In lieu of an abstract, here is a brief excerpt of the content:

374 М. Долбилов, О выгоде иметь “свой собственный Восток” Михаил ДОЛБИЛОВ О ВЫГОДЕ ИМЕТЬ “СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ ВОСТОК” Монография Веры Тольц представляет в новом свете ту среду и тех деятелей, которые, казалось бы, уже неплохо известны историкам на- уки и идей в России. Основоположник российской – преимущественно петербургской – школы востоковедения В. Р. Розен и его творившие сна- чала при царской, затем при советской власти ученики В. В. Бартольд, Н. Я. Марр, С. Ф. Ольденбург и Ф. И. Щербатской являются главными персонажами рецензируемой книги. И выступают они прежде всего в той своей ипостаси, которую предшественники Тольц недооценива- ли: ученых, политически озабоченных судьбой империи, участников дискурса о синтезе империостроительства и нациостроительства в полиэтническом государстве. Почтенные востоковеды1 изображены не просто проницательными и умудренными опытом людьми империи. Тезис, вокруг которого вращается повествование и анализ Тольц, со- стоит в том, что школа Розена и своими научными трудами, и вкладом в политику, в сферу культурных ценностей не менее чем на полвека опередила формирование западной постколониальной парадигмы гу- манитарного и социального знания, в частности теории ориентализма Эдварда Саида. Выразилось это в принципиальной критике учениками 1 Автор использует термин “Orientologist” вместо “Orientalist”, которым обычно переводится на английский язык русское слово “востоковед”, с тем чтобы избежать ложных ассоциаций с “ориентализмом”, понятым в духе Э. Саида. 375 Ab Imperio, 3/2011 Розена начиная уже с конца XIX в. европоцентризма в науке и культуре; в деконструкции самих понятий “Запад” и “Европа”, “Восток” и “Азия”; в разоблачении устойчивых негативных стереотипов и предубеждений относительно “азиатских” религий и традиций; в осознании риска того, что научный профессионализм может корыстно эксплуатироваться властями; в релятивизации дистанции между учеными из имперской метрополии и интеллектуалами из этнонациональных меньшинств вплоть до признания партнерства между ними в производстве общего знания. Краеугольным методологическим и, пожалуй, мировоззренче- ским принципом школы была установка на изучение “разнообразных типов взаимодействия между различными народами в [процессе] куль- турного производства (cultural production)” (P. 54). Согласно другому определению Тольц, российские востоковеды “находились фактически на переднем фронте критической ревизии природы российского им- периализма” (P. 28). Такие креативность, новаторство и прозорливость востоковедов связываются автором с особой исторической обстановкой, в которой жили эти люди, с конкретными условиями их научного труда: “Глубо- кие политические потрясения и социальные сдвиги, которые охватили Российскую империю в начале ХХ в., содействовали радикальному пересмотру представлений об укорененных источниках власти и го- сподства. Наличие в границах российского, затем советского государ- ства относительно доступных для контакта неевропейских сообществ (non-European communities) и поступление значительного числа их представителей в имперские высшие учебные заведения в начале ХХ в. способствовали установлению особенно тесных связей между имперскими учеными и “туземными” (native) деятелями с колониаль- ных окраин” (P. 171; ср.: P. 110). Иными словами, героям книги Тольц довелось испытать на себе перемены и встретить вызовы, аналоги которых настигнут британских, французских или американских специ- алистов в тех же областях гораздо позднее, в эпоху антиколониальных революций в Третьем мире. Это диахроническое сопоставление имеет особую важность для концепции Тольц. Было бы неверно увидеть в исследовании Тольц некую апологию специфики российского востоковедения (хотя не исключено, что у некоторых читателей такой позыв возникнет, особенно там, где автор открыто сетует на забвение пионерских заслуг российских ученых на Западе). Воззрения, дискуссии и открытия востоковедов неизменно рассматриваются в общеевропейском контексте развития научного 376 М. Долбилов, О выгоде иметь “свой собственный Восток” знания, чему уделяется много внимания, в особенности в первых трех главах монографии. Интерес петербургских ученых к национальной самобытности, неповторимости каждой этнической группы отнюдь не приписывается сугубо русскому изводу романтического национализма. Напротив, автор анализирует эту тенденцию в связи с пришедшейся на вторую половину XIX в. новой волной увлечения “Востоком” в Европе, с выработкой новой повестки дня ориентологических шту- дий, в чем принимали активное участие и российские востоковеды. И заимствование опыта шло отнюдь не в одном направлении. Так, если в формировании независимой от христианского полемического богословия профессиональной сферы изучения ислама особую роль сыграли германские ученые (и их подход позднее был развит в России Бартольдом), то их российским коллегам принадлежала пальма первен- ства в реинтерпретации истории раннего христианства, византийского искусства (Pp. 48-49). То, что Розен и его ученики (даже включая экс- центрика Марра до крутого подъема его советской карьеры) определяли себя как европейских российских ученых, отделяли себя и свою родину от Западной Европы, но не противопоставляли себя ей, является, по мнению Тольц, одним из главных их отличий от евразийцев. В то же время эта черта сближает востоковедов с более ранней традицией рефлексии об отношениях России и Запада – славянофильской (P. 60). Реконструируя международный контекст циркуляции идей и научной экспертизы, автор монографии не раз указывает на понятное даже в космополитически ориентированных ученых стремление приукрасить образ своей страны. Тольц отмечает, что эти новаторски мыслившие исследователи вольно или невольно воздавали дань стереотипам и клише исключительности. Особенно интересны ее наблюдения над тем, как преломлялась в сознании востоковедов расхожая мудрость о природной склонности России и русских к постижению “Азии” и добрососедству с “азиатами”, о Российской империи как уникаль- ном – гуманном, миролюбивом и толерантном – колонизаторе. Тольц убедительно показывает, что подобный дискурс морального пре- восходства находил спрос у элит разных империй (и странно, если было бы иначе): британцы еще в XVIII веке противопоставляли свою “мирную торговую империю” агрессивным французам и голландцам; колониальное проникновение Второго рейха в османскую Турцию со- провождалось риторикой о Германии – единственном верном “друге ислама”. От влияния такого – вполне интернационального! – дискурса не были застрахованы самые скептичные и чуткие к стереотипизации 377 Ab Imperio, 3/2011 российские востоковеды. К примеру, Бартольд упрекал своего коллегу Ольденбурга за повторение посторонних науке ценностных суждений об особой российской восприимчивости к “азиатскому” миру, но при этом сам преувеличивал специфику России, говоря о беспрецедентном пренебрежении правительства к нуждам науки и высшего образова- ния. Так отзывались о своих правительствах востоковеды в разных европейских странах (иногда считая образцом для подражания как раз Россию), и это было проявлением не национальной исключительности, а интернациональной общности противоречий в отношениях между знанием и властью (Pp. 80-81). О том, что делало случай российских востоковедов действительно весьма и весьма своеобразным, речь идет по большей части во второй половине книги. Вновь подчеркну, что автор не устает предостерегать читателя от восприятия этого случая как совершенно уникального, и пассажей, подобных цитируемому ниже, разбросано немало по всей книге: “Они [востоковеды. – М.Д.]… настаивали на том, что россий- ская наука более уважительно, чем западноевропейская, относится к нуждам народов Азии. Такие заявления вовсе не надо принимать за чистую монету. И все же нарратив до некоторой степени определял действия” (P. 30). В первую очередь, это были действия, относящиеся к непосредственной исследовательской практике, к общению с теми образованными “инородцами”, которые проделали путь от скромных “туземных” ассистентов столичных светил до, как полагает Тольц, полноценных исследователей, генераторов концепций и – уже в раннюю советскую эпоху – лидеров нациостроительства в своей этнической (этноконфессиональной) среде. Тольц сосредоточивается на несколь- ких ключевых примерах взаимодействия столичных востоковедов с носителями и структурами локального знания – бурятском, кавказском (главным образом Абхазия и Азербайджан) и туркестанском/средне- азиатском. Сторону “большой” науки преимущественно представляли в них, соответственно, Ф. И. Щербатской, Н. Я. Марр и В. В. Бартольд. Столько же, сколько о самом процессе этого сотрудничества, если не больше, Тольц пишет о связанной с ним своеобразной идеологии укрепления полиэтнического государства через смелое поощрение этнокультурной самобытности и даже национального самосознания периферийных меньшинств, лишенных до этого не только влиятель- ных элит, но и собственной письменности. Такая интеграция, в свою очередь, предполагала представление о возможности построения “все- российского [возможный перевод – общерусского. – М.Д.] сообщества, 378 М. Долбилов, О выгоде иметь “свой собственный Восток” скрепленного государством” (the pan-Russian state-framed community), т.е. о таком определении русской/российской идентичности, которое поднималось бы над этничностью, но при этом не сливалось бы с государственным подданством (P. 112). Нюансировка терминологии Тольц вообще весьма характерна: труднопереводимый неологизм “state-framed” стоит там, где менее чувствительный к оттенкам смыс- ла историк написал бы “state-based”, а то и “statist” (опирающееся на государство; государственническое). Рефреном сквозь книгу проходит напоминание о том, что такого рода “этнокультурный национализм меньшинств” виделся его сторонникам “противоядием националисти- ческим политическим движениям с сепаратистскими программами” (P. 43; ср.: P. 148). Применительно к реинкарнации этой идеи в советской политике коренизации используется такое же сложносоставное выра- жение “sub-state nation-building” (внутригосударственное национальное строительство) (P. 169). Аналогом терминологической изощренности в самой аргументации Тольц является настойчивость, с которой она доказывает принципи- альное отличие востоковедческой концепции трансформации империи от прецедентов политики, поощрявшей этнически и конфессионально обусловленное культурное своеобразие. В особенности это относится к хорошо известной в историографии системе Н. И. Ильминского – сложившейся в 1870-х гг. в Поволжье, а затем принятой и в некоторых других краях империи традиции начального обучения обращенных в православие “инородцев” на их собственных языках. Тольц подчерки- вает, что ученым-востоковедам была чужда миссионерская подкладка системы Ильминского (и они не раз возмущались тем, что правитель- ство поддерживает неучей-миссионеров в ущерб “чистой науке” [P. 78]), что они не были заинтересованы в “христианизации и полной культурной русификации меньшинств даже в далеком будущем” (P. 25; ср.: P. 123) и что культура изучаемых меньшинств обладала в их глазах непреходящей самоценностью – научной, эстетической, человеческой. В каком-то смысле Ильминский – и особенно его менее выдающиеся последователи – в самом деле составляют выгодный фон для анализа несомненно более рафинированного, интеллектуально изысканного подхода востоковедов к культурному многообразию населения на имперских окраинах. Так, в ходе своих бурятских штудий российские ученые первыми в мировой науке убедительно оспорили царившую в Европе методологию изучения буддизма на основе древних священ- ных текстов, которая игнорировала позднейшую устную традицию, в 379 Ab Imperio, 3/2011 особенности тибетскую (сам термин “ламаизм” передавал презрение к “порче” древней религии). Более того, внимание к “живым” практи- кам исповедания этой веры среди забайкальских бурят помогло, как доказывает Тольц, сформировать воззрение на буддизм в его местной версии как важнейший компонент бурятского национального самосо- знания. Примечательно, что религиозное буддистское возрождение, вызванное, в числе других факторов, и сотрудничеством петербургских востоковедов с такими бурятскими деятелями, как Ц. Жамцарано, Б. Барадиин, А. Доржиев, Г. Цыбиков, происходило уже после краха “конфессионального государства”, под сенью атеистического советско- го режима, в новосозданной Бурят-Монгольской АССР (Pp. 101-109, 142-147). Большевистский курс на положительную этнонациональную дискриминацию в течение какого-то (недолгого) времени благопри- ятствовал востоковедам в пропагандировании духовных достоинств буддизма (немыслимая прежде “Буддийская выставка” в Петрограде в 1919 г.), в организации Всесоюзного духовного собора буддистов (1927 г.) и даже в культивировании представления – смыкающегося как с ленинской атакой на “великорусский шовинизм”, так и с более тонкой, “от противного”, механикой русской национальной самоиден- тификации, – о том, что “туземцы”, будь то в Сибири или Средней Азии, стоят в культурном и моральном отношении выше тех русских поселенцев, посредством которых их в царское время намеревались ассимилировать. Всё это очень интересно и познавательно. Однако и фокусировка авторского внимания, и некоторые приемы аргументации наводят на мысль о том, что автор склонна-таки преувеличивать как беспрецедент- ность имперско-национального синтеза в мышлении своих героев, так и их непосредственную лепту в фундамент советской “affirmative action empire”. Прежде всего, с моей точки зрения, сомнителен тезис о прин- ципиальном расхождении востоковедов в качестве идеологов империи (а не ученых) с наследием Ильминского. Ряд вышедших в последнее десятилетие работ, прежде всего исследования Р. Джерейси и П. Верта (странным образом в своей дискуссии по этим сюжетам Тольц реже всего цитирует как раз этих авторов),2 заставляют серьезно усомнить- ся в намерении Ильминского крестить современных ему мусульман и полностью обрусить “инородцев”. Свою задачу он видел в защите 2 Robert Geraci. Window on the East: National and Imperial Identities in Late Tsarist Russia. Ithaca, 2001; Paul Werth. At the Margins of Orthodoxy: Mission, Governance and Confessional Politics in Russia’s Volga–Kama Region, 1827–1905. Ithaca, 2002. 380 М. Долбилов, О выгоде иметь “свой собственный Восток” культурной самобытности малых, недоминантных этнических групп, опасаясь, что именно языковая русификация причинит ущерб их есте- ственно вызревающему самосознанию. Конечно же, у его системы было и чисто прикладное применение – противостоять экспансии (реальной или воображаемой) ислама, но это не мешало ему трепетно ценить особость подопечных “инородцев” саму по себе. Что же востоковеды? Сама Тольц не раз артикулирует, что те “этнокультурные национализ- мы”, которые востоковеды с энтузиазмом поддерживали и даже до известной степени формировали, были национализмами политически слабых меньшинств с только-только складывающимися элитами. А вот, к примеру, национализм украинский, едва в нем в годы Первой мировой войны стали отчетливо различимы сепаратистские тенденции (один из немногих случаев, когда взгляд автора обращается на запад империи), вызывал у них неприятие (P. 43). Определенно он не порадовал бы и Ильминского. Не была ли в обоих случаях условием опеки и поддержки именно слабость соответствующих национальных движений, а также притягательная для человека из имперской метрополии, чуткого к на- циональной романтике и эстетике, недооформленность национального самосознания – одновременного и древнего, и модерного? На этот вопрос помог бы ответить углубленный анализ того само- го сотрудничества и, шире, общения столичных востоковедов с их “туземными” учениками, о котором Тольц упоминает столь часто, подчеркивая, что дружба между ними свидетельствовала о ради- кальном сокращении, если не отсутствии колониальной дистанции. К сожалению, именно по этой части книга оставляет желать много большего. Многолетняя переписка ученых, сохранившаяся в фондах Петербургского филиала архива РАН, например, между Барадииным, Жамцарано, Ольденбургом и Щербатским, не рассматривается в монографии систематически, цитаты из нее куцы и невыразительны, так что любопытные утверждения автора о том, что та или иная идея пришла именно с “туземной” стороны, приходится порой принимать (или не принимать) на веру. Читая про эту корреспонденцию, я так и не услышал живого голоса бурятских корреспондентов Щербатского или абхазских – Марра; не нашел никаких замечаний, скажем, о языке, тональности, стилистике писем. И как раз здесь опыт изучения системы Ильминского в перспективе культурно-психологических мотиваций следовало бы учесть полнее. Мы знаем, к примеру, какие непростые эмоции, свидетельствующие о противоречиях и в его собственном самосознании и в его программе развития “инородческой” самобыт- 381 Ab Imperio, 3/2011 ности, испытывал Ильминский, когда видел крестьянских выпускни- ков школы для крещеных татар одетыми в (якобы) обезличивающее их европейское платье или когда ему подносили именинный пирог с сахарными фигурками его любимых “инородцев”.3 Герои Тольц, как видно из книги, тоже оказывались в похожих ситуациях – например, Ольденбургу в 1906 г. его бурятские друзья подарили старинный пояс в знак признания его благодеяний для бурятов (Pp. 164-165). Но эпизод этот лишь иллюстрирует замечание о глубокой благодарности бурят столичному покровителю и другу, который, как подразумевается, при- нял дар как должное. А так хотелось бы узнать, что он при этом думал… Вероятно, столь обширная переписка содержит материалы, которые позволят развить и детализировать интерпретации, предложенные в рецензируемой книге. Другим недостатком книги является, по моему мнению, фрагментар- ность компаративного контекста. Тольц уместно проводит параллели с колониальным опытом западноевропейских империй, указывает на примеры трансфера практик и знаний между правящими и научными элитами различных государств; важно и ее замечание о влиянии, кото- рое в войну оказали на востоковедов сообщения о попытках немецкой оккупационной администрации ускорить процесс нациостроительства у белорусов и литовцев для дальнейшего ослабления Российской империи. Однако автор редко вспоминает о циркуляции и управлен- ческого, и образовательного опыта в границах самой Российской империи. “Южные и восточные окраины” (устойчивое выражение на протяжении всего текста) существуют в книге словно бы вне всякой связи с окраинами западными, столь важными для формирования многих установок и подходов российских строителей империи. В этом контексте интерес востоковедов к дилемме империи и нации мог бы быть проанализирован более разносторонне. Так, скепсис на- счет цивилизаторской миссии империи получил широкое хождение в 1860-х годах вследствие Январского восстания и глубокого кризиса управления Западным краем и Царством Польским. Романтическое любование самобытностью “инородцев”, их древней культурой и ре- лигией, которое Тольц находит и впечатляюще описывает в сознании и деятельности петербургских востоковедов, можно рассмотреть как 3 Об упомянутых эпизодах см.: Werth. From “Pagan” Muslims to “Baptized” Communists : Religious Conversion and Ethnic Particularity in Russia’s Eastern Provinces // Comparative Studies in Society and History. 2000. Vol. 42. No. 3. P. 503; Geraci. Window on the East. Pp. 74-75. 382 М. Долбилов, О выгоде иметь “свой собственный Восток” очень яркий, но лишь один из казусов имперского “этнического попу- лизма”, впервые масштабно опробованного в мероприятиях властей на западных окраинах, – идеологии и политики поддержки меньших или слабых этнических, этносоциальных и этноконфессиональных групп. Полезным могло бы оказаться и сравнение с историей “еврейского вопроса”: во взаимоотношениях приезжавших из столиц имперских ученых с еврейской интеллигенцией можно найти аналоги предприни- мавшихся востоковедами попыток сплава “европейской” и “восточной” учености (о чем приходилось писать и автору настоящей рецензии). Вероятно, монография выиграла бы и от большего включения в дис- куссию работ, освещающих репрессивные аспекты как имперской, так и раннесоветской политики. Читая, в частности, о панегириках Марра исламу в Азербайджане в 1920-е годы и их роли в азербайджанском нациостроительстве (Pp. 151-152), нельзя не задаться вопросом о том, как увязать этот сюжет с анализом большевистской политики насилия и устрашения в той же республике, представленным в исследовании Й. Баберовского.4 Отдельного замечания заслуживает акцент, который ставится в рецензируемой работе на “предвосхищении” востоковедами постко- лониальной парадигмы. Безусловно, Тольц далека от утверждений о прямом влиянии и механических заимствованиях; отмечает она и при- сущие востоковедам, при всем их новаторстве, ограничения в научном мышлении и методе (см., напр., Pp. 172-173). Тем не менее трудно избавиться от впечатления, что научная деятельность востоковедов за- частую интересует автора не сама по себе, а постольку, поскольку она предвосхитила – на несколько десятилетий, на полвека – какое-либо достижение или озарение в данной области знания в Англии, Фран- ции, США. Впору говорить, по Тольц, об особом “avant-la-lettre’изме” российского востоковедения. К примеру, ее наблюдения над сходством самоидентификации российских востоковедов и Э. Саида (в обоих случаях критика “Запада” уживалась с потребностью в его одобрении и признании) очень тонки, однако коронное доказательство “русско- го следа” в теории Саида – тот факт, что на Саида повлиял, в числе других антизападнических арабских авторов, египетский марксист А. Абдел-Малек, в чьем вышедшем в 1963 г. эссе “Orientalism in Crisis”, в свою очередь, содержалась ссылка на статью “Востоковеденье” из “Большой советской энциклопедии” (Pр. 100-101), – это доказатель4 Недавно вышел его перевод на русский язык: Й. Баберовский. Враг есть везде: Сталинизм на Кавказе. Москва, 2010. 383 Ab Imperio, 3/2011 ство излагается так, как в суде могла бы предъявляться убийственная материальная улика. Еще пример: Тольц не затушевывает вопиющих противоречий и откровенной ахинеи в построениях Марра, его произ- вольного манипулирования отдельными положениями своих доктрин (одно в Абхазии, другое в Азербайджане). Однако в общем контексте книги едва ли не большее значение получает аспект, связанный с тем, как Марр “предвосхитил” конструктивистский переворот в теории на- ционализма – “деконструкция им категорий этничности и национально- сти и его тезис о невозможности установить прямую связь современных русских или немцев, армян или грузин с народами, населявшими те же территории столетиями ранее” (Pp. 93-94). Признаюсь, мне трудно опознать в Марре предшественника Бенедикта Андерсона, и доводов против установления такого сближения предостаточно в самой книге Тольц. Чего стоит вполне примордиалистский пафос, с которым Марр воспевал “яфетическую” древность абхазов, постулируя превосход- ство бесписьменных, а потому древних, читай подлинных, народов над эксплуатировавшими их “культурными” нациями (см., напр., Pp. 137-138). Думаю, что с позиции истории научного знания по меньшей мере небесспорной выглядит и предложенная Тольц диахроническая модель, уподобляющая российских востоковедов в раннесоветское время западным ученым в эпоху антиколониальных революций. При этом нивелируется роль внутренних факторов движения науки. Академик Василий Владимирович Бартольд застал и пережил много бурных социально-политических потрясений, но он оставался убеж- денным позитивистом, и его склад научной мысли и сама природа письма разительно отличаются от таковых Эдварда Саида. В своей деконструкции стереотипов ислама первый стремился к обретению неоспоримо твердого, верного знания о мусульманских обществах, а второго гораздо больше интересовало влияние самих этих стереотипов на немусульманское сознание. Эта энергично и увлекательно написанная, щедрая на новаторские интерпретации, зовущая к дискуссии книга завершается неожиданным пассажем, который кажется адресованным скорее российским по- литтехнологам и деятелям от исторической политики, чем ученым. В сущности, Тольц предлагает использовать творческое наследие школы Розена для усовершенствования современных мифологем самобытно- сти России. Она сетует на то, что, игнорируя пример российских вос- токоведов, сегодняшние инженеры “пригодного прошлого” (usable past) для России упускают возможность соединить тему цивилизационной 384 М. Долбилов, О выгоде иметь “свой собственный Восток” близости России к “Востоку” с утверждением европейской идентично- сти россиян. Особенно огорчительной Тольц находит восприимчивость нынешних “самобытников” к заветам евразийства, видевшего в Европе угрозу для России (Pp. 172-173). Есть ли смысл в подобных советах? Кому-то может показаться, что есть, особенно после знакомства со следующим высказыванием, про- звучавшим недавно из державных уст: “Без сомнения, добровольное вхождение Бурятии в состав России имело серьезное геополитическое значение, способствовало укреплению восточных рубежей нашей страны и ее положению в Азии и вместе с тем, как это нередко бывало в отечественной истории, помогло консолидировать этнос, сохранить его самобытность в большой семье российских народов. Принимая российское подданство, буряты получили и военную защиту, и возмож- ность сберечь и развивать национальную культуру, язык, обычаи своего народа”. Слово “этнос” выдает пока еще недостаточную продвинутость спичрайтеров (выбора между “добровольным вхождением” и каким-то другим оборотом у них, скорее всего, не было вовсе), но в целом эти слова из речи председателя Правительства РФ В. В. Путина минувшим летом на “торжественном собрании, посвященном 350-летию добро- вольного вхождения Бурятии в состав Российского государства”,5 не так уж расходятся с описанным Тольц представлением о миноритарном этнокультурном национализме, каким-то образом иммунизированном от антигосударственного сепаратизма. Но вот незадача: всего через пару месяцев тот же В. В. Путин публикует статью о проекте “Евразийского союза”, интеллектуальная генеалогия которой эклектична, но уж точ- но не вбирает в себя наследие космополитической востоковедческой школы. Похоже, власть не очень нуждается в научных консультациях по вопросам “пригодного прошлого”… Мне остается выразить надежду на то, что талантливая книга Веры Тольц не только будет в скором времени переведена на русский язык, но, возможно, выйдет по-русски в расширенной версии, которая по- зволит читателю глубже проникнуть в культурный и научный мир российского востоковедения. 5 http://premier.gov.ru/events/news/15773 (Последнее посещение 14 октября 2011 г.). ...

pdf

Share