ОТВЕТ РЕЦЕНЗЕНТАМ

403 Ab Imperio, 3/2011 Вера ТОЛЬЦ ОТВЕТ РЕЦЕНЗЕНТАМ Я хотела бы выразить благодарность трем рецензентам за очень ценные комментарии и советы и редакторам Ab Imperio за организацию столь подробного обсуждения моей книги. Благодарна я и за хвалебные отзывы, и за критику, которая поможет мне уточнить и дополнить мои аргументы при подготовке русского издания. В этом ответе я постараюсь прояснить свою позицию по трем основным темам, которые вызвали наибольший отклик рецензентов: обсуждение мною опосредованной связи между критикой европейского востоковедения в раннесоветской России и постколониальной теорией Ориентализма Эдварда Саида; специфика позиций востоковедов школы Розена как идеологов империи; взаимоотношение идей этой школы и взглядов евразийцев. Начну с прояснения аргументов в пользу выстроенной мною цепоч- ки Ольденбург – Малек – Саид. Владимир Бобровников характеризует Малека как лицо “третьестепенное”. Такая характеристика уместна, но тем не менее статья Малека “Orientalism in Crisis” широко известна. Об особой роли именно этой статьи в формулировке основных положений критики европейского Ориентализма, которую в 1978 столь широко по- пуляризировал Саид, писал, например, Бeрнард Льюис.1 Малек и Саид были близкие друзья; после выхода книги Саида Малек, по рассказам моей коллеги по Манчестерскому университету, Ходы Элсадды, хорошо лично знавшей их обоих, обвинял Саида в плагиате. 1 Bernard Lewis. Islam and the West. New York, 1993. Сhapter 6. 404 Вера Тольц, Ответ рецензентам Я не могу полностью согласиться с характеристикой, данной Бобровниковым Ольденбургу как историку востоковедения. Эта ха- рактеристика повторяет то, что сказал когда-то об Ольденбурге его младший коллега И. Ю. Крачковский. Но дело в том, что Крачковский старался не сосредоточиваться на нескольких статьях, которые Оль- денбург написал в самом начале 1930-х годов, то есть в тот период, когда он боялся собственного ареста и разгона Академии наук. Эти статьи являются ключевыми в интересующем меня сюжете, так как именно в них Ольденбург формулирует мысль о том, что идея “Вос- тока” сконструирована западным колониализмом, который со времен древней Греции до наших дней представлял “Восток” как нечто низшее по отношению к “Западу”. “Западная наука”, о которой практически ничего положительного в этих статьях Ольденбург не говорит, изо- бражается прислужницей империализма, которая стремилась, лишив Восток слова, говорить за него. В этих статьях Ольденбург старался, как мог, использовать марксистскую лексику и пропагандистские обороты периода культурной революции. И тем не менее, как я ста- раюсь показать в книге, статьи эти не были только лишь проявлением политического оппортунизма, но, несмотря на чрезмерный языковой радикализм, отражали некоторые взгляды, которые были искренне близки Ольденбургу. Идея о неизменности характера репрезентации Востока от греков до сего дня, которая также артикулируется Саидом, идет вразрез с методологическими посылками Фуко, который сосре- доточивается на политических дискурсах нового времени, показывая их отличия от представлений предыдущих эпох. Саид, конечно, ссыла- ется на Фуко. Но он не полностью учитывает главные идеи, лежащие в основе концепции Фуко. Теоретические построения Саида, на мой взгляд, достаточно схематичны, и в этом упрощении они ближе к оль- денбурговским статьям периода культурной революции, чем к гораздо более философски сложному анализу Фуко. Читая параллельно статьи Ольденбурга 1930–1931 годов и статью в “Большой советской энци- клопедии”, которая вдохновила Малека, я вижу повторение главных аргументов первого корпуса текстов во втором. Мне также кажется, что слова Бобровникова и Михаила Долбилова о Марре основаны на расхожем представлении о нем, которое сфор- мировалось еще в 1950-е годы и только сейчас постепенно начинает оспариваться учеными. Конечно, очень многое из того, что писал Марр в советский период, не внесло никакого положительного вклада – ни научного, ни более широко интеллектуального. Кроме того, после 405 Ab Imperio, 3/2011 нервного заболевания в 1918 году и мозговых болезней конца 1920-х у Марра происходит какой-то языковой распад, так что его тексты ста- новятся очень трудны для прочтения. Но далеко не все в них только лишь “деконструирует сам научный анализ”, как пишет Бобровников. Например, теперь работы Марра (часто состоящие из разрозненных заметок) по социолингвистике начинают признаваться как новаторские и сильно опередившие свое время. Есть на этот счет очень интересные статьи Крэга Брандиста, на которые я ссылаюсь в своей книге.2 Невозможно отрицать, что у позднего Марра мы встречаемся с эссенциалистским восприятием мира. Это, тем не менее, не означает, что он оставался непримиримым позитивистом. (Ведь и у Саида есть достаточно совершенно эссенциалистских утверждений, за которые его критиковали оппоненты.) Свести методологические основы мар- ровских работ 1920-х годов лишь к этому, мне кажется, неправильно. Если мы посмотрим на период 1920-х годов более широко, то увидим, что тогда именно в тех научных кругах, в которых вращался Марр, становится распространенной идея о социальном конструировании тех процессов, которые до этого считались естественно/биологически детерминированными. Наиболее интенсивные научные поиски в этом направлении велись в Восточной и Центральной Европе. В России эти тенденции были крайне сильны, так что сейчас, например, ведущая роль раннесоветских литературоведов в становлении литературной теории (literary theory), основанной на деконструкции, широко признается специалистами в этой области. Марр, который с самого начала своей научной карьеры очень быстро схватывал новые подходы и теории, иногда удачно, иногда катастрофически плохо их перерабатывая, был очень сильно вовлечен в разработки новых теоретических подходов, основанных на деконструкции. В моей книге есть обсуждение этого интеллектуального контекста со ссылками, в первую очередь, на перво- классную работу Галина Тиханова (P. 87).3 Мне кажется, что мои выво2 Craig Brandist. Le marrisme et l’héritage de la Völkerpsychologie dans la linguistique soviétique // Cahiers de L’ILSL. 2005. No. 20. Pp. 29-56; Ibid. The Rise of Soviet Sociolinguistics from theAshes of Völkerpsychologie // Journal of the History of the Behavioral Sciences. 2006. Vol. 42. No. 3. Pp. 261-277; Ibid. Sociological Linguistics in Leningrad: The Institute for the Comparative History of the Literatures and Languages of the West and East (ILJAZV) 1921-1933 // Russian Literature. 2008. Vol. 63. No. 2-4. Pp. 171-200. 3 Galin Tihanov. Why Did Modern Literary Theory Originate in Central and Eastern Europe? (And Why Is It Now Dead?) // Common Knowledge. 2004. Vol. 10. No. 1. Pp. 61-81; Alastair Renfrew and Galin Tihanov. Critical Theory in Russia and the West. London, 2010. 406 Вера Тольц, Ответ рецензентам ды о связи между идеями некоторых российских востоковедов первых десятилетий двадцатого века и постколониальных теоретиков не вы- зовут такой удивленной реакции у специалистов по интеллектуальной истории, какую, если я не ошибаюсь, они вызвали у Бобровникова и Долбилова. Бобровников и Долбилов считают, что постколониальная наука видела в востоковедах школы Розена “лишь материал, а не своих идей- ных предшественников”. Тут нужно уточнить, что постколониальная наука из востоковедов школы Розена если кого и учитывала, так только Бартольда. И в его случае утверждение моих рецензентов правильно. Но работы позднего Марра и статьи Ольденбурга начала тридцатых годов прошлого века не попали в поле зрения постколониальной науки. (Не были даже учтены работы Ф. И. Щербатского и О. Розенберга с критикой европейской буддологии, хотя они существуют на англий- ском, французском и немецком языках.) И тем не менее идеи Марра опосредованно были подхвачены современной наукой, основанной на постколониальном и постмодернистском подходах. Идеи Марра были изложены (конечно, с дополнительным их развитием) связным, до- ступным для понимания языком его двумя преданными учениками И. Г. Франк-Каменецким и О. М. Фрейденберг. Оба достаточно широко воспринимаются сегодня в научных кругах как идейные предшествен- ники современных научных теорий культуры. Естественно, нет и не может быть абсолютного совпадения между теоретическими подходами современных научных работ и тем, что было написано в первые десятилетия прошлого века. И тем не менее культурное наследие прошлого, обсуждаемое в книге, ставит вопрос о пределах оригинальности постколониальных теоретиков сегодняшнего дня. Именно это я и хотела сказать, одновременно затронув интересный с научной точки зрения вопрос об истории циркуляции интеллектуаль- ных концепций. Указывая на опосредованную связь между теорией Саида и крити- ческой оценкой взаимоотношений между востоковедной наукой и коло- ниализмом, артикулированной в раннесоветской России, я не ставила своей задачей дискредитировать Саида и постколониальный подход в науке, как это, если я правильно поняла, показалось Долбилову. Сама по себе эта связь ничего не говорит о научном качестве идей Саида или российских ученых, как я прямо утверждаю в книге (Pp. 99 и 110). Все рецензенты ставят вопрос о том, в чем же заключается спец- ифика позиций героев книги в качестве идеологов империи; в чем сход- 407 Ab Imperio, 3/2011 ство и различие между ними и, например, последователями системы Ильминского или такими этнографами, как Лев Штернберг, которые начали свою научную деятельность, будучи политическими ссыльными в Сибири. С благодарностью принимая рекомендацию осветить эту тему более подробно, расширив компаративный контекст анализа в русском издании, попробую коротко суммировать основные аргументы книги по этому вопросу. Я совершенно согласна с Сергеем Глебовым и Михаилом Долби- ловым, что Розен и его ученики в своем общении с “инородческими” элитами российского Востока были частью длинной и сложной тради- ции. Сходство их взглядов с позициями последователей Ильминского, бесспорно, есть. Основное различие, на мой взгляд, в степени толе- рантности к проявлениям политических последствий культивирования местных культур, языков и традиций. Причина различий в позициях по этому вопросу, мне кажется, кроется в различии взглядов героев моей книги и последователей Ильминского на то, с какой именно целью стоило эти “местные” традиции и культуры культивировать. У последователей Ильминского, важной целью деятельности ко- торых было противодействие имперским проектам, конкурирующим с российским (например, исламизации “инородческих” групп), почти любое политизирование того, что современным научным языком можно назвать этнической идентичностью, вызывало негативную реакцию. Как я стараюсь показать в своей книге, главные идейные и идеологи- ческие истоки позиций академических востоковедов отличались от тех, которые мы наблюдаем у последователей Ильминского. Важнейшим компонентом мировоззрения академических востоковедов, как мне кажется, были идеи движения “малой родины”. Идеологи этого движе- ния считали, что только через любовь к своей деревне, городу, региону житель огромной империи имел шанс начать идентифицировать себя со всей страной. В книге я стараюсь показать, что именно такие востокове- ды, как Марр, перенесли идею “малой родины” с российской глубинки на “инородческие” окраины. Именно в этом контексте ученики Розена пропагандировали не просто бережное отношение к местным культу- рам и традициям, а культивирование среди “инородцев” того, что они называли “национальным самосознанием” – особенно в тех случаях, когда таковое было слабо или совсем не было развито. Тут во многом идеи учеников Розена действительно перекликаются с идеями этнографов Сибири, часто бывших политических ссыльных, о которых упоминает Глебов. Сходство их позиций особенно проявилось 408 Вера Тольц, Ответ рецензентам во время революции 1905 года, о чем я пишу в книге (Pp. 119-122). В этот же период становится особенно ясно видна и разница между учениками Розена и их коллегами-востоковедами с миссионерским прошлым, такими, как например, А. Позднеев, у которого появление политических движений среди бурят вызвало ужас (P. 119). В целом я старалась показать, что героям моей книги национальная и имперская формы политической организации часто казались не такими разно- векторными явлениями, какими они обычно представляются сейчас. Вопрос в такой дихотомической форме (или нация, или империя), как его формулирует в своей рецензии Глебов, герои моей книги, мне ка- жется, никогда не ставили. Еще одним очень важным идейным компонентом мировоззрения учеников Розена было видение России как единого и, как им казалось, во многом уникального культурного пространства. Как я указываю в книге, в разработке этой идеи огромную роль сыграли труды ис- кусствоведа и византолога Н. П. Кондакова. (Значение Кондакова в интеллектуальной и культурной истории не только России, но и Евро- пы в целом на рубеже двадцатого века еще совершенно недостаточно изучено.) Именно в связи с наследием Кондакова встает вопрос об отношении идей академических востоковедов и евразийцев. Мне ка- жется, что Глебов не совсем правильно описал мою позицию в связи с этим сюжетом. Вопрос о прямом влиянии востоковедов на евразийцев я обсуждаю гораздо более осторожно, чем может показаться из его рецензии. Я говорю о таком влиянии либо в случае наличия прямых ссылок на Бартольда в работе Г. Вернадского о Руси и монголах, либо в случаях признания П. Савицким влияния идей Бартольда на него. Для меня вопрос о прямых влияниях вообще второстепенен. Мне гораздо важнее было показать, что многие работы о евразийском дви- жении преувеличивают оригинальность его идей в интеллектуальном контексте России начала двадцатого века. Мне также важно было про- демонстрировать некоторые общие корни позиций учеников Розена и евразийцев, уходящие в наследие Кондакова, взгляды которого, в свою очередь, формировались в сотрудничестве с Розеном и еще одним интереснейшим ученым-интеллектуалом – А. Н. Веселовским. Более подробно я рассматриваю вопрос об этих общих интеллектуальных корнях евразийцев и учеников Розена в специальной статье, которая, надеюсь, скоро увидит свет. Я очень рада, что рецензенты не нашли в моей работе попытки восхваления российского научного наследия. Признаюсь, я боялась и 409 Ab Imperio, 3/2011 боюсь такого прочтения книги. Что касается моего замечания по по- воду отсутствия интереса к российскому востоковедению в работах постколониальных ученых, которое цитирует Долбилов, то оно никак не связано с каким-то ущемленным русским патриотизмом. Причина упоминания мною этого факта следующая. В начале двадцатого века российское востоковедение безоговорочно признавалось неотъем- лемой частью европейской науки. Напротив, когда последователи постколониальной теории стали писать об ученых прошлого, Россия не считалась полноценной частью Европы. Именно в этом-то я и вижу причину отсутствия в их работах интереса к героям моей книги. Мне кажется важным с чисто научной точки зрения упомянуть об этом в книге, предметом которой является связь между научным творчеством и политическим контекстом. ...