Возвращаясь в "советское сейчас": дневник-летопись-мемуары Арпеник Алексанян

Публикация дневника Арпеник Алексанян о пяти годах сибирской ссылки (1949–1954) армянской семьи из Тбилиси стала первой в серии книг по антропологии памяти, учрежденной отделом антропологии современности Института археологии и этнографии НАН Армении. Инициатива публикации дневника исходила от этнологов Эльзы-Баир Гучиновой и сына ссыльной – Арутюна Марутяна, осуществивших научную редакцию публикуемого текста, снабдивших дневник комментариями и добавивших к нему аналитические статьи. Редакторы вводят читателя в контекст проблемы репрессий в советской Армении, заодно представляя небольшой обзор армянских исследований, посвященных сталинским депортациям, а главное, подробно обсуждая ценность данного дневника в качестве исторического и антропологического документа. Книга предваряется также предисловием С. А. Арутюнова, в котором акцентируется вопрос этнической стигматизации как некоего инструмента репрессивного подавления, широко применявшегося советской системой администрирования.

В армянских архивах сохранились дела 2935 репрессированных семей (с общим числом в 13.272 человек, сосланных из Армении в ночь с 13 на 14 июня 1949 г. ¹ ). Формально армян выселяли не как этническую единицу, а по категориям "бывшие турецко- и грекоподанные" и "дашнаки", т.е. члены правящей в 1918–1920 гг. армянской партии "Дашнакцутюн", передавшей власть большевикам. Параллельно с указанной статистикой репрессированных циркулируют и цифры 53.000 ² и 100.000, ³ отражающие приблизительные (или округленные) подсчеты выселенных в Сибирь армян не только из Армении, но и из других республик, особенно соседних, где "советский план" по выселениям старались выполнить в первую очередь за счет проживавших здесь армян. Тем более что именно последние чаще оказывались бывшими турецкими гражданами, которые, спасаясь от геноцида в Османской империи, перебрались на территорию Восточной (впоследствии советской) Армении, а затем расселились по разным городам Советского Союза. ⁴ Дневник описывает жизнь одной из таких семей, высланных из Тбилиси.

К сожалению, сегодня многие архивы бывшего КГБ, особенно в бывших советских республиках (в том числе и России), по разным причинам недоступны. ⁵ В подобной ситуации рецензируемая публикация, помимо своей антропологической ценности, приобретает и ценность исторического документа, отражая дискриминационную национальную политику СССР, проводившуюся вопреки провозглашенным принципам равенства и дружбы народов. Дневник Арпеник Алексанян – уникальная возможность заглянуть за ширму официальной истории, проследить, как в самый расцвет сталинизма реализовывались советские лозунги, увидеть, что на самом деле за ними стояло, как люди понимали и оценивали новые режимные условия и как адаптировались к ним, осваивая иные формальные и неформальные правила "советского общежития".

Попытки описать лагерную жизнь делали многие бывшие репрессированные, однако большинство этих записей представляют собой воспоминания, пропущенные через призму настоящего времени, хотя и хорошо детализированные. Дневник Арпеник Алексанян выделяется из серии подобной литературы именно тем, что фиксация повседневности выселенцев происходит в синхронном времени. Поэтому я бы перефразировала привлекательное название статьи Эльзы-Баир Гучиновой "Простое прошедшее время" на "Простое настоящее время", учитывая, что уникальность данного текста заключается в возможности переживать тяжелые будни выселенцев в режиме именно настоящего времени, в момент написания.

В отличие от воспоминаний, непосредственная фиксация каждодневных событий представляет более сбалансированную картину повседневности, где радость и горе перемежаются с такой же частотой, с какой человеку выпадает их переживать. Однако рассказ о прошлом, в зависимости от характера и настроения рассказывающего, часто звучит либо как трагедия, либо как комедия, поскольку в банк памяти отбираются в основном события, сопряженные с эмоциональными всплесками. В зависимости от ситуации, настроения и натуры рассказчика нарратив складывается по правилам одного из подходящих художественных жанров, что приводит к некоторой "жанровой коррекции", меняющей как баланс представленных эмоций, так и череду событий.

Тяжелое или благополучное настоящее зачастую определяет оценку прошлого и влияет на конструирование самого нарратива. В ходе одного из проектов по истории повседневности в условиях тоталитаризма ⁶ многие бывшие выселенцы с ностальгией вспоминали свое сибирское прошлое. Видимо, основную причину этой странной, на первый взгляд, ностальгии следует искать в неустроенном настоящем. Постсоветская нестабильная жизнь, полная противоречий и резких перемен, как и неопределенность будущего, оказалась не лучшим фоном для сравнения с советским бытом, и при выборе между походящим на хаос настоящим и тоталитарным прошлым многие отдали предпочтение второму. Дневник же позволяет обсуждать прошлое без всяких оглядок на "настоящее". Надо заметить, что ведение дневника для Арпеник постепенно превращается в не очень приятную обязанность, и не только потому, что новый сибирский быт оставляет мало свободного времени для письма, но и потому, что автор не может записывать в дневник все, что хотелось бы (С. 223).

В отличие от девичьих дневников, ⁷ текст Арпеник Алексанян нарочито не "женский", здесь мало личных переживаний и эмоциональных высказываний, даже самая тяжелая реальность описывается простой констатацией факта. Студентка, которой не дали окончить медицинский институт, выслав накануне государственных экзаменов, старается говорить исключительно фактами и цифрами (вплоть до уточнения количества полученных писем), максимально абстрагируясь от своей личности. Собственные переживания автор дневника не анализирует. О наиболее острых переживаниях можно догадываться лишь по коротким сообщениям, что она (или кто-то из ее близких) плачет; автор не добавляет к этому ни одного комментария, а иногда сразу переходит к описанию другой проблемы. Непосредственные переживания, внутренний эмоциональный монолог, присущие "женскому письму", здесь почти отсутствуют. Интимность женского текста проявляется лишь в более или менее частых сетованиях на судьбу, но этим сетованиям отведено совсем немного места, они возникают как небольшие ремарки (всего 2–3 слова), тогда как основной корпус текста – это описание повседневности выселенцев. Молодая девушка сознательно берет на себя миссию хроникера жизни ссыльных. Формальное сходство с девичьими дневниками сохраняется разве что в "отсутствии авторства". ⁸ Вернее, данный дневник предполагает коллективного автора – семью Арпеник Алексанян, общину ссыльных, которые, зная о том, что Арпеник ведет дневник, время от времени просят ее занести в "летопись" то или иное событие или же наоборот – обойти какойто эпизод и не описывать его.

Вообще, в дневнике много непроговоренного, – помимо скрытых эмоций, здесь сознательно опущены и некоторые опасные для автора события (например, допрос в КГБ и попытка органов завербовать автора в качестве осведомителя). Однако даже намеки на то, что автор знает, за что, например, ее послали на лесозаготовки, приковывают к указанному эпизоду гораздо больше внимания, чем если бы он был подробно прописан (С. 259). Разрыв в тексте становится очевидным и для самого автора, поэтому во время публикации дневника она вынуждена была добавить разъяснение упомянутой ситуации. Кстати, после эпизода с КГБ текст дневника несколько меняется: больше внимания уделяется описанию труда, меньше – информации о членах семьи, об их досуге, о письмах из Грузии. С этого момента еще одним косвенным адресатом дневника (во всяком случае, на какой-то период) становятся органы безопасности. Именно им предназначена информация о том, что члены семьи ничего не знают о допросе, которому подверглась молодая девушка, хотя в воспоминаниях Арпеник Алексанян признается, что она поделилась с родителями. Таким образом, присутствие КГБ в жизни ссыльных непосредственно отражается на тексте дневника, что еще раз показывает особую сенситивность этого документа, непосредственно реагирующего на все события и аспекты жизни ссыльных.

"Опасные" с точки зрения цензуры и обывательской этики замечания в дневнике пишутся по-армянски. Молодая девушка, выросшая в Тбилиси и получившая русское образование, плохо владеет армянским, эти тексты написаны с орфографическими ошибками (специально не исправленными при публикации), часто с использованием диалектной лексики. Уникальность армянского алфавита, не похожего ни на один другой, позволяет использовать родной язык как тайнопись, с наивной надеждой защититься таким образом от случайного читателя.

Арпеник Алексанян начала вести дневник с первого дня пребывания на поселении с целью создания семейной хроники, а не личной драмы, это не обычный дневниковый текст, где, по крайней мере, формально адресатом признается сам автор. ⁹ В нем отсутствует интимная откровенность пишущего, свойственная дневниковым записям (даже интернетовским, где, несмотря на доступность этих текстов незнакомому читателю, такая манера письма сохраняется как дань жанру). ¹⁰ Главная причина появления дневника Арпеник Алексанян – разделенность семьи и желание преодолеть эту разлуку: старшая замужняя сестра Армик с дочкой Алисой остались в Тбилиси, тогда как три другие сестры (Арпик, Асик и Сильвик) с родителями, по причине их бывшего турецкого гражданства, были сосланы. Именно для старшей сестры и еще больше для любимой племянницы пишется дневник, с тем чтобы впоследствии они могли бы узнать и представить, через что пришлось пройти их родным и тем самым максимально преодолеть неразделенное прошлое, создав возможность виртуального приобщения к их жизни за время разлуки.

Связь с родными, разделенными тысячами километров, поддерживается интенсивной перепиской, сопоставимой разве что с современными интернетными письмами. Алексаняны могли получать в день до шестнадцати писем и почти столько же отправлять (С. 128). В отличие от коротких интернет-сообщений, эти письма могли составлять добрые тридцать страниц. Возможно, именно поэтому текст дневника относительно сухой и лаконичный. Душевные переживания и личные сомнения, скорее всего, выражались в письмах, а более сухое описание повседневной рутины было вынесено за пределы эпистолярного жанра. Конечно, интересно было бы сравнить тексты дневника и писем. О том, насколько они отличались, можно лишь догадываться (например, по просьбам старшей сестры писать осторожнее). Никто не сомневался, что письма читались, и потому в любом случае они проходили через фильтр самоцензуры. Однако две реальности, в которых проживали сестры, создавали разные представления о дозволенном и недозволенном. То, что для ссыльной являлось обычным описанием повседневности, для сестры звучало как опасный антисоветский текст (С. 256). В то время как бдительность выселенцев притуплялась, чувство осторожности их родных, наоборот, обострялось. Казалось, что внутренней свободы в ссылке было больше, чем в благоустроенном Тбилиси. Как пишут родные Арпеник, тбилисские армяне завидовали ссыльным, потому что в городе стало неуютно и тревожно (С. 172). Ходили слухи о новых выселениях, и неопределенность завтрашнего дня делала жителей Тбилиси неспокойными и подозрительными.

Тем временем Арпеник Алексанян в Сибири открывает для себя другую страну с другой историей – историей различных выселений и миграций. Автор дневника постепенно превращается в летописца не только небольшой общины армян, невольно оказавшейся в суровых условиях Сибири, но и других выселений и ссылок, с которых начиналось освоение этого края. Сначала Арпеник Алексанян узнает историю советских ссылок, начавшихся с конца 1920-х гг.:

Говорила со сторожем, настоящим сибиряком, и от него узнала, что в 1941 г. были угнаны сюда поляки, литовцы, что многие поляки эшелонами вернулись обратно. Узнала, что в 1929 г. также были переселены тысячами кулаки

(С. 93, ср.: С. 105, 177).

Интересную запись Арпеник делает после посещения краеведческого музея:

Пошла в Томский краеведческий музей, больше часу ходила по отделам. Музей, в общем, понравился, особенно художественный отдел. Город Томск начал строиться с 1604 г. Первая ссылка была в 1598 году

(С. 347).

Из всего нарратива экспозиции она выделяет тему ссыльных и ссылок – не только частый сюжет из прошлого Томской области, но одновременно запретная, замалчиваемая история. Пометку о первой ссылке она делает на армянском языке, т.е. именно эту часть локальной истории она принимает как свою и биографию своей семьи вписывает именно в этот ряд событий местной летописи.

Есть дни, когда запись в дневнике ограничивается официальными сводками, но именно такими, которые могли иметь решающее значение для ссыльных (радиорепортажи или газетные статьи об аресте и приговоре Берии, о болезни и смерти Сталина и т.п.). Такие сообщения могли быть записаны и рядом с личной информацией, например с цитатой из письма матери о реакции мужа на арест Берии:

Мама пишет, что папа очень обрадовался, узнав об аресте четырехглазого [Л. Берия]. Пишет, что увидела, как он радостно кричал во дворе, спросила: "Что′, освободили?". "Нет, – говорит, – еще лучше"

(С. 349).

Здесь стоит заметить, что в дневнике наилучшим образом отразилось взаимопроникновение официальной истории и биографии отдельных людей. Советская власть, как любая тоталитарная система, настолько вторглась в частную жизнь людей (вплоть до определения личных отношений, например, запрета вступать в брак с ссыльными или ухаживания за детьми ссыльных в школе), что люди глубоко усвоили эту условность, зыбкость границы между своей жизнью и историей страны. Поэтому неудивительно, что события государственного значения воспринимались как часть личной жизни и попадали в частный дневник наряду с описанием проблем личного характера. Для советского периода характерно было ведение дневника-альбома, куда наклеивались фотографии и газетные статьи из разных советских журналов и газет, отражающие важнейшие государственные события, чередующиеся с личными фотографиями авторов. Это – еще один вариант коллажного наложения, вписывания частной биографии в историю страны и/или наоборот. Подобные альбомы лучше всего воплощают главный принцип тоталитарных режимов – полный контроль государства над всеми аспектами жизни граждан, которые не только уже не замечают этого контроля, но сами воспроизводят его на своем уровне.

Советская тоталитарная машина имела дело в основном с традиционными обществами, где интересы личности в принципе подчинены интересам группы, в качестве которой обычно выступала семья (чаще расширенная) или сельская община. Для решения тех или иных производственных задач советская модерность вынуждена была опираться на экономический потенциал традиционных семейных отношений, на принцип групповой поруки общины или семьи. Вместе с тем начиная с 1930-х гг. советская идеология пересматривала модель традиционной семьи, передав, например, функцию воспитания детей государственным институтам, частично изменив гендерные экономические роли, проводя особую политику разрушения, а затем сплачивания семейных уз. ¹¹

В контексте выселений вопрос о том, что считать семьей и где проводить ее границы, снова актуализировался, поскольку от этого зависело, кого включать в группу выселенцев, а кого оставлять. Первые драматичные картины дневника – это переживания разлучаемых членов семьи, которые по решению властей оказались по разные стороны предписанных им семейных границ. Стихийно происходила некая корректировка этих предписаний: кто-то пытался уехать добровольно, например с родителями, а кто-то доказывал отсутствие семейных связей с ссыльными (как, например, в случае неоформленных разводов). На первых страницах дневника армянская община Тбилиси предстает в качестве некой "расширенной семьи". Она собирается на вокзальной площади, куда большинство тбилисских армян пришли провожать родных и легли на рельсы, не давая поезду двинуться с места. Чтобы их разогнать, из города были вызваны дополнительные военные части (С. 68). Дневник рисует редкую картину гражданского неповиновения в советском обществе.

Родные из Тбилиси и Еревана становятся такими же героями дневника Арпеник, как члены ссыльной семьи. Их присутствие в жизни ссыльных видно во всем: в часто получаемых письмах, посылках, денежных переводах. Выживание ссыльных в непривычных и суровых условиях сибирского климата и неустроенного быта зависит от семейной поддержки и консолидации, от альтруизма каждого члена семьи.

Не менее важным ресурсом была общинная взаимопомощь. Молодые люди, оказавшиеся в ссылке одни, меньше других, семейных, могли приспособиться к незнакомой среде, их зачастую подкармливали свои же армяне-выселенцы ("Сурик С. почти голодает, ходит по армянам и так живет"; "Узнали, что Петрос Косоян ночью хотел повеситься, они голодают, сидят на одной картошке", С. 136). Более того, отец Арпеник написал в Тбилиси, призывая земляков собрать деньги для ссыльных Караханянов, живущих особенно тяжело. Таким образом, исчерпав возможности армянской общины выселенцев, он пытался мобилизовать институт взаимопомощи тбилисской общины (С. 146).

В самом Тбилиси армянская община сильно оскудела, армянам там стало неуютно и тревожно, многие сами покинули грузинскую столицу, переехав в Армению или в другие города СССР. Вернувшаяся через неполный год ссылки Анаит Шалджян пишет Алексанянам, что после прибытия в Тбилиси они встретили всего двадцать человек знакомых, тогда как в Ереване только за столом их собиралось больше пятидесяти (С. 273).

В дневнике отразились отдельные семейные трагедии, упоминание которых значительно расширяет масштабы описываемой драмы:

Узнали, что мать Егикян Кнарик покончила жизнь самоубийством – бросилась с третьего этажа. Бедная женщина, значит, так уже не верила в освобождение своей дочки и мужа. Наверное, Кнарик писала, как она мучается, а она все это не пережила. Бедная Кнарик, как она будет мучиться

(С. 239).

Судя по дневнику, тем, кто остался в Тбилиси, психологически было тяжелее, чем самым ссыльным. Например, в отличие от ссыльных сестер, продолжавших следить за новыми фильмами и спектаклями, их тбилисская сестра отказывала себе во многом и больше года не ходила ни в кино, ни в театр, хотя такие походы являлись важной составляющей тбилисского досуга Алексанянов (С. 222).

В этом существовании разделенных семей свою особую роль играли даже сны, пересказ которых занимает немало места в дневнике. Во снах ссыльные часто оказывались дома, в Тбилиси, "узнавали" о реальном положении родственников и друзей, о том, что те стараются скрыть (С. 136). Любопытно, что "сонник" ссыльных трактовал сны, в которых действовали Сталин или Берия, как хороший знак.

В этом смысле сны не отличались от восприятия окружающей реальности. Так, в поезде ссыльные разгуливают по вагонам, как будто по проспекту Руставели (С. 75), а во время важных событий (экзаменов, праздников), которых их внезапно лишили, мысленно переносятся в Тбилиси, проигрывая ту же ситуацию в новой обстановке (в том числе отмечают дни рождения оставшихся на родине членов семьи). Перенос тбилисской урбанной топонимики (Руставели, Сололаки и т.п.) на новое место становится первым признаком освоения нового пространства – принцип, хорошо знакомый всем мигрантам. Не менее интересно проследить, как меняются критерии описания новых людей, с которыми судьба сводит Алексанянов. Первая характеристика, как правило, касается этнической принадлежности любого появляющегося в дневнике нового лица. Этничность для молодой тбилисской армянки не формальная характеристика, она формирует ожидания и страхи. Для нее самой, как и для членов ее семьи, очень важны их собственная этническая или локальная идентичность (родители приехали из Вана в Турции). Армянское население этого города в 1915 г. сумело организовать самооборону и продержаться до прихода русской армии, с которой и покинуло город. Этничность для Алексанянов настолько важна, что даже письмо с отказом в их просьбе поехать в Томск для продолжения учебы, подписанное чиновником-армянином, вызывает у них теплые чувства (С. 138). Можно представить степень их возмущения, когда семья обнаружила, что в регистрационном листе на месте поселения их записали как "турок".

Пошли на регистрацию, вел Федя. Видим – на регистрационных листах написано выселенка-турчанка. Вот еще, уже превратили в турок. Мы подняли шум, но все равно надо подписываться, и все. Федя объяснил, что это просто категория выселенцев, а не нацию трогают. Мы в основных списках опять указаны армянами, а это [турки] – категория выселенцев, как спец. переселенцы, кулаки, рязанцы и т.д. и т.п. Папа говорил, напишите русский, китаец, но не турок. Все это напрасно, так как мы знали, что Гурген сопротивлялся, но все же заставили. Мама, узнав, что подписали и за нее, подняла большой шум, нас ругала и оскорбляла, что мы так быстро изменили свою нацию

(С. 158-159).

Этот эпизод иллюстрирует столкновение двух эксклюзивных моделей идентичности в советском контексте. При этом государство, естественно, обладало большим набором инструментов для приписывания идентичности: "…у всех взяли паспорта и выдали справку о том, что мы турки, работаем в качестве рядовых в колхозе и имеем право проживать только в Парбигском районе... Такую же справку выдали и маме, тоже рядовая колхозница" (С. 185). Определение в "колхозницы" для Арпеник не только приговор к тяжелому физическому труду, но и потеря любимой профессии врача, напрасно потраченные годы учебы. Приписанная им государством новая идентичность меняла не только национальность, но и социальный статус, превращая семью Алексанян в крестьян, между тем как дневник свидетельствует, что они не мыслили себя вне городского пространства. Культурная дистанция, которую они выстраивают, шок от сибирской повседневности во многом основаны на различиях городской и сельской культуры. В дневнике описан эпизод, когда в первый же день работы сестры пошли на прополку в босоножках, с зонтами – настоящей диковинкой для местных жителей, назвавших новое "приспособление" парашютом. Сельская жизнь их так тяготила, что семья даже делала попытки поменять место ссылки на Среднюю Азию, так как узнала, что многих ссыльных там расселили по городам. До этого Сибирь казалась им более предпочтительным вариантом. Но даже сибирские города, в частности Томск, где к концу ссылки оказываются сестры Алексанян, этим тбилисским жительницам напоминали "большую деревню".

После реабилитации и обретения права на возвращение многие ссыльные, особенно из глухих кавказских сел, предпочли остаться на месте ссылки, но семья Алексанян уехала сразу же, как только получила такую возможность. Алексанянам даже удалось вернуть свою уютную квартиру в Тбилиси – во многом благодаря автору дневника, которая за время ссылки хорошо усвоила язык переговоров с советскими бюрократами. Если бы не ее настойчивость и знание системы, Алексаняны, как и многие другие ссыльные, вполне могли бы потерять свой дом. Вскоре после их возвращения вышел указ, предписывавший не возвращать ссыльным их жилплощадь, а ставить в общую очередь на получение новой.

Тем не менее жизнь в Тбилиси больше не казалась им безопасной, и вскоре все сестры оказались в Ереване, где вышли замуж и проживают до сих пор.

Рецензируемый дневник включает стихи младшей сестры Алексанян, Сильвы, посвященные сибирской ссылке. Публикация завершается фотографиями, сделанными в ссылке. Фотографии – редкое дополнение к такого рода дневникам, но они еще важны как один из сугубо городских атрибутов. Сестры быстро освоили фотографию и сделали ее ресурсом заработка на новом месте. Необходимые фотоматериалы им присылали сестра из Тбилиси и родственники из Еревана, так что и этот небольшой приработок обеспечивался поддержкой большой семьи. Довольно быстро сестры стали успешно конкурировать с местным фотографом, а потом им предложили его место, что было бы весьма кстати для поддержания семьи, но они отказались, чтобы не лишать отца пятерых детей заработка.

О возможностях дневника как редкого источника по истории повседневности советских ссыльных подробно говорят редакторы публикации. Первая запись в нем фиксирует путь из Тбилиси в поселок Высокий Яр Парбигского района Томской области, а последний сюжет написан спустя почти 50 лет после тех событий. В этом смысле рецензируемая книга – необычное собрание дневниковых и мемориальных (в виде письменного воспоминания и устного интервью ¹² ) текстов. Она предоставляет редкую возможность их сопоставления и анализа жанровых влияний на оформление подобных нарративов.