутрикультурных. Проще говоря, это было отходом от стадиального, гегельянско-марксистского, к неким иным формам исторического мышления. Все это имеет прямое отношение к обрисованному в труде Зорина взаимоотношению между литературой и идеологией, если под по9 Очень краткий очерк истории этого термина см. в статье: Н. М. Филатова. Понятие “дух времени” в лексиконе польской и русской журналистики начала XIX в. // Культура и история. Славянский мир. М., 1997. 10 Ginzburg. Op.cit. P. xii. 11 Carlo Giznburg. The Cheese and the Worms. The Cosmos of a Sixteenth-Century Miller. Trans. by John and Anne Tedeschi. London; Henley, 1976. Pp. 5-6. 12 R. Darnton. Intellectual and Cultural History // R. Darnton. The Kiss of Lamourette. New York, 1990. Pp. 191, 207. 495 Ab Imperio, 1/2002 следней понимать, как это делает автор (вслед за Гирцем), социаль- ный институт по ориентации граждан в мире. Читать все написанное Зориным мне, как историку русской литературы рубежа XIX—XX веков, чрезвычайно увлекательно и полезно. Напрашивается мысль попробовать перенести его наблюдения на более знакомую мне си- туацию: и царь-мистик, и литераторы где-то рядом и хотят во власть, и, что важно, “публика” готова к переменам – “морфологически” ситуация очень похожа. Описание истоков официальной идеологии Николая II и, соответственно, конкретных политических шагов пра- вительства, невозможно без широкого взгляда на современную ему культурную ситуацию. Николай Кровавый как модернист – тема плодотворная и не новая. Рискну предположить, что его поведение даже на более глубинном уровне может быть сопоставимо с опреде- ленным, распространенным в культуре модернизма литературным и художественным жестом. Например, ответ царя на идею революции, модернизация России через ее архаизацию, по наблюдениям Р. Вор- тмана,13 неожиданно сопоставимы с авангардной поэтикой архаизма, как она описана в классической работе Ю. Тынянова “Архаисты и Пушкин”. Существенно, конечно, и то, что Тынянов, чьи интересы в сфере истории литературы зачастую суть отражение близкой к нему литературной практики футуризма, обратил внимание именно на ар- хаистов начала XIX века. Может быть, оба “начала века” посчитать одной “культурой”? А можно в качестве объекта рассмотрения вы- брать историю становления самих правил поведения, как это сделал М.Фуко,14 последователь философа, яростно выступавшего против смешения науки и философии… 13 См.: Р. Уортман. Николай II и образ самодержавия // Реформы или революция? Россия 1861—1917. Материалы международного коллоквиума историков. СПб., 1992. Пользуюсь текстом этого доклада, поскольку в нем в заостренно- концентрированной форме высказаны некоторые идеи второго тома “Scenarios of Power”. 14 Фуко занимал столь же осознанно позицию деидеологизации, как и Гирц, даже более резко. Хейден Уайт остроумно описал речь Фуко через фигуру катахрезы – его позиция всегда “над” другими или “вне” любых иных позиций (Hayden White. Foucault’s Discourse: The Historiography of Anti-Humanism // Hayden White. The Content of the Form. Baltimore; London, 1987. P. 115). ...