In lieu of an abstract, here is a brief excerpt of the content:

  • Имперское разнообразие и современное
  • И. Герасимов, С. Глебов, A. Каплуновский, M. Могильнер, and A. Семенов

Номер, завершающий очередной тематический год AI"Структуры и культуры имперского и постимперского разнообразия", посвящен тому, как это разнообразие конструировалось, рационализировалось и пере­рабатывалось современным знанием. Редакция и авторы AIуже не пер­вый раз обращаются к проблеме того, как непосредственный имперский опыт осмысливается и описывается посредством формализованного знания. 1 Предыдущие публикации на эту тему продемонстрировали необходимость критического использования нормативных моделей современных социальных наук, не позволяющих увидеть антрополо­гически иную реальность имперского опыта и лишающих смысла ар­хеологию его оригинальных категорий. Невозможность механического переноса современных концепций социального развития (особенно сформированных национальной перспективой) на гетерогенное им­перское общество стимулировало интерес к тому, как представления о группности и темпоральной и пространственной организации импер­ского пространства, само знание об империи создавались и выражались изнутриимперского опыта. Такая постановка проблемы привела к появлению концепции языков (само)описания исторических акторов как способов описания реальности, независимых от принятых сегодня [End Page 9] объясняющих схем и логики мышления. Сосуществуя и конкурируя друг с другом и с объясняющими моделями современных историков, эти сознательно сформулированные или постфактум реконструированные языки (а также взаимопротиворечащие картины мира и рациональности, которые они передают) усложняют принятые в историографии трактовки сложносоставных и мультикультурных обществ. Принятие множественности возможных "языков самоописания" подрывает претензии любого авторитетного нарратива на интерпретационную монополию (как в прошлом, так и настоящем); признает право на существование альтернативных объясняющих моделей и субъективностей; деконструирует процесс формирования групповых идентичностей в империи (в том числе связанных с политическим национализмом); реконструирует синхронные контексты, в которых развивался этот процесс. 2 Современное знание здесь выступает одновременно как важный язык саморепрезентации модернизирующихся империй и как широкий интеллектуальный контекст, в котором империи сами превращаются в объект внешнего анализа (будучи противопоставленными архаичным политиям или современным политическим формациям, таким как национальное государство). Этим объясняется наш устойчивый интерес к роли современного знания в имперской истории.

Задача "перевода" целого спектра партикуляристских "языков" несистемной, многоуровневой и ситуационной имперской гетерогенности в универсальные категории современного обществоведения (рацио-нализирующего и систематизирующего любое разнообразие) связана с преодолением фундаментальных трудностей. Однако эта задача не безнадежна хотя бы потому, что современное знание вполне успешно и сознательно уже использовалось в прошлом − самими модернизирующимися империями. Более того, только пройдя через фильтры нового, возникшего под воздействием Просвещения "объективного" знания они могли подтвердить претензии на статус современного государства. Иными словами, империя могла соответствовать критериям модерной государственности только как рационально организованное и, благодаря этому, познаваемое и управляемое политическое, социальное и культурное пространство с четким вектором развития.

Ситуация "архаической империи", стремящейся реконцептуализировать себя как модерное общество, рационально организованное государство ("современная империя наций") представляет исключительно [End Page 10] интересную исследовательскую проблему. Все попытки объективиро­вать культурные и социальные дистанции между метрополиями и ко­лониями, осмыслить "местное знание" как альтернативу дискурсивной власти империи и придать ему системность и сходство с современными системами знания, противопоставить национальное гражданство насе­ления имперских метрополий рационально перекодированному статусу населения колоний либо включить обычное право недоминантных групп в общеимперский юридический дискурс, при этом придав ему новый юридический статус и рациональность, – все это делалось от лица новых общественных и социальных наук, во имя передовых исторических и социологических представлений и научного понимания культурного, экономического, социального и политического прогресса.

В этом смысле можно сказать, что сама империя превратилась из эмпирической данности в научную проблему и стала осознаваться как специфический феномен под влиянием современного знания. Эта трансформация и находится в центре новой имперской истории. Со­ответственно, не удивительно, что одно из наиболее продуктивных ее направлений сформировалось, благодаря совершенному ее представи­телями "когнитивному повороту" к изучению идей и представлений, с помощью которых осмысливался и конструировался имперский опыт. Настоящий номер предлагает своего рода срез этого историографи­ческого направления через коллизию столкновения имперского раз­нообразия (как живого опыта) и современного знания и одновременно задает перспективу для дальнейших исследований в этой области.

В рубрике "Методология" Каруна Мантена рассматривает взаи­мообразные связи между имперской экспансией XIX в. (на примере Британской империи) и появлением современной социальной теории и антропологии с характерными для них концепциями общества и культу­ры и противопоставлением традиционного общества − модерному. Ман­тена показывает, как темпоральные и пространственные схемы нового научного мышления превратили это противопоставление в оппозицию уникальной, динамичной европейской модерности феноменам, которые описывались как лишенные подобной исторической динамики. Эти неди­намичные, прекратившие развиваться, социальные формы фиксировали ранние этапы цивилизационного развития, которые ученые помещали внеи доЕвропы. Колониальная модель управления, обеспечивавшая контакт с "примитивными" или "традиционными" обществами и системати­ческое поступление эмпирической информации о них, стимулировала подобные научные взгляды и подходы, но, в свою очередь, развивалась [End Page 11] и корректировалась под влиянием открытий новых общественных наук. Как показывает Мантена, идея непрямого колониального правления основывалась на холистском прочтении традиционного общества и лежавших в его основе социальных структур и идей. Она указывает на функциональную близость подобной трактовки социального тому пониманию культуры, которое утвердилось в антропологии в начале ХХ в.

Авторы исторической рубрики демонстрируют важность научного изобретения "традиционного общества" через анализ позднеимперского юридического мышления и практик. Так, Мишель Тиссье и Алексей Горин рассматривают сугубо имперскую коллизию унификации законодательства и инкорпорирования либо исключения из него местного закона, отражавшего, согласно актуальным научным представлениям, "природу" местных обществ и уникальную социальную и культурную логику "примитивной" жизни. Будучи, таким образом, "естественными" феноменами, местные законы одновременно фиксировали "традиционализм" и отсталость и воплощали архаичный принцип партикуляризма в организации имперского политического и социального пространства. Это противоречие, теоретическое осмысление которого можно найти в статье Мантены, в российских условиях усиливалось и усложнялось специфической неравномерностью и несистемностью имперского разнообразия. В России в общую категорию "местных законов" попадали не только правовые нормы таких инородцев, как евреи или население Кавказа и Средней Азии, но и обычное право "коренного" населения (русские крестьяне), с одной стороны, а также передовые правовые системы, действовавшие на европейских "окраинах" империи (в Польше или Великом княжестве Финляндском), – с другой.

Если авторитет нового знания в равной мере признавали представители имперского государства и члены свободных профессий и профессиональных корпораций, то по поводу основанных на нем вариантов имперской самомодернизации консенсуса не было. Иными словами, универсальный язык современной модерной науки не транслировался в столь же универсальные модели политического и социального действия, но, будучи помещенным в имперский контекст, мог генерировать новые разрывы и расхождения и новые научно объективированные иерархии. Как показал Стэфен Велыченко в социологической рубрике, империя как категория, задающая контекст размышлений об историческом прогрессе и социальной справедливости, способствовала тому, что универсальный (марксистский) язык социально-экономической критики и национального освобождения трансформировался в специфические [End Page 12] проекты национал-марксизма и антиколониальную критику, гомогенизировавшую агентов противостояния и игнорировавшую классовые, идеологические и прочие стратификации как внутри коло­низированного субъекта, так и внутри колонизатора.

Еще одна ключевая тема номера − государство как основной агент рационализации и унификации имперского общества. Сама по себе эта мысль не нова, однако далеко не банальна, особенно если пробле­матизировать феномен, удобно скрывающийся за кажущимся само­очевидным понятием государства. Авторы номера с разных сторон деконструируют этот феномен, усложняя понимание государства как агента современного знания. Вилма Жалтаускайте в исторической рубрике показывает, как в Российской империи XIX в. стремление к систематизации общества и контролю за циркуляцией знания и информации (как основе политического доминирования) сочеталось с традиционным габитусомимперской политики – партикулярист­ским, ситуативным, не требующим научной экспертизы, сословно, а не национально обусловленным. Однако постепенно к началу ХХ в. государство как модернизатор империи теряло свою специфику по сравнению с агентами модернизации из негосударственной среды. Об этом свидетельствует статья Андреаса Каппелера в методологиче­ской рубрике номера, посвященная сравнению переписей населения в Российской и Австро-Венгерской империях (в австрийской части последней) и выявлению расхождений в практиках их проведения и интерпретации. Каппелер доказывает, что язык статистики становится универсальным языком модернизации в международном масштабе, уравнивая имперские и неимперские государственные образования и выдвигая перед гетерогенными империями особенно сложные задачи. Парадокс состоит в том, что имперские государства принимали этот язык добровольно как императив и затем оказывались перед лицом сложнейших вызовов. Научная политика населения задавала новую, "объективную" и универсальную оценочную шкалу отсталости и модернизации, и имперские государства начинают использовать эту шкалу, часто вопреки постулируемым идеологическим предпочтени­ям. Более того, они насаждают язык статистики в обществе. Однако Каппелер не считает этот процесс однонаправленным. Он показывает, что имперские общества не были лишь объектами навязанного на­учного дискурса переписей (гомогенизирующих эти общества извне, стратифицируя по рубрикам изнутри). Одновременно они являлись его активными субъектами и интерпретаторами. Общество поставляло [End Page 13] многочисленных переписчиков и переводчиков, разные группы внутри общества сопротивлялись практикам и категориям переписи или использовали их в своих целях. Перепись создавала модерную империю, но и империя создавала перепись как инструмент политики и научного осмысления социальных феноменов.

Та же логика использования и конфликтных интерпретаций универсального научного дискурса населения, общества и культуры раскрывается применительно к раннесоветскому периоду в статье Клэр ле Фолль в исторической рубрике, однако здесь центральную роль играет конфликт между национальными и универсальными советскими принципами имперской модернизации и рационализации.

Еще более усложняет понимание развития имперского государства как агента современного знания статья Марины Лоскутовой (рубрика "История"), где исследуются научные и социально-политические контексты создания первого "Экономико-статистического атласа Европейской России" (1851) силами Министерства государственных имуществ. Вместо очевидной, как кажется, теоретической рамки государственного освоения пространства, автор обращается к модели гумбольдтовской науки, позволяющей лучше понять феномен "министерской науки" в России середины XIX в., представители которой в равной мере ориентировались на интересы имперского государства и актуальные в Европе научные представления и практики. Подобно своим немецким и французским единомышленникам, чиновники-ученые зависели от мобилизации поставщиков местного знания, которое они хотели перекодировать в современных научных категориях. В условиях Европы и Северной Америки распространение гумбольдтовской модели науки стимулировало формирование современных региональных и локальных идентичностей и рост "гражданской науки". В условиях Российской империи, как показывает автор, эта модель также обладала потенциалом для стимулирования гражданского общества и региональных идентичностей, однако для этого недоставало социальных предпосылок. В итоге "государство" в лице министерских чиновников-ученых было вынуждено создавать собственных государственных местных агентов, что изменило характер гумбольдтовской модели и ее социальные последствия. Подход Лоскутовой позволяет переоценить роль государства как последовательного модернизатора и агента современного научного знания, осознать его включенность в различные местные и иностранные контексты и зависимость от империи как среды приложения знания и как контекста, в котором ученые формулировали свои представления об обществе и прогрессе. [End Page 14]

В архивной рубрике номера – в авторском введении и в докумен­тальной публикации − рассказана история, которая возвращает нас к разговору о производстве знания в ситуации неопределенности и многообразия социальных идентичностей. Алла Зейде реконструирует непростую и неоднозначную историю становления одного из ведущих американских славистских журналов, Russian Review, которую принято рассматривать как историю сугубо эмигрантскую,а потому имеющую ограниченное значение для понимания генеалогии современной ру­систики и даже несколько компрометирующую ее профессиональный статус. Зейде показывает, как сложно складывались представления о том, как и кем должно производиться знание о России и СССР в довоенных и послевоенных США и как на эти представления влияли политические и идеологические разделения в эмигрантском сообществе и в среде американских интеллектуалов.

Наконец, в рубрике "Новейшие мифологии" Дональд Рейли рассма­тривает знание как опыт и как память, анализируя воспоминания пред­ставителей советского поколения "бэбибумеров" о зарубежном туризме. Это новое знание не снимало противоречий советской картины мира, но усложняло и заставляло пересматривать иерархии прогрессивного – отсталого, близкого – чуждого и пр. И в постсоветской ситуации нарра­тивы памяти о структурно сходном опыте ретроспективно объясняют и привносят смысл в разнообразные жизненные стратегии − от эмиграции из России до успешной интеграции в постсоветскую реальность и/или ностальгии по советскому прошлому.

Таким образом, ключом к многим материалам номера является тезис Каруны Мантены о том, что модернизируясь, т.е. осваивая научный язык самолегитимации, империя переходит от "моральных оправданий" своей власти над присоединенными и покоренными народами к "объектив­ным" доказательствам благодетельной миссии модерного имперского государства, культуры и экономики по отношению к "традиционным обществам", риторике протекционизма и одновременно переопреде­лению несистемного имперского разнообразия на рациональных на­учных основаниях (в терминологии Мантены – к "ретроспективным алиби"). Такая перестройка имперского самоописания основывается на предложенном новыми социальными науками делении социальных и культурных феноменов на традиционные и модерные, развивающиеся и статичные, просто организованные и гармонизированные в рамках единого целого (холистские) и обладающие сложной внутренней струк­турой. В этом свете конфликт несистемного имперского разнообразия [End Page 15] и современного знания оказывается лишь очередной дихотомией из намеченного Мантеной ряда. Современное знание задает универсальную эпистему для осмысления социальных, культурных, политических и экономических феноменов, которая кажется не укоренной в специфике конкретной ситуации или индивидуальной истории, и предлагает общий вектор развития и критерии прогресса. Однако наличие подобной эпистемы не отменяет разнообразие объектов и ситуаций и не перекрывает возможности для различных интерпретаций. Более того, как показывают материалы номера, культурная, политическая и прочая неукорененность нового социального знания (единственного в своем роде и универсального по приложению – в отличие от множественных и разнообразных "локальных знаний" в империи) часто оказывается иллюзорной. Оно всегда либо отражает специфическую ситуацию, либо уходит корнями в конкретную интеллектуальную традицию, либо развивается под влиянием определенных политических, социальных и культурных обстоятельств. Так что "империя знания" – закономерный этап исторического развития сложносоставных обществ, который в то же время, с точки зрения оперирования современным знанием нельзя однозначно противопоставлять таким самопровозглашенным эталонам модерности, как монокультурные демократические национальные государства.

Как показывают материалы номера, противопоставление имперского разнообразия и характера современного знания само по себе – вне учета контекстов (в том числе сравнительных) и акторов в конкретном случае сравнения – малопродуктивно. Зато критический анализ модерных научных парадигм в их приложении на практике (что становится наглядной проверкой заложенных в них потенциальных возможностей для осмысления несистемных и гетерогенных социальных и культурных феноменов) позволяет увидеть прошлое и настоящее сложносоставных политий и обществ в современную эпоху в новом свете. Будучи частью общего когнитивного поворота, эта исследовательская позиция способна выявить взаимообразную связь основных парадигм современного знания с имперской и национальной политикой. [End Page 16]

Footnotes

1. См. в особенности годовые темы Ab Imperio 2005 ("Языки самоописания империи и многонационального государства"), 2007 г. ("Imperium знания и власть умолча­ний"), 2008 г. ("Возделывая 'имперский сад'") и 2011 г. ("Второй мир – второй раз? Концепция Второго мира на перекрестке социальных наук и имперской истории").

2. См. Илья Герасимов, Сергей Глебов, Ян Кусбер, Марина Могильнер, Александр Семенов. Новая имперская история и вызовы империи // Ab Imperio. 2010. № 1. С. 19-52.

...

pdf

Share