МИФЫ И ЗАБЛУЖДЕНИЯ В ИЗУЧЕНИИ НАЦИОНАЛИЗМА (окончание)

Ab Imperio, 2/2000 247 Роджерс БРУБЕЙКЕР МИФЫ И ЗАБЛУЖДЕНИЯ В ИЗУЧЕНИИ НАЦИОНАЛИЗМА (окончание)* III Таким образом, я рассмотрел два общих подхода к национальным кон- фликтам в регионе. Первый, оптимистический подход, предполагает, что эти конфликты можно разрешить посредством реорганизации политиче- ского пространства по национальным линиям. Второй, пессимистический, рассматривает эти конфликты как глубоко укорененные, всепроницающие и дестабилизирующие. Согласно этому подходу, конфликты в регионе по- стоянно угрожают перерасти в насилие. Теперь мне хотелось бы обратиться к двум противоположным теориям источников и динамики возрождения национальных конфликтов. Первая – это теория “возвращения подавленного”. Суть ее состоит в следующем: национальные идентичности и национальные конфликты были якобы глу- боко укоренены в до-коммунистической истории Восточной Европы, а затем заморожены или подавлены безжалостно анти-национальными ком- мунистическими режимами. С падением коммунизма, согласно этой тео- * Начало опубликовано в Ab Imperio, 1/2000.© Rogers Brubaker, публикуется по Rogers Brubaker. Myths and Misconceptions in the Study of Nationalism // John Hall (Ed.), The State of the Nation. Ernest Gellner and the Theory of Nationalism . Cambridge, UK, 1998. P. 272-306. Автор выражает благодарность Жуже Беренд, Маргит Фейшмидт, Йон Фокс, Марку Грановеттеру, Джону Холлу, Виктории Коротеевой, Питеру Левенбергу, Джону Мейеру, Ласло Немени, Маргарет Сомерс, Петеру Стаматову, Дэйвиду Старку и Рональду Суни за комментарии и совет. Перевод С. Глебова. Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 248 рии, до-коммунистические идентичности и конфликты возобновились с удвоенной силой. Эта теория может быть выражена в терминах квази-фрейдистской идиомы (откуда она, вероятно, и черпает свое вдохновение). Не имея ра- ционального управляющего “эго” в виде саморегулирующегося граждан- ского общества, коммунистические режимы подавляли исконно нацио- нальное “я” посредством грубого, карательного коммунистического “су- перэго”. С падением коммунистического суперэго, подавленное этнона- циональное “я” возвращается в полной силе, изливая гнев и месть, непод- контрольные регулирующему эго. (Квази-фрейдисткая идиома демонстри- рует ориенталисткие корни этой теории и ее тесную связь с мифом “паро- вого котла”.) Очевидно, что коммунистические режимы Восточной Европы и Совет- ского Союза подавляли национализм. Но теория “возвращения подавлен- ного” неправильно истолковывает способ, которым это делалось. Эта тео- рия ошибочно полагает, что режимы подавляли не только национализм, но и национальность; что они были не только антинационалистическими, но и антинациональными. Кроме того, эта теория предполагает, что здоровое, исконное чувство национальности выжило в коммунистический период, невзирая на энергичные усилия режима, направленные на его искоренение и подмену интернационалистской и классовой солидарностью. Подобный подход в корне ошибочен. Попробуем продемонстрировать вкратце, почему он ошибочен, на советском примере.1 Рассматривать се- годняшние постсоветские национальные конфликты как борьбу наций, ре- альных и солидарных групп, которые каким-то образом выжили, несмотря на советские попытки сокрушить их; утверждать, что нации и национа- лизм процветают сегодня несмотря на безжалостно антинациональную по- литику советского режима, означает просто перевернуть вещи с ног на го- лову. Можно сформулировать проблему еще более остро: нации и нацио- нализм процветают сегодня благодаря политике режима. Будучи антина- ционалистической, эта политика никогда не была антинациональной. Во- все не подавляя безжалостно национальность, советский режим повсюду стремился институционализировать ее. Режим, конечно, подавлял нацио- нализм; но в то же время он пошел дальше, чем какой-либо другой режим до или после него, институционализировав территориальную и этниче- скую национальность как фундаментальные социальные категории. Таким образом, режим неумышленно создал политическое поле, в высшей степе- ни способствующее расцвету национализма. 1 Для более полной дискуссии вокруг этого аргумента см. Brubaker. Nationalism Reframed. Ch. 2. Ab Imperio, 2/2000 249 Режим делал это двумя путями. С одной стороны, он нарезал советское государство на более чем пятьдесят национальных территорий, каждая из которых была ясно определена как родина (для) конкретной этнонацио- нальной группы. Территории высшего уровня, те, которые сегодня явля- ются независимыми государствами, были определены как квази- национальные государства, с собственными территориями, названиями, конституциями, законодательными собраниями, административным аппа- ратом, культурными и научными учреждениями и так далее. С другой стороны, режим разделил всех граждан согласно исчерпы- вающей системе взаимно исключающих этнических национальностей, ко- торых было более ста. По этой государственной системе классификации, этнически определяемая национальность служила не только статистиче- ской категорией, фундаментальной единицей общественной бухгалтерии, но также, что еще более важно, означала обязательный и предписанный статус. Этот статус придавался человеку государством при рождении, на основании его происхождения. Он был зарегистрирован в личных доку- ментах и практически во всех официальных бумагах, анкетах и так далее. Он использовался для контроля над доступом к высшему образованию и престижным рабочим местам, ограничивая возможности для одних нацио- нальностей, в частности, для евреев, и гарантируя доступ другим посред- ством политики льгот – например, для так называемых “титульных” на- циональностей в их “собственных” республиках. Таким образом, задолго до эры Горбачева, территориальная и этниче- ская национальность была повсеместно институционализирована как со- циальная и культурная форма. Несмотря на насмешки советологов, эта форма вовсе не являлась пустой. Безусловно, насмешки объяснялись тем, что режим последовательно и эффективно подавлял любые сигналы от- крытого политического, а иногда даже и культурного национализма. И все же подавление национализма происходило параллельно с учреждением и консолидацией национальности как фундаментальной когнитивной и со- циальной формы. Национальность как институционализированная форма включала в се- бя разработанную систему социальной классификации, организующий “принцип видения и разделения” социального мира, по выражению Пьера Бурдье. Она включала в себя стандартизированную систему социальной бухгалтерии, толковательные рамки общественной дискуссии, тесную ор- ганизационную решетку, набор маркеров для проведения границ между группами, легитимные формы общественных и личных идентичностей. И когда общественное пространство резко расширилось при Горбачеве, эти повсеместно институционализированные формы были с готовностью по- литизированы. Они представляли собой элементарные формы политиче- ского сознания, политической риторики, политического интереса и поли- Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 250 тической идентичности. Согласно веберовской метафоре стрелочника, они определили колею, когнитивные рамки, по которым пошло действие, от- ражающее динамику материальных и идеальных интересов. Таким обра- зом, национальность как социальная и культурная форма превратила кол- лапс режима в дезинтеграцию государства. Она продолжает формировать политическое сознание и политическое действие в государствах- преемниках СССР. Похожей была ситуация в Югославии, хотя в других странах Цен- тральной и Восточной Европы имелись отличия: там не было такой степе- ни общественной поддержки для институционализации национальности.2 Тем не менее даже в этих государствах коммунистические режимы при- спосабливались к национальности различными способами, пусть иногда и ограниченными. Подавление национальности, в особенности в постста- линскую эпоху, вовсе не было таким последовательным, как это зачастую предполагается. Подчеркивая кодификацию и распространенную институционализацию национальности советским и югославским режимами, я вовсе не утвер- ждаю что-либо о глубине или силе этнонациональных идентичностей, ин- ституционализированных этими режимами. Очень важно отличать друг от друга степень институционализации этнических и национальных катего- рий и психологическую глубину, субстанциальность и практический по- тенциал подобных категориальных идентичностей. Степень институцио- нализации в СССР была беспрецедентно высокой, тогда как психологиче- ская глубина, субстанциальность и практический потенциал сильно разли- чались в зависимости от конкретной группы и в некоторых случаях были минимальны. В пределе, широко распространенные среди официально признанных малых народностей Российской Федерации институционали- зированные категориальные идентичности маскировали почти полное от- сутствие отличительной культурной идентичности или особого этнона- ционального хабитуса. В предельном случае члены различных “групп” от- личались только по официальным этнонациональным отметкам, присвоен- ным им государством. Эти категорические отметки не представляли этни- ческих или культурных отличий, а заменяли их.3 Я не утверждаю, что именно такой вариант был типичен для СССР. Тем не менее, это показа- тельно. Чрезвычайно институционализированная система официальных 2 V. Vujacic, V. Zaslavsky. The Causes of Disintegration in the USSR and Yugoslavia // Telos, 1991. Vol. 88. 3 В терминах Бурдье, две группы людей могут разделять один и тот же хабитус (или, более социологично, одно распределение хабитуса); они могут смотреть на мир одинаково, гово- рить на одном языке, одеваться одинаково, потреблять одни и те же товары и продукты, и так далее: и тем не менее, они все же могут существовать как две различные “группы” благодаря общественному категорическому признанию. Ab Imperio, 2/2000 251 этнонациональных идентичностей предоставляет в распоряжение общест- венным репрезентациям социальной реальности определенные категории. Таким же образом этими категориями пользуются при оформлении поли- тических требований и организации политического действия. Сам по себе этот факт имеет большое значение. Но он не гарантирует, что эти катего- рии будут играть значительную, структурирующую роль в оформлении представлений или ориентации людей в их ежедневной жизни. Институ- ционализированные, категориальные наименования групп не могут быть приняты в качестве непроблематичных и безусловных индикаторов суще- ствования “реальных” групп или идентичностей. Существует одна версия теории “возвращения подавленного”, которая мне кажется более приемлемой. Она имеет особое значение для бывшей Югославии, так же как и для некоторых частей бывшего СССР. Версия эта состоит в том, что табуизация определенных тем – в Югославии это была табуизация обсуждения братоубийственного насилия в годы Второй Ми- ровой Войны – исключила любую форму Vergangenheitsbewaeltigung (ов- ладения прошлым), в частности такую, которая имела место в Германии. Просто не было возможности публично обсуждать массовые убийства времен войны. Конечно, публичное обсуждение само по себе не разрешает проблем, а возможно даже порождает острые конфликты. И все же откры- тое обсуждение могло бы лишить эти вопросы того взрывного потенциала, который проявился сорок лет спустя, в обстановке общественной неста- бильности и неуверенности. В любом случае то, что “возвращается” в посткоммунистическом на- стоящем, возвращается не из докоммунистического прошлого; это воз- вращающееся было порождено коммунистическим прошлым. В некоторых случаях, особенно в Советском Союзе и в его неевропейской части, собст- венно национальные идентичности были сконструированы при коммуниз- ме. Но и в других частях Восточной Европы, где подобного не произошло, феномен национальности был отчасти, даже если и негативно, сформиро- ван при коммунизме посредством подавления гражданского общества, по- давления того общественного пространства, в котором можно было бы дискурсивно овладеть наследием прошлого. IV Согласно теории “возвращения подавленного” то, что возвращается в виде национальных конфликтов, выражает нечто исконное, по меньшей мере глубоко укорененное в докоммунистической истории региона. Отсю- да и постоянное обращение к “древней ненависти”. Те же, кто заостряет внимание на беспринципных и манипуляторских элитах, придерживаются Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 252 прямо противоположного взгляда. Вовсе не считая национализм глубоко укорененным в исконных идентичностях или древних конфликтах, сто- ронники этого взгляда предполагают, что национализм подогревается в оппортунистической и циничной манере беспринципными политическими элитами. Очевидно, что этот подход содержит в себе много верного. Вряд ли кто-либо усомнится в оппортунизме и цинизме политических элит или в их решающей роли (искренней или обусловленной тем же цинизмом) в процессе выражения национальных требований и в мобилизации людей для участия в национальных конфликтах. Тому есть немало классических примеров. Возможно, Слободан Милошевич является таким примером на- ционалиста скорее по практическим соображениям, чем по убеждению. Элитистский, инструменталистский фокус этого подхода безусловно верен в его отрицании того, что современная националистическая политика дви- жима глубоко укорененными национальными идентичностями и древними конфликтами. В качестве общей теории источников и динамики национализма в ре- гионе теория манипуляции элит имеет, по меньшей мере, три проблема- тичных черты. Первая состоит в убеждении, что национализм выгоден как политическая стратегия; что поэтому национализм является рациональной стратегией для элит; что для элит не составляет большего труда разжечь националистические страсти таким образом, чтобы это было политически выгодно. Второе проблематичное утверждение предполагает, что если разбуженная элитами массовая мобилизация вылилась в этнонациональ- ную войну в Югославии, то это может случиться и в других местах (в наи- более сильной версии – в любом месте). Третье проблематичное заявление состоит в том, что подогреваемый элитами национализм есть, по существу, политика интересов, а поэтому должен рассматриваться исключительно в инструментальных терминах. Я считаю, что все три утверждения ошибочны. Начать можно с того, что национализм – это вовсе не всегда субъективно рациональная или объ- ективно успешная политическая стратегия. И не всегда возможно, не гово- ря уже о легкости, разжечь страх, недовольство, спровоцировать опреде- ленные восприятия и заблуждения, самоидентификации и идентификации другого – короче говоря, те диспозиции, то состояние сознания, при кото- ром явная и рассчитанная националистическая позиция элит может быть выгодна политически.4 И вовсе не всегда легко поддерживать подобное националистически направленное состояние сознания после его успешно- го пробуждения. 4 Само выражение проблематично: предполагая, что националистические страсти уже имеют- ся для “возбуждения”, оно говорит о трудностях, связанных с тем, что можно назвать “рабо- той национализации”. Ab Imperio, 2/2000 253 Слабо связанные между собой политические позиции и стратегии, ко- торые мы называем “националистическими”, сами по себе не гарантируют общего преимущества перед другими политическими позициями или стра- тегиями.5 Инвестировать в национализм в целом не более целесообразно, чем инвестировать в любую другую политическую позицию или идиому. В определенные моменты, разумеется, национализм приносит большие выгоды. Но определить, когда такие периоды времени истекают, очень сложно. А когда такой момент наступает, политики и аналитики часто ошибаются, делая чрезмерные обобщения. Падение коммунистических режимов, и прежде всего таких, которые управляли много- или двунацио- нальными государствами, было очевидно таким моментом. Но как мы мо- жем определить его временные границы? Мне кажется, что политические дельцы, которые пытались получить выгоду от чрезмерных инвестиций в эту успешную (на данный момент) политическую стратегию, явно пере- оценили ее потенциал. Так же переоценили значение общей теории нацио- нализма и роли манипулирующих элит те аналитики, которые поспешили извлечь выгоду из ранних инвестиций в изучение национализма в по- сткоммунистическом мире.6 История посткоммунистической эпохи коротка. Но она достаточна для того, чтобы убедиться: националистические стратегии вовсе не всегда яв- ляются выгодными, даже в особых условиях посткоммунистического ми- ра. Сегодня у нас есть уже довольно большой список проигранных нацио- налистами предвыборных компаний, начиная с Литвы 1992 года и включая Венгрию 1994 г., Украину 1994 г., Беларусь 1994 г., Румынию 1996 г. и другие страны.7 Особенно поразительной была неудача националистиче- ского лозунга, призывающего к необходимости защиты соплеменников, которые являются гражданами и жителями других государств. Хрониче- ским источником крушения планов политических элит Венгрии явилось 5 Нюансированное и полезное обсуждение противоположной точки зрения см. в J. Rothschild. Ethnopolitics. New York, 1981. Pp. 41-66, в особенности, Pp. 64-65. 6 В другом смысле, аналитики явно недостаточно инвестировали в изучение национализма, то есть их инвестиции были краткосрочными, а не долгосрочными. В поисках быстрой прибыли аналитики инвестировали не столько в углубленное изучение национализма, сколько в ско- роспелые дискуссии и в раздувание значения самого феномена национализма. 7 Не следует заменять глобальную переоценку силы националистических политических при- зывов такой же глобальной недооценкой. Возвращение левых не означает, что национализм более не является реальной политической возможностью в регионе. Возвращение левых – в особенности тех левых, чья экономическая политика является гораздо более монетаристской и гораздо более приемлемой для МВФ, чем то, что предпринимали предшествующие прави- тельства – может вполне привести к возвращению правых. “Вернувшиеся левые” – вспомним коммунистов в России - также способны к националистической политике, как и правые, если эти ярлыки вообще что-либо означают, в чем приходится сомневаться. У национализма не было фиксированного места в политическом спектре в те времена, когда еще имело смысл говорить о наличии такового. Сегодня же национализм локализован в еще меньшей степени. Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 254 то, что рядовой венгр очень мало знает о судьбе соплеменников в Румы- нии, Словакии, в разрушенной Югославии или на Украине, и еще меньше озабочен их судьбой. Рядовому венгру совсем не нравится, что венгерское правительство должно тратить “наши” деньги на “них” и что “они” приез- жают в Венгрию и забирают “наши” рабочие места. “Их” безусловно не признают за своих и самое красноречивое свидетельство тому – то, что венгров, приезжающих на работу из Трансильвании, постоянно называют “румынами”.8 Похожим образом, неудачей окончились все попытки рос- сийских политиков организовать массовую поддержку русских, оставших- ся в “ближнем зарубежье”. Организация, которая строила свою политиче- скую программу на этой проблеме, Конгресс русских общин, даже не смогла преодолеть пятипроцентный барьер на парламентских выборах 1995 года.9 Второе проблематичное утверждение состоит в том, что если манипу- ляции элит довели Югославию до этнонационального варварства, то это может произойти и в других регионах. Я уже подверг критике заключение этого силлогизма, утверждая, что крупномасштабное насилие вряд ли слу- чится между венграми и румынами в Трансильвании, невзирая на межэт- ническую напряженность. Теперь я хотел бы обратиться к посылке и рас- смотреть ее. Разумеется, манипуляции элит были важным элементом в развертыва- нии югославской катастрофы. Тем не менее, данный тезис не может опре- делить те особые условия, которые обеспечили восприимчивость ключе- вых сегментов югославского населения к подобным манипуляциям в мо- мент начала распада государства. В более общем смысле, он не объясняет, от чего зависит успешность мобилизирующих усилий элит, чрезмерно преувеличивая при этом силу и уровень этнических конфликтов. В юго- славском случае целый ряд особых факторов может помочь объяснить, по- чему люди оказались восприимчивы к циничным манипуляциям Белгра- да.10 Среди этих факторов – массовое межобщинное насилие времен Вто- рой Мировой войны; рассказы об этом насилии, которые, не будучи обсу- ждаемыми открыто, циркулировали в семьях, особенно в некоторых клю- чевых районах, таких, как населенная сербами Хорватская Крайна; страх, 8 Это не является, разумеется, венгерской спецификой: немцев, переселившихся из Казахста- на в Германию, называют русскими, подобно тем российским или советским евреям, которые переселяются в Израиль. 9 Отсутствие успеха на выборах у тех, кто пропагандирует защиту русских за пределами Рос- сии, не означает, что эта тема исчезнет из российского политического дискурса. Даже если такие призывы и не находят отклика на внутренней арене, они могут с успехом использовать- ся на арене внешней, международной. Эта тема подробнее обсуждалась в Rogers Brubaker. Nationalism Reframed. Сh. 5. 10 Для более детального обсуждения вопроса см. Rogers Brubaker. Nationalism Reframed. P. 72 и далее. Ab Imperio, 2/2000 255 что это насилие повторится в условиях стремительного изменения систе- мы контроля над средствами государственного насилия, в особенности ко- гда контроль в Хорватии переходил в руки режима, который по меньшей мере неосторожно принял символы, ассоциировавшиеся для сербов с пре- ступным режимом усташей времен войны. Разумеется, политики дают не- верную картину прошлого. Но подобные картины резонировали в созна- нии югославского населения так, как нигде больше (за возможным исклю- чением армяно-азербайджанского конфликта). И эти вариации в условиях восприимчивости к зажигательным призывам элит остаются вне теорети- ческих объяснений концепции манипуляции элит. Третье проблематичное утверждение, связанное с этой концепцией, со- стоит в том, что она видит национализм как политику интереса, а не поли- тику идентичности, и поэтому считает, что национализм необходимо объ- яснять в терминах инструментальности, фокусируясь на расчетах цинич- ных оппортунистических элит, а не на исконных национальных идентич- ностях. Мы же в принципе не должны выбирать между инструментальным подходом и подходом, основанным на идентичности. То, что это ошибоч- ное противопоставление, становится ясным, если мы обратим внимание на когнитивное измерение национализма. С когнитивной точки зрения, на- ционализм – это способ видения мира, способ идентификации интересов, или, еще более точно, способ определения тех единиц, которые заключают в себе интересы. Это способ идентификации соответствующих единиц, в терминах которых воспринимаются интересы. Национализм предоставляет модель видения и разделения мира, говоря словами Пьера Бурдье, модель социального отчета и мышления. Таким образом, национализм внутренне связывает интерес и идентичность путем идентификации того, как мы должны рассчитывать свои интересы. Разумеется, “интересы” лежат в центре националистической политики, в центре любой политики, в центре социальной жизни вообще. Ошибка тезиса манипуляции элит состоит не в том, что этот тезис не замечает ин- тересов, а в том, что он слишком узко их понимает, фокусируясь в основ- ном на расчетливом преследовании собственных интересов (прежде всего интересов политиков в приобретении и удержании власти). Считая подоб- ное преследование интересов естественным и игнорируя более широкий вопрос о конституировании интересов, в частности, вопрос о том, каким образом конституируются и идентифицируются общности, способные вы- ступать носителями интересов (в особенности, “нации”, “этнические груп- пы” и “классы”), сторонники тезиса манипуляции элит слишком сужают поле исследования. Дискурс элит часто играет важную роль в конституи- ровании интересов, однако же политические и культурные элиты не могут делать это по собственной воле, посредством применения пары манипуля- тивных трюков. Идентификация и конституирование интересов – в нацио- Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 256 нальных или иных терминах – является сложным и многосторонним про- цессом, который не может быть сведен только лишь к манипуляции элит. V Пятое положение, которое я хотел бы разобрать, заключается в том “группизме”, который до сих пор превалирует в изучении национализма и этничности. Под “группизмом”, или, как я его еще называю, “реализмом группы”, я понимаю социальную онтологию группы, которая приводит к пониманию этнических групп и наций как реальных сущностей, как суб- станциальных, продолжающихся во времени, внутренне гомогенных и внешне ограниченных коллективов. Похожий реализм группы в течение долгого времени господствовал во многих отраслях социологии и родственных ей дисциплин.11 И тем не ме- нее, за последнее десятилетие совместное влияние по меньшей мере четы- рех различных тенденций подрывало представление о группах как о ре- альных субстанциальных сущностях. Первой тенденцией был рост интере- са к формам сети, расцвет теории “сети” и все увеличивающееся использо- вании термина “сеть” в качестве обобщающего и ориентирующего образа или метафоры в социальной теории. Во-вторых, теория “рационального действия” с ее неустанным методологическим индивидуализмом сущест- венно подрывала реалистическое понимание группы. Третьим элементом явился переход от широкой структуралистской теории к ряду более конст- руктивистских позиций; если первый подход считал группы длящимися компонентами социальной структуры, то второй подчеркивал сконструи- рованность, случайность и текучесть групп. Наконец, возникающая по- стмодернистская методология подчеркивает фрагментарность, эфемер- ность и эрозию фиксированных форм и ясных границ. Эти четыре тенден- ции различны, даже взаимно противоречивы. Но они сыграли совместную роль в проблематизации группы и в подрыве значения аксиомы стабиль- ности группового бытия. И все же этот уход от реализма группы в социальных науках был не- равномерным. Он особенно сильно проявился в исследованиях класса, в особенности в исследованиях рабочего класса. Термин “рабочий класс” невозможно сегодня использовать без кавычек или какого-либо другого дистанцирующего знака. И действительно, рабочий класс, понимаемый как реальная сущность или субстанциальное сообщество, сегодня раство- рился как объект анализа. В его размывании сыграли роль теоретические 11 Этот аргумент берет свое начало (а также аргумент, развитый в следующем абзаце) и пред- ставлен в полном виде в Rogers Brubaker. Nationalism Reframed. Ch. 1б в особенности P. 13 и далее. Ab Imperio, 2/2000 257 работы и детальные эмпирические исследования в социальной истории, истории труда и истории популярного дискурса и мобилизации. Исследо- вание класса как культурной и политической идиомы, как способа сущест- вования конфликта, абстрактного измерения экономической структуры ос- тается жизненно важным; но подобное исследование более не сопровож- дается пониманием класса как реальной, длящейся сущности. В то же самое время, понимание этнических групп и наций как реаль- ных сущностей продолжает вдохновлять исследования в области этнично- сти, национальности и национализма. В разговорной речи и в письменных работах мы обычно “осуществляем” этнические и национальные группы, говоря о “сербах”, “хорватах”, “эстонцах”, “русских”, “венграх”, “румы- нах”, как если бы они были внутренне гомогенными и внешне ограничен- ными группами, в некотором смысле даже унитарными действующими лицами с общими целями. Мы представляем себе социальный и культур- ный мир в образах, напоминающих полотно Модильяни, как многоцвет- ную мозаику, состоящую из одноцветных этнических или культурных блоков. Хотелось бы остановиться на этом образе социального мира а-ля Мо- дильяни. Я заимствую эту метафору у Геллнера. В конце своей книги “На- ции и Национализм” Геллнер прибегает к контрастирующим стилям пись- ма двух художников, Кокошки и Модильяни (линии и переходы цвета и света в первом случае, четкие, остро прорисованные блоки цвета во вто- ром), чтобы охарактеризовать переход от культурного ландшафта дона- ционального аграрного общества к культурному ландшафту общества ин- дустриального, национально и культурно гомогенизированного.12 Этот образ очень ярок, но, как мне кажется, он вводит в заблуждение. По сути, есть две версии “аргумента Модильянизации”. Первая – в том числе самого Геллнера – национально-государственная версия. Этот аргу- мент состоит в том, что культура и полис постепенно смешиваются друг с другом. Геллнер был мастером сжатых характеристик громадных транс- формаций всемирно-исторического масштаба. Без сомнения, в очень ши- рокой исторической перспективе можно говорить о существенной куль- турной гомогенизации полисов и о последующем совпадении культурных и политических границ. Тем не менее, есть две трудности с подходом Геллнера. Во-первых, упор, который делал Геллнер на гомогенизации, функцио- нально требовавшейся для развития индустриального общества, как мне представляется, серьезно смещает смысл аргумента. Геллнер чрезмерно подчеркивает степень культурной гомогенизации, которая “требуется” для индустриального общества; обходит проблему, эндемичную для 12 Ernest Gellner. Nations and Nationalism. Pp. 139-140. Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 258 функционалистcкого анализа (заметить, что что-либо может “потребовать- ся” или может “быть полезным” для чего-либо, не значит объяснить про- исхождение феномена; нет механизма, который гарантировал бы, что “требуемое” произойдет на самом деле); уделяет мало внимания гомогени- зирующему давлению межгосударственного соревнования, массового во- енного призыва и массового националистического публичного образова- ния в классический век гражданской массовой армии. Все это, на мой взгляд, воздействия более мощные, чем те, которые были вызваны индуст- риализмом как таковым.13 Во-вторых, Геллнер не уточнил, работают ли до сих пор гомогенизи- рующие силы индустриального общества или позднее индустриальное общество уже более не является гомогенизирующим. Ответ на этот вопрос должен быть дифференцированным. В некотором смысле - например, в распространении единой глобальной материальной культуры и диспози- ций, с ней связанных, мощные гомогенизирующие силы все еще действу- ют. В других аспектах, тем не менее, дело обстоит иначе. Например, сама логика постиндустриального общества создает давление, вынуждающее импортировать массы иммигрантского труда, что в свою очередь воссоз- дает культурную модель, напоминающую стиль Кокошки. Тем не мене, кажется бесспорным, что гомогенизирующие силы, соз- данные межгосударственным соревнованием в классический век массовой гражданской армии, достигли своего апогея (по меньшей мере в развитом индустриальном мире) в конце девятнадцатого - начале двадцатого веков. Я бы сказал, это был момент а-ля Модильяни в максимуме: это был апогей гражданской армии, “нации в оружии”, момент в высшей степени ассими- ляционистских, гомогенизирующих школьных систем, связанных, по сти- лю и идеологии, с гражданскими массовыми армиями. Это также был мо- мент, когда звучали претензии национальных государств на абсолютный внутренний суверенитет, претензии, которые легитимизировали попытки “национализировать” территории этих государств “по собственной воле”, порою жестоко. Когда этот момент а-ля Модильяни в максимуме прошел, произошло некоторое ослабление гомогенизирующих претензий, желаний и практик государств, по меньшей мере в тех регионах земного шара (наи- более яркий пример – Западная Европа), где государства освободились от необходимости участвовать в жесточайшем геополитическом и потенци- ально военном соревновании друг с другом. 13 Геллнер, разумеется, уделял серьезное внимание образованию, в особенности в: Nations and Nationalism. P. 3. Но он считал, что массовое “экзо-образование” возникает по логике ин- дустриального общества, а не по логике межгосударственного соревнования в век массовой войны. Ab Imperio, 2/2000 259 Однако классическая, национально-государственная версия аргумента “карты Модильяни” сегодня не является превалирующей. Более или менее общепризнанно, что культура и полис не совпадают и не смешиваются, что практически все существующие полисы в некотором смысле “поли- культурны” (multicultural). И все же поликультурные ландшафты поздней современности сами обычно описываются в терминах а-ля Модильяни, то есть в образе противостоящих, четко очерченных монохромных блоков. Я утверждаю, что эта новейшая, постнациональная (или, что более точно, постнационально-государственная) версия карты Модильяни является на- столько же проблематичной, насколько проблематичной являлась старая, классическая национально-государственная версия. Можно предположить, что смешанные модели расселения, характери- зующие большинство современных поликультурных полисов, будут ока- зывать сопротивление репрезентациям а-ля Модильяни. Согласно такому ходу мыслей, вызванная иммиграцией этническая гетерогенность, подоб- ная той, что существует в США, должна особенно остро противостоять этим репрезентациям, так же как и тесно перемешанные этно- демографические ландшафты Восточной Европы (в особенности Восточ- ной Центральной Европы), поскольку это locus classicus этнически и на- ционально смешанного заселения. Однако подобный ход мысли ошибочно оценивает природу и ритори- ческую мощь карты Модильяни. Пространственный аспект такой репре- зентации – образ протяженных и гомогенных блоков, расположенных ря- дом, а не в смешении друг с другом, – не следует толковать слишком бук- вально; этот образ не обязательно предполагает соответствующие характе- ристики того, что является представленным, что воображается. Представ- ление о гетерогенности а-ля Модильяни как о противопоставлении гомо- генных блоков не означает, что эти блоки территориально сконцентриро- ваны. Конституирующие блоки могут быть перемешаны в пространстве, поскольку их “блоковость” – их ограниченность и внутренняя гомоген- ность – концептуально находится не в физическом, а в социальном и куль- турном пространстве.14 Но концептуальная карта все еще группистская; 14 Тем не менее, даже смешанные модели заселения часто представляются в образах мозаики, как составленные из ограниченных, внутренне гомогенных блоков. “Гетерогенность”, при таком способе воображения, это всего лишь распределение гомогенных единиц. Гетероген- ность все еще концептуализируется в группистских терминах. Иногда этому можно найти буквальное подтверждение в картах “этнической неоднородности”, где эта неоднородность и смешение представлены в виде противопоставленных цветовых полей. Как представить эт- ническую неоднородность на двухмерной карте, является не простым и с философской точки зрения интересным вопросом. В любом случае ясно, что простое противопоставление густых цветовых полей вводит в заблуждение, поскольку предполагает большую степень местной однородности, чем на самом деле существует, и поскольку относит гетерогенность и разли- чие на уровень более высокой единицы. Например, подобные карты предполагают, что про- Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 260 на ней все еще изображается население, состоящее из определенных и оп- ределяемых, ограниченных, внутренне гомогенных блоков (например, аф- роамериканцы, коренные американцы, латинос, американцы азиатского происхождения и евроамериканцы, согласно “пентагональной” мульти- культуралистской схеме Америки).15 Предполагаемый, если и не явный, образ состоит в изображении внутренне гомогенных, внешне резко очер- ченных, хотя и не обязательно территориально сконцентрированных этно- культурных блоков. Факт всепроницающего территориального смешения сам по себе еще не противоречит представлениям об этнокультурной гетерогенности а-ля Модильяни. Для того, чтобы оспорить карту Модильяни, необходимо под- вергнуть прямому сомнению группистскую социальную онтологию, на ко- торой основывается эта карта. На ней же основывается большинство дис- куссий о мультикультурализме в Северной Америке и, разумеется, боль- шинство работ о национализме и этничности по всему миру. На сегодняш- ний день, имеется обширная и серьезная литература, которую можно при- звать в союзники для подтверждения обоснованности подобных сомнений. Более того, как я уже отмечал выше, целый ряд тенденций в социальной теории последних десятилетий ставят под сомнение представления о су- ществовании устойчивой и ограниченной группы. И тем не менее, эти су- щественные теоретические и эмпирические ресурсы серьезно не задели группизм, который продолжает превалировать и даже усиливается в по- следнее время в теоретических и практических дебатах о национализме и этничности. Это присутствие группизма, веры в “онтологию группы” под- держивается объединенными силами группистского обыденного языка, местными научными традициями (в особенности в области изучения рас, этничности, конкретных регионов), а сейчас и быстро распространяющей- ся дисциплиной изучения национализма. Этот группизм также поддержи- вают институционализация и кодификация групп и групповых идентично- стей в общественной и политической сфере и усилия дельцов от этнополи- тики по созданию и усилению групп. В Восточной Европе те силы, кото- рые поддерживают и усиливают группистскую социальную онтологию и группистский социальный анализ, являются более мощными, чем в Север- ной Америке. Институционализация и кодификация этнических и нацио- нальных групп, как было отмечено выше, зашла в коммунистических мно- гонациональных государствах гораздо дальше, чем в Северной Америке. винции отличаются друг от друга, а деревни или регионы – нет. Подобное предположение часто вводит в заблуждение. 15 По поводу критического обсуждения концепций этого мультикультуралистского пяти- угольника см. D. Hollinger. Post-Ethnic America. New York, 1995 и M. Lind. The Next American Nation. New York, 1995. Ab Imperio, 2/2000 261 Что еще более важно, в Восточной Европе нет индивидуалистических тра- диций Северной Америки, прежде всего фундаментально волюнтарист- ских концепций группы и групповости, которые берут свое начало в сек- тантском протестантизме, но ответвления которых видны повсюду в соци- альной и политической жизни, особенно в Соединенных Штатах. Более того, можно утверждать, что превалирующий группистский язык социального анализа в Восточной Европе вполне удачно описывает этно- национальный ландшафт региона. В конце концов, в этот регионе долгое время существовало явное противоречие между национальными граница- ми, упорно поддерживавшимися внутри государств и против государств, и государственными границами. Этот регион являлся locus classicus глу- боко устоявшихся, неподатливых и относительно стабильных этнонацио- нальных границ, соответствовавшим в большей части региона лингвисти- ческим, а не политическим линиям раздела. Те самые силы, которые оче- видно препятствовали конвергенции полиса и культуры в регионе, давая возможность этнонациональным группам поддерживать линии раздела, перерезавшие политические границы, могли бы свидетельствовать в поль- зу представлений а-ля Модильяни. И действительно, в регионе встречаются впечатляющие примеры под- держания “групповости”, в частности, примеры поддержания границ групп и групповых идентичностей вопреки гомогенизирующим, ассимиляциони- стским устремления и практикам национализирующих государств. Один из таких ярких примеров – поляки в Восточной Пруссии в конце девятна- дцатого – начале двадцатого веков. Тем не менее, основываясь на этот примере, нельзя делать обобщения в масштабах всего региона. Более того, логику этого примера нельзя распространять на другие ситуации с поляка- ми и немцами. В иных случаях границы и рубежи между поляками и нем- цами оказывались слабыми и неустойчивыми, и существенная ассимиля- ция происходила в обоих направлениях. Поддержание и усиление нацио- нальных рамок в этом случае нужно рассматривать как сложившееся под воздействием определенных сил и факторов в конкретных обстоятельст- вах, а не как результат качеств, имманентных полякам как таковым. В приведенном выше примере усиление группы произошло в виде динамич- ного, интерактивного и организованного ответа на вызов поспешных ас- симиляторских практик германского государства и включало в себя высо- ко развитое сельскохозяйственное кооперативное движение, кредитные ассоциации, организации по закупке земли, школьные забастовки и мощ- ную поддержку со стороны католической церкви. Это усиление группы поддерживалось мощной базой в лице католической церкви (откуда следу- ет религиозная и этнолингвистическая эндогамия) в регионе, где лингвис- тические и религиозные границы часто совпадали (в тех районах, где нем- цы-католики вступали в отношения с поляками, национальные границы Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 262 были гораздо слабее). Групповость, таким образом, была продуктом поли- тики и коллективного действия, а вовсе не источником последних.16 В других случаях границы оказывались гораздо слабее. Возьмем, к примеру, Украину периода последних лет СССР и после его распада. Как уже было отмечено выше, советский режим повсюду институционализи- ровал национальность как фундаментальную социальную категорию. Ключевым выражением (и инструментом) этой институционализирован- ной схемы являлась перепись, которая отмечала самоидентифицируемую этнокультурную национальность каждого человека. Во время переписи 1989 года около 11.4 миллиона жителей Украины определяли свою нацио- нальность как “русский”. Но точность, которая является нам в данных пе- реписи, даже при округлении до сотни тысяч, абсолютно обманчива. Сами категории “русский” и “украинец” как означающие определенно различ- ные этнокультурные национальности глубоко проблематичны в контексте Украины, где процент межэтнических браков необычайно высок и где почти два миллиона тех, кто определил свою национальность как “украи- нец (украинка)” при переписи 1989 года, признали, что не говорят на ук- раинском как на своем родном языке или как на втором языке, которым владеют свободно. Поэтому следует скептически отнестись к иллюзии свя- занной и отграниченной группы, сотворенной переписью с ее абсолютизи- рующими и взаимно исключающими категориями. Можно представить се- бе условия, при которых осознающее свою отдельность, этнически русское меньшинство может возникнуть в Украине, но такая группа не может счи- таться данной или быть выведенной из результатов переписи.17 Граница между венграми и румынами в Трансильвании безусловно острее, чем между украинцами и русскими в Украине. Тем не менее, даже в Трансильвании групповые границы гораздо более пористы и нестабиль- ны, чем это обычно предполагается. Разумеется, язык обыденности чрез- вычайно категоричен. Он делит население согласно взаимно исключаю- щим этнонациональным категориям, не допуская поправок на смешанные или неоднозначные формы. Но этот категорический код, несмотря на его важность в качестве конституирующего элемента социальных отноше- нии, не может считаться верным и точным описанием этих отношении. Усиливаемый и воспроизводимый политическими предпринимателями с обеих сторон, этот категорический код в равной степени и раскрывает, и затемняет характер этнонациональной идентификации, маскируя текучесть и двусмысленность, которые возникают при межэтнических браках, в слу16 См. общую дискуссию по этому вопросу в C. Calhoun. The Problem of Identity in Collective Action // J. Hubert (Ed.) Macro-Micro Linkages in Sociology. Newbury Park, 1991. P. 59 17 Данные по национальности и языку взяты из: Государственный Комитет по Статистике. Национальный состав населения СССР. M., 1991. C. 78-79. Ab Imperio, 2/2000 263 чаях двуязычия, при миграции, в ситуациях, когда венгерские дети ходят в румыно-язычные школы, или когда происходит ассимиляция (в обоих на- правлениях), связанная со сменой поколений, не говоря уже о таком про- стом случае, как обыкновенное равнодушие людей к претензиям этнокуль- турной национальности. “Групповость” и “связанность” должны, таким образом, рассматри- ваться как вариабельные характеристики, как возникающие качества опре- деленных структурных или конъюнктурных ситуаций; они не могут с должным основанием рассматриваться как аксиоматичные или данные. Сравнительные исследования в области этничности и национализма дают этому тезису массу подтверждений, но сам тезис остается сравнительно мало оцененным вне этой специализированной исследовательской тради- ции. Сегодня этот тезис следует отметить особо, поскольку нерефлектив- ный группистский язык, господствующий в обыденной жизни, журнали- стике, политике и социальном анализе, язык, состоящий отчасти в при- вычке говорить в неопределенной форме о “румынах” или “венграх”, как если бы они и вправду были внутренне гомогенными и внешне ограничен- ными группами, не только ослабляет социальный анализ, но и подрывает возможности либеральной политики в регионе. VI Последняя идея, которую мне хотелось бы обсудить, – это манихейская теория, что существуют два типа национализма: хороший/гражданский и плохой/этнический типы. Им соответствуют две концепции национально- сти/нации: хорошая, или гражданская, по которой национальность счита- ется основанной на общем гражданстве, и плохая/этническая, согласно ко- торой национальность/нация основывается на общей этничности (этниче- ском происхождении). Подобное деление часто связано с ориенталистской концепцией восточно-европейского национализма, поскольку в общем считается, что гражданский национализм характерен для Западной Евро- пы, а этнический – для Восточной. Но различие между этническим и граж- данским типами национализма часто можно встретить и внутри регионов – оно используется, нередко в идеологическом модусе, для разграничения между собственным, легитимным гражданским национализмом, и нелеги- тимным этническим национализмом соседей. В научном или квазинауч- ном модусе эта оппозиция характеризует различные формы национализма и типы национального самосознания. Сегодня именно это различие оформляет дебаты о новых государствах Восточной Европы и бывшего СССР и о процессах государственного и национального строительства в регионе. Оно предлагает удобное (даже слишком удобное, на мой взгляд) Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 264 средство для классификации зачаточных процессов государственного или национального строительства в качестве этнических или гражданских. Называя эту теорию манихейской, я изображаю ее, безусловно, в кари- катурном виде, но не чрезмерно. Различие между этническим и граждан- ским национализмом безусловно имеет свои положительные аналитиче- ские и нормативные стороны (во всяком случае, более нюансированные формы этого различия). Я сам использовал схожее (хотя и не идентичное) различие между этнокультурным пониманием национальности и понима- нием, основанным на полагании государства в центре концепции нацио- нальности (государство-центристским, или государственническим), в сво- ей предыдущей работе.18 Тем не менее я считаю, что деление национализ- мов на этнические и гражданские, особенно в той упрощенной форме, в какой это деление обычно представляют, является проблематичным как в аналитическом, так и в нормативном смысле.19 Один из способов указать на аналитическую слабость этого манихей- ского взгляда состоит в том, чтобы отметить двусмысленность и неуве- ренность в концептуализации культурного измерения национальности и национализма. Грубо говоря, есть два способа наложения культурных па- раметров на схему разделения этнического и гражданского национализ- мов. 1. С одной стороны, этнический национализм можно толковать очень узко, подчеркивая его основанность на происхождении и, в конечном ито- ге, на расе, на биологии. В таком случае мы найдем слишком мало этниче- ских национализмов, так как, в рамках этого подхода, подчеркивание об- щей культуры (без отчетливого упоминания общего происхождения) должно считаться видом гражданского национализма. Но тогда слишком гетерогенной становится категория гражданского национализма, а катего- рия этнического национализма теряет всякий смысл в реальности (у нее не остается примеров), и использование этих терминов вообще теряет смысл. 2. С другой стороны, этнический национализм можно, наоборот, толко- вать слишком широко, как этнокультурный, а гражданский, будучи истол- кованным узко, будет предполагать акультурную концепцию гражданства, строгое разграничение между гражданством, с одной стороны, и этниче- ской и культурной национальностью – с другой. Но в этом случае мы име- ем проблему, прямо противоположную той, что возникла у нас в первом случае: гражданский национализм стремительно теряет реальные очерта- ния (то есть невозможно будет вообще говорить о его существовании) и практически все виды национализма нужно будет определять как этниче18 Rogers Brubaker. Citizenship and Nationhood in France and Germany. Cambridge, MA., 1992. 19 B. Yack. The Myth of the Civic Nation // Critical Review, 1996. Vol.10 содержит критику ди- хотомии гражданского и этнического с точки зрения политической теории. Ab Imperio, 2/2000 265 ские или культурные. Даже парадигматические случаи гражданского на- ционализма, такие как Франция или Америка, перестают быть граждан- скими, поскольку имеют решающий культурный компонент. (Любопытно, что две недавние работы утверждают существование американской куль- турной национальности: американская нация, или национальность, соглас- но этим исследованиям – не просто политическая, основанная на идее, но культурная; Америка – это национальное государство, основанное на об- щей и отличительной американской культуре).20 Нормативная слабость деления на гражданский и этнический национа- лизм подобным же образом обнаруживает двусмысленную роль культуры: (а) Если этнический национализм толковать как этнокультурный, тогда нормативная критика этнического национализма проблематична, посколь- ку в определенных ситуациях довольно легко, в нормативном смысле, ощутить симпатию по отношению к защитной силе этнокультурного на- ционализма (примеры – Польша периода разделов, прибалтийские народы под советским управлением, любые культуры меньшинств, чей национа- лизм не может принять гражданские формы, хотя и не является в обяза- тельном порядке “этническим” в строгом, основанном на биологии смыс- ле). (б) Если же культура классифицируется вместе с гражданской нацио- нальностью и национализмом, тогда многие виды национализирующего “гражданского” национализма, более или менее разбавленные культурным шовинизмом и стремящиеся к уменьшению или (в пределе) уничтожению культурной гетерогенности в государстве, будь они даже безразличны к этничности в смысле происхождения, являются в нормативном плане по меньшей мере двусмысленными. С нормативной точки зрения, объединение мощи государства с нацио- налистическими или национализирующими практиками должно всегда вызывать озабоченность. Скептическая позиция по отношению к государ- ственным национализирующим национализмам (ее не следует равнять с простым и однозначным осуждением этих национализмов) является более адекватной и гибкой, чем концептуально запутанное и безусловное вос- хваление гражданского и осуждение этнического национализма. Политика и практика национализирующих государств могут быть ассимиляторски- ми, в ряде вариантов проходя по шкале от мягкого (или не очень мягкого) забвения этнических и культурных различий до резких (а порою и насиль- ственных) попыток эти различия уничтожить. С другой стороны, национа- лизирующие политика и практика могут быть диссимиляторскими, осно- ванными на фундаментальном различии между группами (или даже могут 20 См. D. Hollinger. Post-Ethnic America. New York, 1995 и M. Lind. The Next American Nation. New York, 1995. Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 266 создавать эти самые различия). Ассимиляторские позиции не обязательно являются “гражданскими” в нормативно определенном смысле, тогда как диссимиляторские позиции вовсе не обязательно “этнические” в узком смысле (они не всегда основаны на групповом различии, идущем от про- исхождения). Как ассимиляторские, так и диссимиляторские национализи- рующие национализмы требуют нормативного скептицизма, хотя наша нормативная оценка будет в большой степени зависеть от богатства кон- текстуального знания, которое не может, в свою очередь, быть передано бедной и двусмысленной кодировкой типов национализмов как “этниче- ских” или “гражданских”. С аналитической точки зрения, гораздо более полезным (хотя и родст- венным) может быть различие между пониманием национальности и фор- мами национализма, основанными на государстве (или им оформленны- ми), с одной стороны, и контр-государственными, с другой. В первом слу- чае “нация” считается конгруэнтной государству, она воспринимается как институционально и территориально оформленная государством; во вто- ром случае “нация” воспринимается в оппозиции к территориальным и ин- ституциональным рамкам некоего существующего государства или госу- дарств. Это различие может выполнить задачу, возлагавшуюся на оппози- цию между этническим и гражданским национализмами без сопутствую- щих последней затруднений. Очевидно, нет ничего обязательно “гражданского” (в нормативно чет- ком смысле этого термина) в государственническом национализме или по- нимании национальности. Государство, а не общее гражданство, является кардинальной точкой отсчета; государство, которое оформляет нацию, во- все не обязательно демократично, не говоря уже о степени этой демокра- тичности. Более того, понятие государственнического национализма или национальности может вполне вместить лингвистические, культурные и даже этнические аспекты национальности и национализма в такой степе- ни, в какой они оформлены, опосредованы и сформированы государством (как это зачастую и бывает в действительности).21 Освобождаясь от огра- ничивающей антитезы гражданского и этнического или этнокультурного национализма, мы видим, что государственнические национализмы часто 21 Францию опять можно привести в качестве примера государственнической национально- сти. Культура в действительности составляет (а не только выражает, как я утверждал в своей работе Citizenship and Nationhood in France and Germany) французскую национальность; но эта культура пронизана государственным влиянием и им оформлена, она не воспринимается как нечто существовавшее до или независимо от территориальных и институциональных ра- мок государства. Ab Imperio, 2/2000 267 обладают сильным культурным компонентом и могут быть (хотя и не обя- зательно) этницизированными.22 Контр-государственные национализмы, с другой стороны, не обяза- тельно являются этническими; национальность, воспринимаемая в оппо- зиции к существующему государству, вовсе не всегда видится в этниче- ских или даже этнокультурных терминах. В отличие от упоминавшегося выше различия между узким этническим и широким этнокультурным по- ниманием национальности, контр-государственные определения нации могут основываться на территории, исторических привилегиях провинций, на особых политических историях до инкорпорации в более крупное госу- дарство, и так далее. Все эти случаи указывают на контр-государственное, но не этническое понимание национальности, понимание нации, опреде- ляемой в оппозиции к институциональным и территориальным рамкам существующих государств, без обращения к особой этнической или этно- культурной коллективности. Более того, определяется ли контр- государственный национализм в этнических или этнокультурных терми- нах или нет, такой национализм может воспринять некоторые “граждан- ские” качества: в рамках контр-государственных националистических движений, требующих массового участия, могут быть созданы условия для привлечения масс (что является атрибутом “гражданского” национализма). ЗАКЛЮЧЕНИЕ “Опасные заблуждения”, которые я разобрал в этой работе (некоторые из них прямо противоречат друг другу), не складываются в единую теорию национализма. Я и сам не стремился к созданию подобной теории, крити- куя эти постулаты и заблуждения. Поиск некой (или главной) теории на- ционализма, так же как и поиск определенного (или универсального) ре- шения национальных конфликтов является, по моему убеждению, заблуж- дением: как теоретические так и практико-политические проблемы, свя- занные с национальностью и национализмом, обладают множеством форм и не поддаются разрешению в рамках одного теоретического (или практи- ческого) подхода. Моей задачей было не создание комплексной теории на- ционализма, а определение некоторых путей преодоления аналитических клише, теоретических тупиков и практических позиций, основанных на 22 Опять же, в этом случае надо говорить о государственнической этницизации национально- сти, а не о какой-либо до-государственной или внегосударственной этничности. “Этнич- ность” и “культура”, таким образом, могут встречаться в государственническом национализ- ме, но лишь в той степени, в какой они сами сформированы государством. Не существует противоречия между государственническим компонентом с одной стороны (поскольку он относится к оформлению), и этничностью и культурой с другой. Р. Брубейкер, Мифы и заблуждения в изучении национализма. 268 заблуждении, а также выявление более плодотворных способов осмысле- ния национализма и национальных конфликтов и практического обраще- ния с ними. ...