Евразийство между империей и модерном: История в документах by Сергей Глебов (review)

Евразийству повезло дважды. Сначала в середине 1920-х гг., когда, благодаря финансовой поддержке английского мецената Г. Н. Сполдинга, его основатели смогли систематически преобразовывать общее мироощущение в мировоззрение и распространять его в виде статей в довольно регулярно издававшихся сборниках “утверждений”, хроник и временников, стремясь на этой основе организовать идейно-политическое движение. Затем в начале 1990-х, когда создавшийся в результате развала Советского Союза и крушения коммунистической идеологии идейный вакуум оказался, как это ни странно звучит, благоприятным условием для возрождения интереса к построениям, в которых представлялось возможным найти новые основания для формирования постсоветской идентичности. Однако в обоих случаях удача обернулась кризисом. В первом случае расширение круга участников движения и расхождения между ними в восприятии перспектив развития общественно-политических, социально-экономических и культурных процессов на родине привели к расколу на “ортодоксальных” евразийцев и их “большевизанствующих” визави. Во втором – превращение евразийства в актуальную, а значит, и модную тему привело к тому, что суть его все более и более терялась за многослойным флером интерпретаций и реинтерпретаций в публицистических статьях и ряде квазиисследований. Появление в этом контексте публикаций архивных источников, позволяющих проследить формирование идеологем евразийства, межличностные связи его основателей, которые существенным образом влияли на превращение его в идейно-политическое движение и в конечном итоге определили его раскол, можно только приветствовать как знак обращения к глубинному анализу этого явления.

Именно такого рода анализ в обширном введении “Евразийство между империей и модерном” пытается представить публикатор, заменивший этим текстом привычную археографическую справку, обычно предшествующую такого рода изданиям. В самом начале С. Глебов указывает на отсутствие “концептуальных инноваций” в изучении евразийства, что, очевидно, должно служить маркером, выделяющим особенности видения проблематики. Поэтому в рецензии основное внимание будет уделено именно критическому рассмотрению авторских оценок, а не характеристике собственно эпистолярного наследия лидеров евразийства.

Отправным моментом рассуждений автора является признание им евразийства как выражения эмигрантских предрассудков и стиля мышления. Именно эмигрантское положение определяло контекст разработки новой идеологии, который С. Глебов лаконично выражает как положение “между империей и модерном”. Правда, в обоих случаях речь идет о реакции на негативные последствия – распад Российской империи и кризис европейской модерности. В восприятии первого явления евразийцы были консерваторами, так как стремились обосновать возможность культурно-исторического единства народов бывшей Российской империи, вводя понятие Евразии как особого “мира” (позже термин был заменен “месторазвитием”). К этому добавляется романтический консерватизм, порождаемый их критикой “стандартизирующей западной культуры”. В отношении ко второму явлению – европейской модерности – евразийцы были революционерами, так как порывали с формировавшимися под ее воздействием традициями дореволюционных российских идеологических течений и последовательно разрабатывали антиколониальную риторику. Это позволяет автору определить “начало” евразийства, сблизив его, как это уже сделал в свое время немецкий историк Л. Люкс,¹ с идеологией “консервативной революции”, предшествовавшей появлению фашизма в Европе. Однако, в отличие от Л. Люкса, а также американского исследователя А. Либермана,² С. Глебов не только не оговаривает отличия евразийства от фашизма, но, напротив, последовательно сближает эти два идеологических течения. Это не может не вызвать возражений, поскольку автор никак не определяет своего отношения к тем квалификациям связи евразийства с фашизмом, которые дают два упомянутых западных исследователя.

Специально выделенная часть введения характеризует авторов публикуемой переписки – Н. С. Трубецкого, П. П. Сувчинского, П. Н. Савицкого и П. С. Арапова, несомненно являвшихся лидерами евразийства в идейном и организационном плане. Автор опирается как на имеющиеся исследования (хотя, скажем, положения монографии В. Ю. Быстрюкова о П. Н. Савицком³ учтены не в полной мере, а работа Отто Босса⁴ вообще ни разу не упоминается), так и на публикуемое эпистолярное наследие. Последнее позволяет ему не только дать более детальную психологическую характеристику “действующих лиц”, но и выдвинуть против Н. С. Трубецкого обвинения в антисемитизме, насаждавшемся им якобы внутри движения, и в создании фашистской теории государства (“идеократии”). Такая новаторская характеристика мировоззрения известного ученого звучит зловеще и, как представляется, не имеет под собой достаточного основания. Антисемитизм Н. С. Трубецкого носил бытовой характер, что во многом определялось, с одной стороны, типичным для эмигрантов преувеличением роли евреев в революции, а с другой – положением в издательском деле русского зарубежья, где значительным был удельный вес именно представителей этой нации, сталкиваться с которыми евразийцам приходилось на начальном этапе своей публикаторской деятельности, когда они не имели собственного издательства. К тому же даже бытовой антисемитизм Н. С. Трубецкого не был принципиальным и последовательным, о чем свидетельствуют его многолетние дружеские отношения с Р. О. Якобсоном и упоминание о еще одном “друге иудее” в одном из публикуемых писем (С. 186). Тем более, как представляется, нельзя выдвигать такого рода обвинение, не рассмотрев программной статьи “О расизме” (1935), которая, как уже отмечалось в литературе, свидетельствует, что Н. С. Трубецкой критически относился к расистским антисемитским теориям нацизма.⁵ В целом характеристика Н. С. Трубецкого страдает существенным недостатком: она является выражением собственных пристрастий автора, а не результатом концепции понимания (verstehen). Это звучит несколько парадоксально, если учесть, что в целом автор последователен в проведении деконструкции евразийского дискурса, т.е. процедуры, объективной по своей сути. Но к этому парадоксу мы еще вернемся в конце рецензии.

Отправной точкой рассмотрения собственно евразийской идеологии является признание того, что она представляла собой дискурсивное конструирование “пореволюционного поколения”, отрицавшего поколение представителей религиозно-философского ренессанса и участников “Вех” (правда, из авторского текста может сложиться впечатление, что это два разных поколения, тогда как речь идет о двух идейных течениях в рамках одного поколения). С. Глебов достаточно обоснованно определяет основные “тематические комплексы” (антиевропейский и собственно евразийский, или “имперский”, если точно воспроизводить терминологию автора) формирующейся идеологии, что позволяет ему адекватно представить ее идейное содержание и направленность. В первом случае евразийцы выступили провозвестниками идейной критики колониализма, открыв “одно из самых могущественных орудий ХХ века: критикуя Европу, [они] указывали на то, что европейское понимание прогресса и универсальной культуры стало идеологическим оружием колониализма, оправдывавшим мировое господство белой расы” (С. 67). Тем самым они заняли место предшественников деконструкции концепции ориентализма, позднее наиболее полно реализованной Э. Саидом. Во втором случае “евразийцы предложили свое видение российской идентичности, в котором генетическая модель родства была заменена системной моделью конвергенции, выразившейся в приобретении народами общих черт в результате длительного опыта исторического общения” (С. 68).

Последним обусловлен интерес С. Глебова к поиску “тотального и целого” и зарождению новых инструментов романтического дискурса в ХХ в., выразившихся в евразийстве. Тем самым автор вполне логично обращается к формальному анализу и деконструкции новой идеологии, не упуская из виду ее истоки, которые он видит как в европейской, так и в российской интеллектуальной сфере. Детальный анализ культурологических и лингвистических заключений Н. С. Трубецкого и Р. О. Якобсона о евразийском культурном и языковом единстве, а также географических представлений П. Н. Савицкого, выражавших своеобразное структуралистское обоснование целостности Евразии, позволяет С. Глебову выявить наряду с европейскими (сосюровскими) корнями структурализма и его российские истоки, восходящие к попыткам русских ученых-естествоиспытателей создать целостное и синтетическое знание о природе и человеке. Шестой раздел “Мысля империю ‘структурно’: евразийская наука в поисках единства” является, несомненно, самой интересной и обстоятельно аргументированной частью введения. Правда, здесь хотелось бы видеть деконструкцию историософских построений евразийцев или хотя бы оценку автором имеющихся в литературе положений об ограниченности структуралистского подхода евразийцев к интерпретации российского прошлого, что тем более уместно, поскольку в письмах Н. С. Трубецкого этот аспект обсуждается.

Возвращаясь к отмеченному ранее парадоксу, следует отметить, что анализ генеалогии структурализма и обоснование значимости его российских истоков, анализ, опирающийся на деконструктивистскую методологию, обусловлен в конечном итоге европоцентристским видением С. Глебова интеллектуальной истории. Тем самым евразийство вновь претерпело интерпретацию в несвойственных для него понятиях, хотя, казалось бы, деконструктивизм должен был позволить избежать этого. Думается, что выходом из создавшегося положения может стать сочетание концепции понимания с деконструктивистской методикой, что позволит определять те границы, в рамках которых поиски евразийцев были плодотворными и за пределами которых они теряли всякий смысл.

Наконец, последний раздел введения представляет характеристику попытки организационного оформления евразийства, превращения его из кружка единомышленников в квазипартию, как справедливо называет евразийскую организацию С. Глебов. Хотя, возможно, было бы уместно использовать словечко из писем Н. С. Трубецкого – “бардак” (заметим в скобках – тюркского происхождения, что могло бы стать еще одним аргументом в пользу лингвистического обоснования евразийства).

В предисловии С. Глебов не без сожаления отмечает, что уже после окончания работы над подготовкой писем к изданию ему стало известно о выходе в свет писем Н. С. Трубецкого к П. П. Сувчинскому, изданных К. Б. Ермишиной на основе копий В. Е. Аллоя.⁶ Однако сравнение этих изданий не дает оснований для того, чтобы согласиться с этим сожалением. Рецензируемое издание превосходит публикацию К. Б. Ермишиной не только по объему за счет включения всех писем Н. С. Трубецкого к П. П. Сувчинскому,⁷ ряда его посланий к П. Н. Савицкому и П. С. Арапову и корреспонденции П. С. Арапова, направленной П. П. Сувчинскому, но и по качеству комментариев, основанных как на исследовательской литературе, так и на данных, извлеченных из ряда архивохранилищ – Государственного архива Российской Федерации, Центрального исторического архива г. Москвы, Бахметьевского архива Колумбийского университета (Нью-Йорк, США) и Отдела редких книг и рукописей библиотеки Файерстоун Принстонского университета (Принстон, США). Обширное цитирование в примечаниях источников из этих архивов бесспорно станет надежным подспорьем отечественным историкам, все еще испытывающим зачастую непреодолимые трудности в получении командировок, тем более за рубеж. Правда, приходится сожалеть о некоторых неточностях, допущенных при издании и относящихся прежде всего к датировке писем. Уже сравнение первого письма в обоих изданиях вызывает недоумение по поводу подлинности даты: у К. Б. Ермишиной – 15 декабря 1921 г., а у С. Глебова – 5 декабря. Очевидно, что в данном случае ошибка на совести верстальщика, сделавшего разрядку между 1 и 5, чтобы обозначить номер письма, но в ряде случаев публикатор упустил из виду контекст и внутреннюю датировку писем (у письма №17 должна быть дата 14–15 октября 1923 г., у №50 вместо июня указан апрель, №59 следует датировать 9–10 октября 1925 г.). Наконец, встречаются в тексте опечатки, порой не только забавные, но и искажающие смысл, как в случае с “корректором-толкачом” (очевидно, должно быть “корректором-толмачом”, т.е. переводчиком, которого рекомендовал найти Н. С. Трубецкой при осуществлении евразийских изданий в Вене) (С. 228). Однако следует надеяться, что эти недочеты не снизят интереса занимающихся евразийством и пореволюционной эмиграцией в целом при знакомстве с эпистолярным наследием евразийцев.