Religion and Enlightenment in Catherinian Russia: The Teachings of Metropolitan Platon by Elise Kimerling Wirtschafter (review)

Автор настоящего исследования, Элиза Кимерлинг Виртшафтер − профессор Калифорнийского политехникума в г. Помона, ведущий специалист по социальной истории России. ¹ К религиозному аспекту российской истории она шла окольным путем – от выводов о рыхлости российского общества и “промежуточного интеллигентского сословия” через вопросы литературы, обнаруживая в российской драматургии XVIII века полусознательное выражение критического отношения к реальности. ² Уже в этой предыдущей книге были поставлены многие вопросы нынешней – об особом российском Просвещении и особом “гражданском обществе”.

Рецензируемое исследование распадается на две части. Наиболее интересно теоретическое обрамление, т.е. гипотезы, касающиеся развития российской культуры и государственности в XVIII в., и идей Просвещения, их трансформации и трансляции внутри системы монархия – церковь – элиты. Эта часть представлена введением, первой главой и заключением. Вторая часть – дотошный разбор проповедей митрополита Платона, имеющих отношение к идеям европейского Просвещения. Этот разбор дается в основной части, с конца первой главы и до четвертой включительно.

Московский митрополит Платон (в миру Петр Георгиевич Левшин, 1737−1812, митрополит с 1787 г.) был не только епископом русской православной церкви. Он был чрезвычайно образованным человеком, в 24 года стал ректором Троицкой семинарии, потом архимандритом Троице-Сергиевой лавры, главой Славяно-греко-латинской академии, архиепископом ряда епархий, наставником цесаревича Павла по церковным вопросам, придворным проповедником и покровителем многих впоследствии прославившихся ученых и литераторов России. Выбор именно его проповедей как главного источника сама автор объясняет так: “…благодаря его заметности при дворе и литературным достоинствами его писаний, он представляет особый интерес для изучения российского Просвещения” (P. 14).

Лучше всего начать обзор книги с гипотез. Ниже они будут представлены тезисно, практически в виде цитат, но без кавычек и без комментариев, которые можно найти в конце обзора.

Просвещений было много. Было раннее Просвещение, позднее Просвещение, радикальное Просвещение, умеренное Просвещение, контр-Просвещение, высокое Просвещение, и, кроме того, просвещенный абсолютизм. Наименее изучено религиозное Просвещение, которое пыталось найти “разумную веру”. В России было сильно именно религиозное Просвещение: сплав просвещенческих идей с православием, давший универсальный нравственный гуманизм. Российскому Просвещению удалось занять свое место в европейской истории, одновременно сохранив верность истории и традициям России.

Любая инкарнация Просвещения была проектом, а не достижением, связанным с “критическим сознанием”, особой культурой разума и чувств. Развитие “критического сознания” имело ряд последствий, кое-где в виде движений за социальные и политические изменения, с которыми обычно и ассоциируют Просвещение в целом. Но если обратить внимание на нравственный аспект этого проекта, то и Россия, не принявшая радикальных реформ и даже философской модерности, окажется включенной в большой европейский нарратив.

Российские церковные интеллектуалы XVIII в. охотно использовали идеи Просвещения, до 1790-х гг. не видя в том никакой опасности. Просвещенческие идеи включались в язык ( idiom ) православной веры. Митрополит Платон и другие проповедники придали модерным идеям своих светских слушателей “традиционное” религиозное значение.

Насколько идеи Просвещения вели к прогрессу, остается дискуссионным вопросом даже в отношении Франции. В России, где государственная власть и социально-экономические отношения держались на крепостничестве, само понятие прогресса было двойственно. Однако стремление к прогрессу – сама идея о возможности улучшения условий человеческого существования – объединяло монархию, церковь и образованные классы на протяжении всего XVIII в. Принципы Просвещения предоставляли монархии эффективные механизмы и идеологическое оправдание для укрепления государства, мобилизации ресурсов и установления социального контроля, а также для удовлетворения экономических, социальных и культурных нужд населения империи. Церкви Просвещение дало новые формы философского и научного знания, которое она инкорпорировала в православную веру. Хотя первой заботой монархии была государственная власть, а церкви – спасение душ, средство – моральное учение – было признано одинаковым.

Главное значение преобразованные принципы Просвещения имели для образованных классов, которые принимали моральное учение в одной связке с социальными и политическими установлениями. Именно потому, что элиты приписывали нестроение в обществе развращенности и искаженному просвещению индивидов, воспитание добродетели казалось эффективным решением проблем неравенства, несправедливости и злоупотреблений. Раз добродетель была явно полезна обществу, то элита приняла и идею недосягаемости нравственного прогресса в отрыве от общественного. Это убеждение перекрывало путь в монашество, в аскезу, в деревенскую жизнь вдали от двора. Признавая порчу общества, образованные классы старались примирить в себе гражданскую ангажированность с нравственной добродетелью. Стремление увидеть в нравственном совершенствовании решение конкретных проблем общества обеспечило на долгие десятилетия примирение идей Просвещения с социальной иерархией, властью и религией. Такие цели, как прогресс, свобода и равенство казались достижимыми в рамках имеющихся социальных и политических установлений.

В Западной и Центральной Европе, когда монархия исключила нравственность из политики и утвердила примат государственных интересов, частная мораль стала источником бунта. В России XVIII в. абсолютистская монархия эффективно внедрила нравственность в политику, заставив ее служить орудием примирения. Частная мораль все же стала источником бунта, но много позже, не ранее второй четверти XIX в. Конечно, такое примирение становилось источником когнитивного диссонанса – одним из примеров тому может служить российская драматургия, которая полусознательно заостряла внимание на проблемах, в том числе и социальных.

Итак, российские просветители полагали, что моральная трансформация индивида является средством для преобразования гражданского порядка. Но, насытив моральным значением социальные и политические установления, они приравняли личную добродетель к долгу в рамках социальной иерархии, монархии и церкви. В результате ни критика систематических злоупотреблений, ни опора на разум не вызывали желания радикального изменения. Сложившийся религиозный образ мысли ( mindset ) предполагал естественный богоданный порядок, порчу которого можно было исправить только нравственным самосовершенствованием. Разделявшие этот образ мысли образованные русские искренне радовались тому, какие они просвещенные и цивилизованные европейцы.

Утверждению религиозно-просвещенного образа мысли Россия обязана церковным интеллектуалам, предложившим особый “язык” ( idiom ) для примирения православия с принципами Просвещения. Этот идейный комплекс опирался на следующие тропы: существование гармоничного универсального порядка; достоинство личности; равные возможности для всех; способность развивать свой природный богоданный разум и улучшать общество и управление. Именно синтез религиозной догматики, модерного образования и евро пейских идей породил глубокую укорененность в гуманистическом христианстве русской классической литературы XIX в.

Этот “язык” позволил решить ряд задач, вставших перед интеллектуалами XVIII в. Во-первых, был предложен ответ на вызов европейской модерности − обеспечены и оправдание, и механизмы для укрепления государства и социального контроля. Одновременно формировалась просвещенческая культура, связанная с развитием печати и публичных пространств, театров, салонов, ученых обществ, филантропических организаций и т.п. Со временем, конечно, отвечать на вызовы модерности при помощи избранной стратегии религиозного Просвещения становилось все сложнее: после Французской революции, наполеоновских войн, восстания декабристов, размежевания славянофилов и западников, расцвета радикальных идеологий...

Во-вторых, благодаря этому “языку” у интеллектуалов типа митрополита Платона значительно расширилась аудитория. В результате распространения идей Просвещения через церковные каналы и стали возможны поразительные достижения XVIII в. – развитие особой литературы, снискавшей мировую славу, и выход России на мировую арену как великой державы. Это осуществилось благодаря мобилизации человеческих и материальных ресурсов в едином стремлении к “общему благу”.

Третье достижение связано с непосредственным содержанием идей Просвещения. Бесспорно, все зависит от их определения – а в России доминировало весьма своеобразное определение, опосредованное языковым модусом церковных интеллектуалов. Например, принцип равенства был понят как всеобщее равенство в нравственном самосовершенствовании. Что касается идеала учености , то людям типа митрополита Платона не требовалось никаких усилий, чтобы примириться с наукой , ведь в их понимании она способствовала постижению божественной истины. То же касается и понимания разума . Принято считать, что Просвещение всегда видело в разуме математическо-исторический инструмент как единственный критерий истины. В таком понимании разум становится равен критичности, которая, в свою очередь, предполагает право отвергать авторитет. Но на языке церковных интеллектуалов разум обозначал “мудрость” и “логические способности” как таковые.

Снятие конфликта между модерными идеями и православием способствовало консервации веры как фундаментальной эпистемы осмысления морали, общества и политики. Благодаря этому не возникало нужды в выработке специального политического языка для конкурирующих с монархией политических институтов или гражданского общества.

Теперь обратимся к непосредственному разбору проповедей в основной части книги. Четыре главы носят следующие названия: The Meaning of Enlightenment (Значение Просвещения); Christian Enlightenment and Enlightenment Learning (Христианское Просвещение и просвещенческое учение); Divine Providence and Human History (Божественное провидение и человеческая история); Free Will and the Human Person (Свобода воли и человеческая личность). В этих главах поднимаются самые разнообразные темы: “Просвещение в России”, “духовная и плотская мудрость”, “Просвещение и единство божественного создания”, “духовный подвиг обыденной жизни”, “абсолютная монархия как христианское правление”, “Просвещение и историческое сознание”, “свобода воли как нравственный выбор”, “свобода воли и веротерпимость”, “от терпимости к равенству”. Анализируется и собственно “язык”, который инкорпорировал идеи Просвещения в религиозный дискурс: “Просвещение” против “учености”, “воспитание” как подготовка к добродетельной жизни, “деяния света” (связанные со “здравым рассуждением” и законом Божьим) против “деяний тьмы” (связанных с “невежеством” того, кем правят “чувства”); “свет разума” и “просвещение разума”, и “солнце истины”; противостоящие друг другу “плотская” и “духовная мудрость”; “мудрования”, которое у Платона ассоциируется с греческой философией; “велемудрие” и “высокоречие” − против “живой простоты”...

Интересно обсуждение связки “счастье” − ”духовная мудрость”, с одной стороны, во взаимодействии с “просвещением” как воспитанием, а с другой – восходящей к идее “божественной воли”. Здесь можно найти прекрасные вкрапления из предыдущей работы Виртшафтер: анализ идеи “счастья” в русской драматургии, понимаемой как спокойствие ума. (Даже в русской версии “Гамлета” А. Сумарокова – счастливый и спокойный конец: Гамлет, Офелия и Гертруда остаются живы, см.: P. 63.)

Однако проповеди митрополита Платона не следовали канону драматургии. “Счастье” в текстах Платона ассоциируется со “служением” и с “подвигом жизни сея”: если дух чист, то на человеке благодать и у него тогда есть счастье, даже если он и погиб, как “младенец” царевич Дмитрий. “Служение” и “звание” (а особенно “царское звание”, т.е. призвание) связаны у Платона не только с “подвигом”, но и с таким интересным понятием, как “предустановление” (вовсе не равным “предопределению” Кальвина). “Свобода воли” оказывается не “свободностью” поступков, а чем-то основанным на “бесконечной божественной мудрости”.

Последним обсуждается понятие “равенства”, столь важное для Просвещения и понимаемое митрополитом Платоном в нравственном ключе: каждое человеческое существо независимо от пола, сословия, богатства и внешности может достичь счастья в воспитании добродетели.

Стройная в целом концепция, представленная Виртшафтер, вызывает ряд замечаний, как и структура книги.

Признавая множественность Просвещений в Европе, автор везде пишет об одном-единственном российском Просвещении, а именно религиозном, явленном в проповедях митрополита Платона, что по меньшей мере странно. Почему в Европе “Просвещений” было много и самых разных, а в России одно-единственное, религиозное и совсем непохожее на архетипическое, “радикальное” Просвещение? Безусловно, Э. Виртшафтер прекрасно знает о Н. И. Новикове и даже пишет (на трех страницах) о российских розенкрейцерах и масонах, но делает это так, словно они не имели никакого отношения к Просвещению.

Само применение термина “Просвещение” в отношении амальгамы из просвещенческих и православных идей и нравственного учения, которое, по мысли автора, восторжествовало в России XVIII в., не кажется продуктивным. Нельзя называть все, что происходило в интеллектуальной жизни XVIII в. Европы и России той или иной формой “Просвещения”. Пусть Просвещений было много, но одновременно существовали и параллельные, а порой и прямо противоположные по направлению движения.

Фигура митрополита Платона, безусловно, заслуживает оказанного внимания, однако анализ его проповедей не столько обосновывает положения концепции Э. Виртшафтер, сколько иллюстрирует их. “Язык” проповедей практически никак не концептуализирован и не операционализирован: автор не пытается охарактеризовать вычленяемые элементы этого языка (термины? понятия? категории?), в их анализе автор следует нарративной логике самих текстов. Сами проповеди представлены практически вне общего контекста, как “вещь в себе”. Игнорируется история российской гомилетики (а как иначе выявить генезис конфессионального “языка”?); отсутствует сравнение с проповедями современников, сами проповеди никак не увязаны с деятельностью митрополита Платона (хотя и указывается, что он считал нужным “мудрствовать об истине делами”). Правда, автор постарался оценить воздействие проповедей Платона: в приложении дана таблица, показывающая социальное происхождение подписчиков его “Поучительных слов”, а в основном тексте приводятся свидетельства пары современников о его проповедях. На трех страницах публикуется хронология жизни митрополита.

С точки зрения автора настоящей рецензии, структура книги Виртшафтер не до конца сбалансирована. Достаточно сказать, что конкретный разбор проповедей начинается неожиданно в третьей части первой главы, которая до этого фактически является продолжением введения с обширным обзором концепций европейского Просвещения.

В заключение надо сказать, что, несмотря на указанные недочеты, книга Элизы Виртшафтер – выдающееся исследование, а ее концепция заслуживает самого пристального и благожелательного внимания.